Матерная литература XVIII в.

Девичья игрушка, или Сочинения господина Баркова. Зорин А. Л., Сапов Н. С. [сост., вступ. ст., прим.]. М.: Ладомир [i], 1992. 416 с.

Книга, как указано в примечаниях, "представляет собой первую попытку научного издания "Девичьей игрушки". Принципы научного издания обыкновенно заключаются в выработке критериев отбора текстов, в следовании принятым текстологическим методам подготовки текстов, тщательном их комментировании, причем позиция исследователя во всех вопросах должна быть ясно определена, и этими определениями он должен руководствоваться в практической работе.

            Исследователи поставили перед собой сложнейшую и, в определенном смысле, неразрешимую задачу: "в основе состава и композиции книги лежит выдвинутая составителями гипотеза о возможности реконструкции первоначального ядра "Девичьей игрушки" [ii]. Очевидно, что при отсутствии не только автографов Баркова, но даже прижизненных списков его сочинений, даже сколько-нибудь аргументированных атрибутировок, выполнить задачу подобной реконструкции, не углубляясь в потемки вымыслов и гипотез, практически невозможно. Составители справедливо предположили, что "если отсеять из ранних списков тексты, встречающиеся лишь один-два раза, то... оставшееся будет более или менее близко к первоначальному ядру "Девичьей игрушки" [iii]. Но "более или менее близко" к "Девичьей игрушке" – это еще "Девичья игрушка" и даже не ее реконструкция. В самом деле, сколько бы раз не встречался текст в списках - два, три или больше, это все равно не доказывает, что он входил в первоначальный текст "Девичьей игрушки". Кроме того, ранних списков сохранились единицы [1]. Эти практически невыполнимые задачи не позволяют положить в основу текстологической работы какой-либо научный метод. Конечно, решить, что не нужно включать в такой сборник несложно: "сюда не были включены произведения, периодически включавшиеся в барковские сборники, но не имеющие прямого отношения к барковиане: стихотворения, связанные с "Гимном бороде" Ломоносова, некоторые эпиграммы Сумарокова, Державина, "Послание к слугам" Фонвизина и др. Не вошли и обсценные стихотворения "На актрису Д." и "Происхождение подъячего", по-видимому принадлежащие А. Сумарокову и резко отличающиеся от основного массива барковианы. <...> Также существенно вытеняется на общем фоне "Сочинений Баркова" так называемый "ивано-даниловичевский цикл", связанный с кружком А. Олсуфьева и разнообразно представленный в некоторых списках "Девичьей игрушки"... Из этого цикла в настоящем издании представлены только три стихотворения..." [iv] Но, в то же время, совершенно невозможно доказать, что конкретно нужно включтаь в такую реконструкцию. Идя по этому пути исследователи были просто вынуждены полагаться при отборе текстов больше на интуицию и эрудицию, чем на результаты анализа текстов. Тексты анонимные, как мы видим, предпочитались атрибутируемым, ранние списки поздним, чаще встречающиеся - более редким. Естественно, такие неоднородные критерии отбора не могли не вступать в противоречие друг с другом. Как следствие часть текстов, атрибутируемых, к примеру, Адаму Васильевичу Олсуфьеву [2], вошла в книгу, часть - нет. Известно, что ранние списки далеко не всегда лишены дефектов или более авторитетны, чем поздние. Часто встречающееся может оказаться случайным (например, попасть из очень ранней и неточной копии). Единожды встретившийся текст может быть как раз оригинальным литературным источником, не пришедшимся по вкусу всем поздним переписчикам, и наоборот, некоторые тексты, встречающиеся даже в списках XX века восходят к самым ранним спискам XVIII века (как, например, "Рондо на ебену мать"). Атрибуции могут быть ошибочными. Если же принять во внимание тот факт, подавляющее большинство списков не дошло до нас, то результаты такого выборочного анализа на крайне ограниченном материале могут показаться тем более спорными.

