Символика рукоплесканий

В русской народной культуре рукоплескания выступают в качестве языка "незаложных" покойников, то есть умерших неестественной смертью: "Утонувшая в р. Неручи женщина, по словам крестьян Орловской губ., "в ночное время показывалась из воды и хлопала в ладоши, а также хохотала... Крестьяне и крестьянки боялись ночью проходить мимо того места, где утонула женщина" [1]. Утопленницы в соответствии с фольклорными представлениями превращаются в русалок, которым также свойственен язык "рукоплесканий": "Русалки прелестны собой; они бледны, но черты лица восхитительны, стан волшебный, косы ниже колен... на Тройцын день они выходят в лес; там целую неделю они качаются по ветвям дерев, поют, играют, бегают по берегам рек и озер, катаются по росистой траве. накануне Духова дня бегают во ржи, хлопают в ладоши, хохочут..." [2] Та же традиция в Украине: "Любят также русалки хлопать в ладоши, рукоплескать. По Снегиреву, в Клечальную субботу, накануне Троицына дня, "русалки, по мнению малороссиян, начинают бегать по ржи и хлопать в ладоши, приговаривая: "Бух! бух! соломенный дух! мене мати породила, некрещену положила..." На русальной неделе в Малороссии никто не осмеливается купать в реке и хлопать в ладоши" [3]. О том, что хлопки в ладоши – это язык потустороннего мира писали А. К. Байбурин и А. Л. Топорков: "В народных быличках и поверьях хлопанье в ладоши приписывается демонологическим персонажам: лешему, русалкам. Например, крестьяне Ярославской губернии считали, что "говорить леший не говорит, но часто и громко свистит, хлопает в ладоши и лалайкает. Вполне возможно, что ритуальные хлопки в ладоши рассматривались как один из способов общения с языческими божествами" [4].

Рукоплескания, безусловно, были частью языческих "ритуалов": "...Хлопание в ладоши < ...> является техникой «языческих игрищ». Вчитаемся в строки «Стоглава» 1551 года: «начнут скакати и плясати и в долони бити, и песни сатанинские пети». Пример 1422-1425 гг.: «Игумены и попы възбраняют вам от игрищ неподобных диавольских, от плескания; зане тая игрища неподобственная, еллиньская суть». Хлопание (удары) в ладоши церковь, таким образом, рассматривала как «эллинские» и тем самым «сатанинские» развлечения. В челобитной 1636 года читаем: «В семый четверок по пасце собираются жены и девицы … под березы … и, поклоняясь березам, учнут песни сатанинские, приплетая, пети и дланми плескати и всяко бесятся» <...> . Иными словами, в женско-девичьи обряды троицко-семицкого цикла («завивания березки»), судя по текстам XVII вв., входило хлопание в ладоши, сопровождаемые озвучиванием текста (исполнением песен). Таким образом, девичьи игры с хлопками, возможно, семантически «коренятся» в летних языческих обрядах..." [5]

Аплодисменты были языком, на котором обращались к потустороннему миру, и рудименты этого языка сохранились во многих культурах. В Италии аплодисменты являются традиционным действием во время празднования свадеб, крещения, на похоронах и во время проповедей. То есть хлопают жениху и невесте, младенцу, покойнику и священнику. В римском соборе Святого Петра аплодисменты во время проповедей звучат постоянно. В Таджикистане и в Узбекистане хлопки в ладоши являются частью похоронных "обрядов" [6].

Ортодоксальная церковь всегда боролась с этой традицией.У Иоанна Златоуста есть проповедь против аплодисментов в храме. Игумен Памфил в 1505 году осудил рукоплескания в ночь с 23 на 24 июня как сугубо языческие. Церковные запреты на аплодисменты до сих пор вызывают протесты верующих многих стран Европы, поскольку нарушают веками сложившиеся традиции. Сегодняшняя Церковь продолжает рассматривать такого рода аплодисменты как некое профанное действие, намекающее на театральность, а не на "священность" происходящего в храме. В частности, многие православные авторы выступает против аплодисментов и других "лжедуховных" способов "прославления Бога": "...Лжедуховность делает особое ударение на внешних, чувственных проявлениях. Так, например, прославление Бога некоторые христиане понимают в узком, «эмоционально-плотском» смысле — с помощью пения и музыки, а также других действий (рукоплесканий, воздеваний рук, танцев, шествий, маршей и т. п.)" [7]. Все эти авторы традиционно ссылаются на Библию. Однако, Псалтирь (46:2) прямо предлагает рукоплескать Богу: "Начальнику хора. Сынов Кореевых. Псалом. Восплещите руками все народы, воскликните Богу гласом радости..." [8]