            Составители пишут, что в копиях "XIX века те же стихотворения произвольно перемешаны с более поздними" [v]. Действительно, уже за треть столетия корпус текстов мог значительно меняться. Но ведь составители сами реконструируют текст "Девичьей игрушки" по спискам, часть из которых сделана много десятилетий спустя после вероятной даты создания недошедшего до нас автографа. Один из самых ранних – список "ГПБ-1" [vi]. помечен 1777 годом (спустя уже почти десятилетие после смерти И. С. Баркова), список "ГПБ-3" [vii] составители датируют серединой XIX века [viii], списки ЦГАЛИ [ix]. - 1820 гг.- серединой XIX века [x], список "ГИМ" [xi]. - началом XIX века [xii], списки "ГБЛ-1" [xiii], "С-С" [xiv] - концом XVIII века [xv], список "ЦГАЛИ-1" [xvi] - второй половиной 1780-х гг. [xvii]. Даже самый ранний из списков - "казанский" [xviii] - вероятно, сделан уже после смерти Баркова. Таким образом, под "ранними списками" составители подразумевают списки последней трети XVIII - начала XIX века. При таком хронологическом разбросе источников их компаративный анализ представляет необычайные трудности. Необходимо не устранение, а кропотливый анализ ошибок, описок и разночтений, сверка всех вариантов текста, в том числе не только ранних, но и более поздних. Но такую работу мог бы осилить только большой коллектив исследователей.

            Некоторые тексты барковиану проявляют большую "устойчивость", появляясь во множестве списков на протяжении двух столетий, другие остаются лишь в ранних списках. Судьба этих текстов, частота их появления в списках, связана с особенностями их поэтики, спецификой историко-литературного процесса или вкусами переписчика, но далеко не всегда связана с аутентичностью текстов, их авторитетностью и временем их создания. Собственно "частотный" принцип отбора текстов как метод вряд ли может привести к созданию реконструкции. Не говоря уже о том, что для реконструкции нескольких списков вообще недостаточно. К тому же "переписчики были мало озабочены полнотой и аутентичностью состава и верностью текста" [xix].

            В целом получается, что составители данного издания пошли по тому же пути, что и переписчики прошлого, и создали свой текст, отбирая тексты, показавшиеся им наиболее древними, наиболее "барковскими", исходя из своих представлений и сведений о Баркове и его эпохе. Перед нами, по сути, уникальный "список" барковианы, который может послужить материалом для исследования образа Баркова в сознании высокообразованного читателя конца XX столетия. Это материал для изучения "Девичьей игрушки" как некоего интертекста, движущегося через столетия во множестве вариантов, теряющего одни тексты и приобретающего другие. Однако, такая вариативность данного интертекста не позволяет еще рассматривать его в качестве фольклорного. Совершенно очевидно, что именно изначальная литературность текста и подвигла составителей к попытке реконструировать этот некий первоначальный текст "Девичьей игрушки". Реконструируя изначальный литературный первотекст-источник, исследователи решили применить к составляющим его текстам принципы не литературной, а фольклорной текстологии: "представляется целесообразным опереться на подход, который был бы основан на принципах не столько литературной, сколько фольклорной текстологии" [xx]. Принципы эти сформулированы вполне определенно: "варианты, сохраняющие рифму и размер, предпочтительней, чем их разрушающие", "осмысленное чтение предпочитается бессмысленному", "вариант, встречающийся в трех-четырех списках, обладает большей достоверностью, чем зафиксированный лишь однажды", "при прочих равных условиях следует... выбирать чтения, содержащиеся в более ранних списках" [xxi]. Такие принципы не могут не привести к большой исследовательской свободе, когда составитель компонует чуть ли новый текст, составляя его из разных фрагментов, добавляя строфы, заменяя рифмы, выбирая более понятные и менее "искаженные" временем тексты. Конечно, составители понимали, что "полученный таким образом сводный текст представляет собой всего лишь исследовательскую реконструкцию, основанную на контаминации..." [xxii]. Но даже если принять такой подход, то, по крайней мере, для научного издания необходимо как-то помечать вставки в текстах и указать в примечаниях какие конкретно фрагменты взяты из каких текстов и привести варианты и разночтения. Реконструкция нуждается в детальных обоснованиях. Но в комментариях даются самые общие сведения к целым разделам. Так к разделу "Оды" в примечаниях указано: "Публикуемые тексты представляют собой сводную редакцию, ориентированную в основном <выделено мной. - А. П.-С.> на чтении Каз., ГПБ-1 и ЦГАЛИ-1" [xxiii]. Ко всем последующим разделам ("Эпистолы", Елегии", "Басни и притчи", Епиграммы", "Надписи", "Портреты", "Билеты" и др.) точных указаний на то, откуда взят каждый конкретный текст нет. Тексты, снабженные подобными справками, единичны. Это "Символ веры Ванюшки Данилыча", "Ебихуд", "Дурносов и Фарнос" и некоторые другие тексты последнего раздела. Но и во всех тех случаях, когда подобные указания даны, они представляются в качестве текстологических формул расплывчатыми: "печатается по этому источнику с учетом ГБЛ-1" [xxiv], "в основу текста пьесы положен список ЦГАЛИ-1, уточненный по ГБЛ-2, ГИМ, ЦГАЛИ" [xxv], "текст печатается по сводной редакции Усп., ЦГАЛИ-1, ГИМ и ЦГАЛИ" [xxvi]. При подготовке научного издания такие определения при отсылке на источники как "ориентированный в основном", "печатается с учетом", "сводная редакция" кажутся недостаточными. Желательно указывать конкретно какие фрагменты взяты из каких текстов и на каком основании. Составители просто констатируют, что "комментарий к отдельным произведениям... сделан по необходимости кратким" и что "варианты и разночтения, а также источники цитат и перифраз не приводятся" [xxvii], "оставляя систематический научный анализ и осмысление на будущее" [xxviii]. Авторы не выдвигают никаких обоснований такой позиции. По их мнению "сборник представляет собой скорее начало освоения... материала и первичное введение его в оборот..." [xxix]. К сожалению, тексты, представляющие собой "контаминации", исправленные и дополненные по разным спискам без точных указаний на источники, годятся для ограниченного количества научных целей. Не всегда возможной становится текстологическая работа, атрибуции, датировки, анализ поэтики текстов, ритмики, строфики и т. д. Для научных целей более удобно издание наиболее авторитетных списков со всеми необходимыми вариантами и разночтениями [3].