Возможно, в каких-то случаях аплодисменты представляли собой речь, обращенную к тотему: "В танцах хлопок в ладони <...> является изображением характернейшего элемента птичьего тотема — хлопание крыльев птицы; <...> хлопок в ладони имеет магическую охранительную функцию <...>. Отсюда и использование хлопка в ладони как магическое средство изгнания духов. Факт существования в прошлом у тюрков культа птицы и связанные с этим представления<...>, открывает нам глубинный смысл погребальной пляски приамударьинских туркмен, основной пластический мотив которой ритмичные хлопки в ладони<...> в сопровождении ударов бубна и ритуальных песен" [9]. В связи с гипотетической темой птичьих тотемов вспоминается детская игра в "ладушки". Видимо, это тоже рудимент архаических обрядов. На этот факт обратил внимание еще А. А. Потебня, когда писал, что детская игра в ладушки – восходит к языческой традиции. В самом деле, странные детские ладушки, которые, как известно, были в гостях у бабушки, то есть, видимо, покойной "прародительницы", где пили бражку. При этом таинственные ладушки умеют летать и подобно благословению опускаться на голову младенца: "полетели, полетели, полетели – на головку сели!"

Потусторонний мир оказывался некоей конституирующей инстанцией речи для тех, кто обращается к нему на языке рукоплесканий. А хлопающий в ладоши становился частью общего символического "тела". Аплодисмент – это еще и способ объединения "тел" в единое "ритуальное" "тело", высший способ упорядочивания Вселенной. То есть в рамках архаического ритуала удары ладони о ладонь, возможно, как-то были связаны с символическим образом порождения Вселенной: "Помимо изгнания злых духов, могущих навести порчу на молодых (бесплодие, нервные расстройства и т. д.), и изгнания духов смерти, удары в ладони обладали еще и эротической символикой, связанной с мотивами плодородия, закодированной в дуальном противопоставлении правой и левой руки, где правая ладонь символизировала Солнце-мужчину, а левая — Луну-женщину. В тюркской мифологии эти понятия были осознаны на уровне космогонической модели мира <...> Таким образом, соприкосновение правой и левой ладоней в момент хлопка имитировало соитие двух начал — мужского (Верхний мир, Солнце)= функция — оплодотворение и женского (Нижний мир, Луна) = функция — рождение. Соединенные ладони представляли собой символ Среднего мира и как результат сакрального магического действия — Жизнь" [10]. Как следствие, аплодисмент за рамками архаического ритуала приобрел статус символического изображением полового акта: "...В свадебных плясках, в отличие от погребальных, хлопки в ладони обладали магической функцией и являлись символом продолжения рода" [11].

            Итак, рука – это своего рода рупор сакральной речи, окно в потусторонний мир: "...Отпечатки рук связывают живых с миром мертвых, с духами" [12]. Соедняясь с помощью руки с потусторонним миром, человек просил защиты у душ умерших предков. Вспомим описание сходного оберега у Н.В. Гоголя: "Пришедши в кухню, все несшие гроб начали прикладывать руки к печке, что обыкновенно делают малороссияне, увидевши мертвеца" [13].

Суеверные люди до сих пор полагают, что рука – это орган, с помощью которого человек может заглянуть в иной мир. Линии на ладони до сих пор воспринимаются как божественные знаки, предрекающие человеческую судьбу. Возможно определенные магические корни имеют и сегодняшние рукопожатия, дружеские похлопывания, возложения рук на голову. Воздетые или скрещенные руки, определенным образом сложенные пальцы – это мольбы, благословения и обереги. Возложив руки совершают чудеса, священнодействуют, исцеляют, благословляют, переносят божественную благодать на посвящаемого. А также клянутся и присягают: "...ритуал присяги изначально заключался в прикосновении к обрядовому символу: к земле, к камню, к стене пещеры, дома, к печи, к оружию, к книге, к сердцу (ср. вербальный эквивалент этого жеста - фразеологизм положа руку на сердце), к ладони другого человека, живого или мертвого, видимого или воображаемого (ср. ударить по рукам, ручаться, порука, обручиться)..." [14]

В современных детских играх скрещенные пальцы руки меняют смысл сказанного на противоположный и избавляют говорящего от наказания за ложь. Через ладонь боги как бы видят все тайные помыслы человека. Считается, что непосвященным нельзя прикасаться к священным предметам голыми руками. Общеизвестна роль руки в христианской символике (Христос - десница Божия; рука, появляющаяся из облака - присутствие Бога Отца; рука - символом божественной власти и т. д.).