            Также представляются несколько противоречивыми культурно-исторические оценки места, занимаемого И. С. Барковым в русской литературе. Если Барков "выходит на первый план", то почему "место, которое занимает Барков в этой истории, не так велико, как порой кажется тем, кто не знаком с его творчеством" [xxx]? Эта оценка, данная на последней странице статьи противоречит оценкам, данным в начале работы, где признается, что имя Баркова превратилось из "собственного в нарицательное – участь, выпадающая на долю немногих писателей. Из всей русской литературы лишь считанным классикам довелось пополнить своими именами словарный фонд русского языка. В этом недлинном ряду история... отвела Ивану Баркову, и по хронологии и по алфавиту второе место после Аввакума" [xxxi]. Некоторые формулы, определяющие собственно специфику барковского "мифа", представляются несколько расплывчатыми или преувеличенными: "поэт стал выполнять в российской литературной мифологии функции своего рода бога Приапа", "реальный литератор... превратился в персонажа мифологического Олимпа" [xxxii]. Вряд ли автор имеет в виду, что Барков выполнял функции бога плодородия в широком смысле, что он воспринимался как "добрый сельский божок <...>, страж садов <...>, следящий за чистотой родников и правильным межеванием земли <...>, покровитель рыбаков и матросов, развратников и евнухов, сводник, кутила и педераст <...>, создатель моря и суши..." [xxxiii]. Во всяком случае культурно-типологическая параллель "русский литератор" - "античное божество" по ряду параметров представляется некорректной: "Перед нами, по сути дела, божество языческой мифологии, требующее жертв и прославлений..." [xxxiv]. Действительно, А. С. Пушкин отчетливо апеллировал в "Тени Баркова" к Приапу и к соответствующей "барковской" оде, но обобщения автора кажутся нечеткими [xxxv].

            Не совсем точно указание на то, что первым этапом формирования барковского мифа стала группировка обсценных текстов "вокруг имени одного автора" [xxxvi], "коллективные по существу сборники собирались и стягивались в сознании современных читателей вокруг имени одного автора" [xxxvii], т. е. Баркова. Конечно же, мимо внимания составителей не могла пройти целая традиция составления списков под названием "Сочинения Олсуфьева" и тому подобных. Специфика этой традиции заключается в том, что списки открываются часто подборкой текстов "ивано-даниловичевского" цикла, а уже затем следует собственно барковиана [4]. Существовали даже списки, состоящие из двух разделов (в одном томе): "Сочинения Баркова" и "Сочинения Олсуфьева" [5]. Таким образом, тексты группировались уже в XVIII веке вокруг как минимум двух имен.

Открывает том сочинений И. С. Баркова статья А. Л. Зорина "Иван Барков – история культурного мифа" [xxxviii]. Тема эта, конечно же, требует детального анализа конкретных текстов, приписываемых Баркову в разные эпохи. Автор статьи пишет, что "текстам..., распростра­няв­шимся под именем Баркова в различных списках XVIII-XX веков, поистине нет числа" [xxxix]. Действительно, Баркову в разное время приписывались разные тексты. Исходя из таких данных можно было бы показать как трансформировался образ Баркова за два с половиной столетия. Так, например, в XVIII веке текст, приписываемый Баркову, - это обязательно текст стихотворный, приапический. Прежде всего это четырехстопный ямб оды, шестистопный ямб трагикомедии ("Ебихуд и Мудорван", "Дурносов и Фарнос"), вольный или трехстопный ямб басни, шестистопный ямб элегии и эпистолы и т. д. Но уже в начале XIX века в списки сочинений Баркова начинают вкрадываться отдельные прозаические тексты, в том числе на французском языке, но помещаются они в самом "конце". В первой половине XIX века расширилась тематика и метрический репертуар обсценной поэзии [6], хотя все-таки пока еще это тексты, как правило, стихотворные. "Барков" второй половины XIX века – это уже автор самой разнообразной литературной продукции. Количество прозаических текстов, приписываемых Баркову, уже исчисляется десятками. Жанровый и метрический репертуар огромен. К началу XX столетия Баркову уже приписывается любая словесная непристойность от поэмы до пословицы. Это уже могут быть тексты вообще не содержащие обсценной лексики. Здесь попадаются анекдоты пикантного свойства, вполне пристойные легкие эротические рассказы. На всех этих книжках стоит имя Баркова. Но все их неприличие имеет уже как бы "рекламный" характер, оно, как правило, заключено лишь в имени автора, "внутри" ничего обсценного уже нет.