         Ворам отрубали правую руку не просто в наказание, но и чтобы лишить их связи с потусторонними силами. Причем уже отрубленная рука сохраняла эту свою сакральную силу. Ведь существовала же поразительная воровская традиция носить с собой отрубленную правую руку повешенного преступника, якобы приносившую удачу в ночном ремесле. Видимо, эта традиция восходит к человекческим жертвоприношениям. Возможно, хлопки в ладоши в рамках традиционного архаического ритуала не только призывали богов принять жертву, но и были синонимичны самому жертвоприношению. То есть представляли собой некий сакральный жест равный "ритуализованному" телу. Аплодирующее тело представляло собой форму молитвы. В акте рукоплескания, таким образом, "пустое" "внеритуальное" тело исчезало и вместо него порождалось символическое. Человек словно выворачивал себя наизнанку, реальное и символическое менялись местами.

Вопрос о том, насколько все эти рудименты актуальны, конечно, не имеет однозначного ответа, хотя, как известно, мы живем в ситуации культурного двоеверия, когда какие-то языческие атавизмы продолжают существовать. Все еще жив страх черных кошек, перебегающих дорогу, и актуально сплевывание через левое плечо, которое якобы избавляет от происков злых сил.

         Теперь несколько слов о современных аплодисментах как некоем транслируемом сообщении, то есть о его социальных и коммуникативных аспектах.

         Аплодисменты, конечно, выражают различные эмоции. С этой точки зрения они представляют собой как бы жестовую вводную конструкцию, нечто родственное междометиям. С помощью хлопков в ладоши можно выражать восторг (при выступлении оратора), радость (при встрече гостя), одобрение (в процессе официальной речи), нетерпение (при ожидании начала действия), иронию (как реакция на сомнительное высказывание), сарказм (в адрес человека, сказавшего нечто, оцениваемое крайне негативно), недовольство (непонравившимся исполнителем).

         Одновременно аплодисменты оказываются формой, в которую зритель облекает некий комплекс более сложных смыслов. Овации приобретают статус плана выражения, а весь мир – превращается в один большой план содержания. Если мы так представим себе это пространство, то оно будет казаться каким-то всеобъемлющим знаком. Хотя, конечно, знаковым является то, что мы говорим об аплодисментах. То есть они становятся таковыми только в пространстве нашего описания.

         Тем не менее, объекты внешнего "реального" мира, оцениваемые аплодирующим, неизбежно и вполне сознательно включаются в аплодисмент в качестве его смысловой составляющей. То есть когда человек, к примеру, в церкви аплодирует священнику, то он выражает вполне определенное отношение и к Господу, и к священнику, и ко всему миру. Предметный мир действительно оказывается погруженным в оболочку эмоций зрителя, становится частью смысловой сферы аплодисментов. Получается, что пространство аплодисментов "больше", нежели пространство "охлопываемых" реалий. Каждый хлопок в ладоши – это словно некая копия т. н. реального мира. В том смысле, что, хлопая, человек символически прикасается ладонями к смысловой сфере т. н. реальности, подвергая ее неким условным трансформациям. Поэтому и возникает необходимость рассматривать аплодисменты прежде всего в их связях с этой реальностью, а уже потом - с условной исследовательской конструкцией, именуемой знаком.

         Кроме того, цель аплодирования - заявить о себе как об экспертной инстанции, то есть присвоить себе некий социальный статус. При этом сам факт бесконечного повтора тоже является актом самоутверждения. Аплодисменты играют роль социально-общественных деклараций. Таким образом, хлопки в ладоши родственны различным коллективным действиям вроде демонстраций.

         С другой стороны, напротив, можно утверждать, что аплодисменты порождают молчащего зрителя, лишенного всякого социального статуса. В акте аплодисментов зрители и актеры меняются местами. Аплодисменты переворачивают мир, трансформируют сцену в зал, а зал в сцену, молчащих в говорящих и наоборот. Все ранее существовавшие социальные статусы уничтожаются, обнуляются. В этом смысле в аплодисментах, метафорически говоря, есть что-то в бахтинском смысле карнавальное.