Для изучения "барковского" мифа много дали бы обращения к образу поэта в литературе, упоминания его имени в разных контекстах. Автор статьи обращается преимущественно к биографическим сведениям: к "Известиям о русских писателях" И. А. Дмитриевского и В. И. Лукина, к "Опыту словаря российских писателей" Н. И. Новикова, к оценке Н. М. Карамзина, к упоминанию Баркова у Батюшкова, к статье С. А. Венгерова, к статье Г. Макогоненко "Враг парнасских уз", к высказываниям А. Вознесенского и к заметке Г. Блюмина. Из литературных образов - к пушкинским текстам, стихотворению О. Чухонцева "Барков" и к пьесе Л. Зорина "Царская охота". Между тем Барков появляется как персонаж, как повествователь, как "автор" в нескольких сотнях текстов XVIII-XX веков. Так в стихотворении "Читателю", в котором повествователем является сам Барков, поэт декларирует поэзию исключительно как составляющую сексуальной деятельности: "Я не писатель, мой читатель, / А также я и не поэт, / Но я лихой только ебатель, / Про то весь знает почти свет. / Не мысль, - себя этим прославить, / Или в писатели попасть... - / Охота пизды позабавить, / Меня заставила писать!.. / <...> / А потому, читатель милый, / Желал тебя я попросить / Ко мне, за томик сей ебливый / По снисходительнее быть!!!..." (Юдин 1-2, 117-119) [xl]. Подобные тексты предназначались мужской аудитории. Поэт, напротив, декларирует внеэстетическую функцию поэзии - он пишет не ради славы, а для дамского развлечения. Порнопоэзия предназначается как бы для сексуального удовлетворения дамской аудитории (та же тема возникает и в "Приношении Белинде"). Литературный акт едва ли не приравнивается к половому. В стихотворении "Не поэт" автор декларирует свой текст как "не-поэзию". В этом произведении, написанном от лица Баркова, поэта ведут к вершинам поэтической славы и социальной иерархии исключительно мужские достоинства, которые ставятся изначально выше поэтического дара. Собственно говоря, именно сексуальная гениальность доказывает поэтическую одаренность автора: "Пускай пока я не слыву поэтом / Ебу я вашу мать и втрое проебу, / Прославлюся как раз на поприще на этом, / Лишь кляп превознесу... / И буду я превыше всех поэтов, / В дворец вотрусь с елдой в руках, / И хуй пока в теперешних штанах, / Взлелеется ручонками кокеток!.. / Аристократами любимый, / В страстном порыве над трепетной пиздой, / Он будет вдруг неумолимый, / Все целки в дар ему и только лишь тогда / Им утомленная пизда / Узнает как поэт, / Умеет петь и может еть!.. (Юдин 14-15, 284-285). В одной из тринадцати тетрадок, хранящихся в ОР РНБ и приложенных к "Собранию Завадовского" (без шифра, 1 печ. л., без тит., на обл.: "Из коллекции стихов графа Завадовского") имеется текст, озаглавленный "На смерть Баркова". В нем, действительно, тема "поэта и поэзии" оказывается предельно редуцированной. Барков превращается исключительно в выдающегося любовника, великого развратника, завсегдатая публичных домов и беспробудного пьяницу: "Сомкнулися Баркова вежды / Его стоял хуй как стрела / Так не ебут теперь как прежде / Он еб катился пот с чела / Пиздой он жил вино сразило / Его не будет вновь Барков / И ждет холодная могила / В ней сгнило много елдаков, / Муде уж скоро и хуй смрадный / Пожрется сгибнуть от червей / Ты до блядей такой был жадный / Такая участь всех людей". В стихотворении "Мечта о мщении", подписанном именем Лясини и посвященном "Памяти И. С. Баркова", поэт назван "Учителем истины святой", способным "слать прощенья" (Юдин 10, 195-197). В стихотворении "Любителю" Барков выступает в роли учителя и дает сексуальные и гигиенические советы: "Затем всем я предлагаю: / (Девок ведь разврат я знаю)... / Как придешь и в этот раз / Ты потребуй себе таз..." и т. д. (Юдин 2, 298-299). В стихотворении "Другу" Барков оказывается гусарским офицером, участником войны 12 года (!), пишущим дружеское послание (Еблематическо-скабрезный альманах 1, 5) [xli]. В послании "К Венере" Барков оказывается уже гренадером (Еблематическо-скабрезный альманах 2, 5). В стихотворении "К старым блядям" (Еблематическо-скабрезный альманах 8, 91-95) он предстает геронтофилом, поэтом, воспевающим женскую старость: "С каким я холодом презренья / Гляжу на молодых блядей <...> / А молодая что пизда? / В ней нет поэзии искусства <...> / Не то старуха блядь <...> / Вы все на свете для поэта, / О, пизды старые блядей, / Вам вдохновение привета, / Елды епической моей!". В оде "Хуй" Барков ставится в один ряд с героями, царями, праотцами, философами. Среди персонажей оды - Адам, Авраам, Иов, Давид, Соломон, Вальтасар, Сарданапал, Навуходоносор, Сократ, Александр Македонский, Ганнибал, Карл Великий, Ричард Львиное Сердце, Фридрих Барбаросса, Людовик XIV, Петр Великий и др. В этом ряду Барков является в роли полового гиганта и маньяка-зоофила. "Семен Иваныча Баркова, / Как вспомнишь, не найти такого / И не видать ебак таких / Меж нами. Вот ебать был лих! / Он сряду еб раз пятьдесят / Собак, индюшек, поросят, / Не утоляя елдака, / Так страсть была в нем велика" [xlii]. Тут уже Барков превращается едва ли не в библейского персонажа, чуть ли не в праотца всех тварей земных. В стихотворении "На смерть Баркова" (Еблематическо-скабрезный альманах 2, 6-7) [xliii] - "Увы, увы, в унылом стоне / Блядей печальных слышен глас, / Уж нет его на Геликоне, / Поэт и ебарь наш угас" Барков оказывается только что умершим "певцом любви", "жрецом Венеры", всемогущим и божественным "покровителем пизд", по котором рыдает целый хор проституток: "И хор блядей по нем рыдает". Причем восприятие Баркова, как только что умершего поэта, характерно для всего XIX и XX вв. В знаменитом обсценном "Евгении Онегине" герой восхищается Барковым и при этом "критикует" Гоголя и Толстого: "Бранил он Гоголя, Толстого, / На память знал он лишь Баркова..." Во второй половине XIX века Барков может выступать как автор самых различных фольклорных пародий на всевозможные песни, в том числе исторические и лирические ("Поход" – Еблематическо-скабрезный альманах 2, 22-23); "Все меня оставили" - Юдин 10, 95; "Песня бурлаков" - Еблематическо-скабрезный альманах 8, 13-25); "Красотка" – Юдин 2, 290-291; "Вокруг печки хожу" – Еблематическо-скабрезный альманах 8, 40-42); "Во саду ли, в огороде!" – Еблематическо-скабрезный альманах 8, 30); как автор куплетов ("Куманек" –Юдин 18-19, 273-280) и мн. др. Баркову приписываются сотни обсценных пародий на известных поэтов (Например, "Воспоминание": "Я помню чудное мгновенье, / Она лежала, я стоял..." – Еблематическо-скабрезный альманах 7, 69-70). Появляются эпитафии Баркову, в которых он и после смерти продолжает требовать традиционных ритуальных действий: "Прохожий! здесь лежит Баркова тело, / Снимай портки и сери смело" (Еблематическо-скабрезный альманах 24, 103). Появляется множество стихотворений "Памяти И. С. Баркова", "На смерть Баркова" (Еблематическо-скабрезный альманах 2, 6-7; 38, 11-13). В списке 1886 года "Альбом Венеры" [xliv]. есть, к примеру, тексты "Завещание (Баркова)", "Совет девушкам (Баркова)", "Врагам Баркова", дающие интереснейший материал для изучения образа Баркова в сознании читателей последней трети XIX века. В начале XX века поэту уже приписывается легкая эротика для дамского чтения и в конце концов он становится "приличным"  массовым писателем. "Рассказ Луки Медового про жизнь веселую. Соч. Бар-кова" [xlv] заканчивается следующим образом: "Разгул на селе продолжался и во многих местах слышались пьяные голоса, орущие песни, а в других и отборная русская крепкая брань..." Барков начала ХХ века уже "не ругается" матом. В подобных текстах возможно лишь упоминание брани. В последней трети XIX века поэту все чаще начинают приписывать тексты, живописующие процессы дефекации и лишенные сексуальной тематики.

Вторая предваряющая книгу статья - "Иван Барков: Биографический очерк" (с. 17-36). Объем работы, проделанной Н. С. Саповым [псевд.] вызывает восхищение. Хочется сделать лишь несколько малосущественных замечаний. Автор пишет, что "если в XIX в. в литературных и близких к ним кругах и бытовало большое количество анекдотов о Баркове <...>, то сейчас их известно не так-то много. По крайней мере, сколь бы то ни было яркую картину мифологизированно-анекдотической жизни поэта нарисовать затруднительно. Можно сказать, что сейчас в сведениях о Баркове анекдот оказался явно оттесненным на второй план документом" (с. 18). Анекдоты о Баркове продолжали распространяться и в XX веке. Суммируя современные фольклорные сведения о Баркове можно было бы получить даже не один, а несколько вариантов его "биографии". "Благородный" вариант фольклорных представлений о нем выглядел бы примерно следующим образом: Барков был дворянского происхождения, родился в собственном имении Барковке, учился в Петербурге в университете, был близким другом Ломоносова, с которым кутил и пьянствовал; читал в кабаках и трактирах стихи, устраивал дебоши, отличался крайним легкомыслием, пропил все свое состояние, закладывал в кабаках все, что можно; сильно пострадал от властей, но при этом обладал огромным членом, был в интимных отношениях с императрицей, получил от нее графский титул за свои выдающиеся мужские достоинства; далее служил при дворе, но за поэму "Утехи императрицы" был сослан в свою деревню Барковку, где и покончил с собой, всеми забытый и покинутый. Есть и более "демократические" варианты его жизнеописаний. Для такого рода фольклоризированных биографий Баркова характерно было переосмысление элементов высокой литературной биографии в пародийном ключе: дуэль, ссылка, разжалование превращаются в порку Баркова; великосветский салон превращается в кабак; гибель на поле брани, на эшафоте, на дуэли заменятеся утоплением в нужнике; крест на могиле мутирует в торчащий из могилы фаллос или кучу фекалий на ней; молитва заменяется испражнением; посмертный памятник исчезает и вместо него водружается фаллос в кунсткамере и мн. др. В фольклоре разнородные варианты биографий часто оказываются смешанными в одном тексте. Приведем маленький пример. Среди сотен "списков" "Девичьей игрушки", расходившихся в виде компьютерных копий во второй половине XX века, встречаются и снабженные биографическими справками. В одной биографической справке так говорится о смерти Баркова: "Умер в состоянии психического припадка в момент запоя, утонув в нужнике, перед смертью отметив свою судьбу в эпитафии: "Жил грешно и умер смешно" [7]. Здесь в одном предложении объединено множество "мифологизированных" версий жизни Баркова: 1) буйно помешанный ("психический"), 2) эпатирующий публику скандалист (утопился в нужнике, да еще ироническую записку оставил), 3) хронический алкоголик ("запой"), 4) великий поэт (автор собственной эпитафии), 5) раскаявшийся грешник ("жил грешно"), 6) шут (смерть как последняя шутка), 7) трагическая личность (одинокий гений, прекративший свои страдания, покончивший с собой), 8) весельчак-шутник (даже перед смертью продолжал иронизировать: автоэпитафия-шутка и прыжок в нужник. Здесь также слито воедино и несколько версий его смерти: 1) самоубийство (предсмертная записка), 2) болезнь ("припадок"), 3) несчастный случай ("утонул"), 4) алкогольное отравление ("в момент запоя"), 5) мученическая смерть и т. д. Совершенно очевидно, что некоторые из этих версий не совместимы друг с другом, например, самоубийство и несчастный случай. При этом образ поэта в сознании читателя может строиться из противоречащих друг другу элементов: все эти черты как бы дополняют друг друга - смех поэта приобретает трагический характер, несчастный случай планируется и осмеивается, поэт играет с жизнью и смертью, идет навстречу гибели, напиваясь до беспамятства и оставляя предсмертные записки.