Социально-экономически рукоплескания - это еще и дальний родственник чаевых, то есть разновидность дара, дополнительный способ выражения благодарности и любви. Аплодируя, человек символически расплачивается за полученное удовольствие. Зритель понимает, что в процессе некоего действия он получил некие "сверхценности", счастье. И он добровольно возвращает полученный избыток в виде аплодисментов. Причем аплодирующий дарит не только себя, но и весь мир, который в данном случае есть лишь смысл самих аплодисментов. Под таким углом зрения аплодисмент – это и способ дарения, и сам дар одновременно. Как известно, дары не просто объединяют людей, но превращают их в единое символическое целое, структурируют социальное пространство. Любой дар требует ответного дара. Это как процесс взаимной символической диффузии. Переозначивая мир, дары переделывают объектное в личностное, чужое в свое, оцениваемое в бесценное, безымянное в именное. Аплодисменты создают выдуманный мир индивидуальных даров, символизируя его и обозначивая. Итак, хлопание – это форма одаривания и одновременно форма наслаждения собственным даром [15].

В "Архипелаге ГУЛаге" очень "симптоматично" описана ситуация политических аплодисментов: "Идет <...> районная партийная  конференция.   <...> В конце конференции  принимается обращение преданности товарищу  Сталину. <...> В маленьком зале хлещут "бурные аплодисменты, переходящие в овацию".  <...> Однако:  кто  же первый осмелится  прекратить?  <...> Озираясь друг на друга со слабой  надеждой, но изображая  на лицах  восторг, руководители района будут  аплодировать, пока  не упадут, пока их не  станут выносить  на  носилках!  <...>  И  директор бумажной фабрики на 11-й минуте принимает деловой  вид и опускается на место в президиуме. <...> Однако, вот так-то и узнают независимых людей. Вот так-то их и изымают. В ту же ночь директор фабрики арестован. Ему  легко мотают совсем по другому поводу десять лет. Но после  подписания 206-й (заключительного следственного протокола) следователь напоминает ему: - И никогда на бросайте аплодировать первый!" [16] Реально – аплодисменты предстают здесь как борьба за выживание, то есть соревнование за право остаться зрителем и не стать "жертвой". Символически - как борьба за право доказать, что ты лучший, что ты готов хлопать до смерти, что ты заслуживаешь право вырваться во временную бесконечность, где нет конца аплодисментам. Во этом случае рукоплескания являются способом "умирания". Человек показывает, что он готов к смерти ради чувств к вождю. Таким образом, перед нами – и знак жертвенности аплодирующего.

Приобщаясь к хлопающему сообществу, индивидуум утрачивает возможность сохранения личной тайны. Тот, кто прекратил аплодировать, тем самым признается в наличии тайных желаний, точнее, в нежелании умереть за вождя. Хотя, конечно, перед нами не желание чего-то конкретного, а бессознательное желание самой жизни. В том смысле слова "желание", о котором говорил Лакан: "Желание – это отношение бытия к нехватке. И нехватка эта как раз и есть нехватка бытия как такового. Это не просто нехватка того или иного, а нехватка бытия, посредством которого сущее существует" [17].

Тем более, что само право желать в описываемой ситуации закреплено только за вождем, а потому даже безымянное желание – это уже вина. Причем эта вина присуща всем, поскольку неосознанные желания являются изначальными свойствами самого бытия. Только благодаря им человек существует: "в силу самой нехватки существо оказывается существующим" [18]. 

Кроме того, аплодисменты выявляют симптоматическую связь между "жертвой" и вождем, то есть продуцируют своего рода "вертикаль власти". "Первое лицо государства" – это лишь симптом зрителя, его психических "отклонений". Исходя из презумпции, что наше "я" – это некий центр мира, а "не-я" это периферия мира, мы начинаем представлять вполне однородное географическое пространство, не имеющее ни центра, ни периферии как раз в качество неоднородного, имеющего и то, и другое. Нам начинает казаться, что центр управляет периферией и что периферия живет благодаря его приказам. Появляется пространственная модель, посередине которой стоит "вертикаль власти", на которой и зиждется Вселенная. И мы уверены, что без этой "вертикали" государство рухнет и наступит полный хаос. Подобные представления не более реальны, нежели представления о мире, лежащем на спинах слонов или черепах. Именно следствием подобных, явно симптоматических представлений о мире, является сам факт существования вождей и президентов, дарующих нам свой "порядок". Таким образом, президент (как социальная функция, конечно, а не как человек) является симптомом наших, более чем странных, структур сознания.