            Не случайно цитатой, содержащей фольклорные же сведениями за отсутствием документальных, заканчивает биографию И. С. Баркова и Никита Сапов: "Анекдоты, рассказывающие о смерти Баркова, приписывают ему стихотворную автоэпитафию <...>. Он умер под хмельком и в объятиях женщины..." (с. 36). Здесь мы видим еще одну фольклорную версию смерти поэта. Вряд ли в биографии Баркова анекдот когда-либо будет вытеснен документом.

            С известной осторожностью из списков "Девичьей игрушки" тоже можно извлечь иногда самый разнообразный, хотя и нуждающийся в критическом отношении, материал. Так Ода Приапу датируется 1752 годом в "Еблематическо-скабрезном альманахе" (35, 28), где указано, что она якобы "списана с оригинала 1752 года, не изменяя старой орфографии". В "Собрании Завадовского" (1) "Пиздрона" ("Пиздрона или на хую и смерть красна. Драма в 1 акте и 6 явлениях, в стихах. Сочинение переводчика Академии Наук 1752 года И. С. Баркова") датируется все тем же 1752 годом. В "Еблематическо-скабрезном альманахе" (20) она опять же помечена все тем же 1752 годом. "Дурносов и Фарнос" приписывается в "Собрании Завадовского" (22) Баркову и датируется 1755 годом ("Непреклонная любовь. Трагедия в двух действиях сочинение И. С. Баркова переводчика Академии Наук 1755 года."). В списке середины XIX века "Дурносов и Фарнос" также приписывается Баркову и тоже датируется 1755 годом [xlvi]. Конечно, мы не можем принять подобные условные датировки, однако в мифологизированой биографии И. С. Баркова даты 1752 год и 1755 год явно становятся значимыми. Кроме того, эти повторяющиеся даты могут говорить, например, о существовании некоего более раннего списка помеченного этим годом.

Еще одно замечание касается следующего утверждения автора биографии И. С. Баркова: "с конца XVIII: века практически любой похабный стихотворный текст ассоциируется с именем Баркова, что выражается, в частности, в атрибуции ему множества стихов в массовых "любительских" сборниках..." [xlvii]. Примерно то же пишет Н. Сапов и во вступительной статье ко второй книге серии "Русская потаенная литература": "...к концу XIX века... первенство Баркова становится неоспоримым. Малоизвестные имена и псевдонимы... появляются эпизодически..." [xlviii]. Это не совсем точно. Из XIX века до нас дошло несколько тысяч обсценных текстов во множестве сборников. Если просмотреть их все, то бросается в глаза, что на протяжении всего XIX века непристойные тексты приписываются не только Баркову, но более чем двум десяткам русских писателей, в том числе Олсуфьеву, Сумарокову, Ломоносову, Пушкину, Языкову, Грибоедову, Лермонтову, Полежаеву, Некрасову, Гоголю, Достоевскому и многим другим, а огромное количество текстов во второй половине XIX века фигурировало под именем Лясини.В обсценной поэзии фигурируют даже не десятки, а, скорее, сотни имен авторов. Безусловно, среди них есть и реальные имена. Обращение к этим именам и псевдонимам необычайно важно для изучения обсценной литературы прошлого и может дать уникальные результаты. Вот, например, список имен (не полный), которыми подписаны стихотворные тексты в списке Юдина: Абр......а (2), Алм....а (1), Анисова (1), Ах..а (1), Ахм....а (2), Бабкова (1), Баркова (31), Безс....а (1), Бен....... (1), Беранже (3), Богданова (1), Бр....а (1), Волкова (1), Вор......о (1), Гебг...а (1), Гор.....а (1), Гр....<.>а (3), Гулевича (2), Дав....а (1), Ден....а (1), Жемч.......а (1), Жуковского (1), Зав.....а (1), Зр....а (1), С. Иванченко (1),  Ив....а (2), К...а (1), Каменева (1), Кам......о (1), Кармина (1), Клопштока (1), Котова (1), Кр....а (1), Крюкова (1), Крылова (1), Кур.....а (3), Лермонтова (2), Лясини (42), Майкова (1), Мор....а (1), Неизвестного (6), Нек....а (1), Некрасова (1), Ник....а (1), Нитки-Маргар...и (1), Нов....а (1), Новикова (1), Петрова (1),  А. П-ва (5), Пол.....а (1), Полежаева (7), Пр......а (1), Пуз........о (1), Пушкина (2), Розанова (1), Сив.....а (1), Син....а (1), Солнц..а (1), Сологуба (1), Спичкина (1), Стулова (1),  Тр.......а (1), Трепакова (1), Трепкова (1),  Триф....а (1), Туп.... (1), Ув....а (2), Кн. К. Урусова (1), Ухова (1), Цветкова (1), Языкова (5), Яковлева (1). Действительно, Баркову приписано здесь более всего текстов, но говорить о том, что остальные имена встречаются "эпизодически", как видим, было бы лекгомысленно [8].

Кстати говоря, один и тот же текст, например, обсценное "Горе от ума" в одном списке может быть приведено анонимно, в другом - приписано Баркову, в третьем - Грибоедову.

Впрочем, эти два маленьких частных замечания никоим образом не умаляют главного: на сегодняшний день данная статья – лучший и наиболее полный источник биографических сведений о Баркове.

Теперь вернемся к "барковиане" и поговорим о лучшем издании этого корпуса текстов и о текстологических проблемах, возникающий в связи с публикациями анонимных текстов, приписываемых И. С. Бакову.