На первый взгляд кажется, что человек хлопает, потому что он хочет хлопать, то есть он восхищен и чего-то хочет. С другой стороны, это состояние сознания (желание) вызывается самим предвкушением аплодисментов, то есть порождается в момент символизации: "Только на стыках речи, на уровне ее появления, произрастания, заявляет о себе желание. Желание возникает в момент воплощения своего в речь, возникает вместе  с символическим строем" [19]. То есть мы можем сказать и наоборот, что человек восхищен, потому что он хлопает (точнее, хочет похлопать). Все дело в том, что в тот момент, когда мы хлопаем, появляется что-то кроме самого хлопанья. Это что-то и есть удовлетворение желания. Оно - часть хлопанья, а не причина. Это желание реально, может быть, и вызывается актером, но символически аплодисмент является одновременно источником желания, формой, в которую это желание облекается и, одновременно, способом удовлетворения этого желания. Ведь "...желание по большей части представляется чем-то другим, нежели то, что оно есть на самом деле" [20].

Человеку лишь кажется, что он получает от чего-то наслаждение. На самом деле наслаждение – это лишь направленное движение желания, его вектор. Когда зрителю кажется, что он наслаждается искусством, то на самом деле в этот момент лишь собирается наслаждаться искусством, то есть он пока еще лишь создает смысл желания (а не само формализованное желание и уж тем более не наслаждение). Затем человек изобретает для этого смысла необходимую и подходящую форму желания (например, наблюдение объекта искусства, в виде сидения в зрительном зале). Затем уже облеченное в форму желание может приобрести определенный вектор, то есть вторичную форму. В роли вторичной формы могут выступать аплодисменты, улыбки, рукопожатия, дары, фрикции и т.п. И это вторичное означивание желания и порождает наслаждение. В этом процессе формализованное ранее желание символизируется, то есть обретает вторичные знаковые формы. То есть получается, что наслаждение это не только способ удовлетворения желания, но и способ его означивания. Этот процесс означивания и есть акт удовлетворения. Но фантазм, предшествовавший желанию (как некий сценарий будущей формализации желания) тоже имеет свои формы и смыслы и предшествует желанию. Получается, что желание тоже структурируется как процесс вторичного означивания. Перед нами замкнутый круг символизаций. Фантазм символизируется в желании, желание в наслаждении. А наслаждение, может быть, в каком-то смысле продуцирует фантазмы. Это, собственно, и есть процесс создания т. н. "внутреннего мира", которому в своей последней книге А. М. Пятигорский справедливо отказал в праве на существование [21]. Но в любом случае, даже если мы будем говорить о т.н. "внутреннем мире" как о пространстве неотчетливых смыслов, лишенных форм, то именно наслаждение дает этому "внутреннему миру" знаковые формы. "Внутренний мир" если и существует, то он может быть только "улыбчив", "рукопожатен", "дарим", "аплодисментен", "любвеобилен" и т. п.

Тайна великого актера лишь в том, что он угадывает наши собственные желания. Он не дарит нам наслаждения, а является смысловой составляющей наших желаний, которые затем символизируются в наслаждение в процессе аплодирования. Рукоплескания и есть форма существования наслаждения. Аплодисменты как бы опредмечивают желание. Это "...способ поместить в мир объектов то бытие желания, которое иначе, нежели в собственной нехватке увидеть себя было бы неспособно" [22]. Аплодисменты создают иллюзию восполнения нехватки бытия. По сути, в театр ходят, чтобы символизировать свои желания и чтобы их таким образом удовлетворять. Опять же - чтобы аплодировать, смеяться, улыбаться, дарить цветы, топать ногами и свистеть.

По окончании спектакля, как мы уже говорили, актеры и зрители меняются местами, зритель выступает с аплодисментами, актер – слушает и молча кланяется. Зритель оказывается в центре внимания, а актер становится лишь составной частью смысловой сферы наслаждения зрителя. А смысловая сфера аплодисмента "...как раз и является лакановским objet petit a, химерическим объектом фантазма, объектом, являющимся причиной нашего желания и одновременно – в этом состоит его парадоксальность – ретроактивно предполагаемым этим желанием" [23].

Итак, главная функция современных аплодисментов в том, что они являются формой наслаждения. Причем очарованный зритель готов бесконечно повторять эти хлопки в ладоши, уподобляясь влюбленному, который уже в сотый раз говорит возлюбленной "я люблю тебя". Бесконечный повтор обцессивен, и смысл от него многократно усиливается. Очевидно, что бесконечно повторяющееся сообщение не несет обычной языковой нагрузки, то есть как бы не является сообщением. "Я-люблю-тебя не фраза: оно не передает смысла, а привязано к предельной ситуации - "той, где субъект замирает в зеркальном отношении к другому" [24].

И аплодирует зритель в конечном счете сам себе, своему источнику наслаждения, который лишь кажется ему внешним. То есть он хлопает своему символическому образу, воспринимаемому им в качестве внеположенного источника желаний. Истинное же "я" расположено по другую сторону аплодисментов, но оно не может быть отрефлексировано: "От Других, истинных Других, субъекта отделяет стена языка" [25]. И этот внеположенный неосознаваемый источник идеальной речи успокаивает хлопающего в ответ на его детские сомнения в своей идентичности, в самом факте своего существования.

Несколько метафоризируя, можно сказать, что хлопает не зритель, а Другой. И направлен этот аплодисмент на самого зрителя. Подтверждение этому предположению находим у Жижека: "...позвольте напомнить прием, обычно испльзуемый в популярных телешоу и сериалах, - "смех за кадром". <...> в фонограмму включаются смех и аплодисмерты, выполняющие роль, точно соответствующие роли хора в древнегреческой трагедии <...> Другой – роль которого исполняет в данный момент телевизор – освобождает нас даже от обязанности смеятся: он смеется вместо нас" [26]. И далее Жижек делает очень важное замечание: "Так что если после целого дня отупляющей работы, мы весь вечер просидели, сонно уставившись в телеэкран, мы тем не менее можем сказать, что объективно, посредством другого, прекрасно провели время" [27]. Перефразируя эти слова, мы бы сказали, что речь идет не просто о "прекрасном времяпрепровождении", но об истинном наслаждении, потому что наслаждение дарит не сам телевизор, а аплодисменты и смех, являющиеся речью Другого.

         Перед нами разговор немых объектов на языке жестов и соприкосновений. В этом смысле аплодисменты крайне интимны. Это такой знаковый петтинг, телесная форма соприкосновения символических сущностей. Зритель символически как бы прикасается к актеру, а на самом деле как бы трогает себя самого. Точно также, совершая фрикции или мастурбируя, человек облекает свое наслаждение в некую весьма условную форму. Смысл секса как повторяющихся движений тоже заключается в означивании желания, в продуцировании форм наслаждения. Ладони же и в аплодисментах и в акте мастурбации означиваются в качестве места наслаждения, то есть формализуются как своего рода символические "эрогенные зоны", зоны реализации наслаждения.

Аплодисменты изначально бессодрежательны, пустотны. Удары ладонями – это не просто форма проявления неких чувств, это форма, из которой удалено основное исходное содержание. В этом смысле аплодисменты типологически близки к музыкальному произведению, в котором повторяется одна и та же нота. Подобно одной из таких нот, каждый хлопок в отдельности лишен смысла. Но при этом хлопание родственно процессу именования, то есть выполняет важнейшую знаковую функцию. Оно дает реальности имя, форму, являясь чистым означающим. Означающим, которое может менять свои объекты. При этом в самих аплодисментах как таковых нет ничего, что объясняло бы их смысл.

Именно из этой пустоты формируется желание, которое останавливают на мгновение течение осмысленной реальности. То есть кроме всего прочего рукоплескания всегда выступают в роли объективации прерыва в действии, опредемечивают этот прерыв, то есть, собственно, создают и сразу заполняют внешнюю звуковую пустоту.

Причем "внутренняя" знаковая пустота аплодисментов радикальна, она может быть заполнена чем угодно, любыми смыслами, объектами и формами. Таким образом, хлопки в ладоши создают свой миропорядок на основе реальности воображаемого. С помощью аплодисмента все, что угодно, может быть превращено в чистое желание. Это и есть любовь к "пустоте", желание овладеть идеальным "ничто".

Итак, аплодисмент – это предельно пустотная форма жизни и в этом его идеальность, поскольку сама "...жизнь именно такова – это отклонение, упрямое отклонение от прямого пути, по самому характеру своему преходящее, беспомощное, лишенное всякого смысла" [28].

         Аплодисменты – это одна из форм, в которую человек облекает очень сложные смыслы, в том числе находящиеся за гранью воспринимаемого. Тем самым аплодисменты оказываются для самого хлопающего одновременнои границей его личной сферы и границей того самого "внешнего мира", в котором он живет. Таким образом, хлопки в ладоши – это и есть мир в своих "наружних" формах, граница символического универсума. И одновременно, это речь идеального неосязаемого "Я", пространство его опредмечивания, облечения его в плоть.