Словари культуры. 3. Бабка-Ёжка, Кащей и Буратино

Но обобщение – это странный обман зрения...

Ю. С. Степанов

            Еще один тип литературно-эссеистического жанра представлен словарями культуры. Бесспорно лучший из них – "словарь" Ю. С. Степанова. (КОНСТАНТЫ: СЛОВАРЬ РУС­СКОЙ КУЛЬТУРЫ: ОПЫТ ИССЛЕДОВАНИЯ. Москва: Школа "Языки русской культуры", 1997. 824 с.) Книга состоит из удивительных историй, интереснейших эссе, популяризирующих науку, воспоминаний автора, житейских заметок, увлекательнейших исторических экскурсов, изящных гипотез, всевозможных лирических отступлений и многих других вполне литературных маргиналий.

Приведем примеры. Так, раздел, посвященный анализу концептов "Вечность", "Кащей Бессмертный", и "Баба-Яга", автор начинает с воспоминаний о А. Ф. Лосеве: "В 1983 году в Москве, в огромном амфитеатре Педагонического института (ныне Университета) праздновали юбилей…" и т. д. (79). Подобные заметки носят явно дневниковый характер.

            Есть в словаре вполне субъективные социально-бытовые, житейские наблюдения автора: "Мы живем в стране, где бесплатная трудовая услуга вдове, старику, больному все еще, слава Богу, считается нор­мой. Мы выезжаем (на время или навсегда) в другие страны, где бесплатная трудовая услуга вдове, старику, больному считается страннос­тью или глупостью" (661).

Порой текст бытовых зарисовок окончательно становиться художественным, появляются даже реплики персонажей: "Молодежь активного возраста — иногда ее называют «новые русские» — придерживается иных взглядов. «Мы в России, — говорят они, — переживаем сейчас эпоху "первоначального накопления капитала (как, скажем, в Англии 17 — начала 18 веков!)", а в эту эпоху, как известно, моральные критерии — особые!» (661).

Размышления о Буратино, которого автор рассматривает как "концепт" русской культуры, выливаются в нежное лирическое отступление: "Кто в России теперь не знает веселого деревянного человечка с длинным носом - Буратино! Его любят и дети и взрос­лые, которые еще недавно, в детстве, были детьми. Едва ли не в каж­дой семье есть, почти ее член, кукла Буратино, или шоколадка «Бура­тино», или бутылочки сладкой детской воды «Буратино», или конфе­ты, вафли, жевательная резинка «Буратино». Все постоянно смотрят мультфильмы, «мультики», про Буратино, спектакли про Буратино... Буратиио — не просто кукла, — это концепт русской культуры нашего времени. У новой кукольной «звезды» куклы Барби мало ассоциаций и нет истории (хотя она, видимо, вот-вот начнется). Буратино окутан ас­социациями, и у него есть история. <…> "Впервые она <повесть. - А. П.-С.> печаталась номер за номером в газете «Пионерская правда», и ее читали вслух повсюду — в школах, во дворах на бревнышках, в семьях после работы..." (699).

            Истории о "Буратино" автор перемежает с личными воспоминаниями о войне: "В конце концов с помощью добрых лягушек Буратино встречается с черепахой Тортилой. И – странным образом – Черпаха, созданная воображением Толстого в 1935 г., напоминает мне старую мудрую женщину, пережившую нашу войну и потерявшую своих родных в газовых камерах…" (710).

Лирические отступления повествователя не смогут оставить равнодушным массового читателя. Так словарь жанр превращается в поэтическую композицию: "Вот зачем Толстому, единственный раз в его книге, потребовался мотив моря! Чтобы передать атмосферу начала – утра, моря, ветра и хлопающих от ветра веселых флагов. Атмосферу начала жизни и начала приключений, которые – в такой же день – могут ждать всякого русского мальчишку… " (712).

Здесь же автор пересказывает множество мифов. Например, рассматривая мотив "Мальчик, с которым постоянно случаются приключения", автор вспоминает множество увлекательных мифологических "историй", дойдя до Ромула и Рэма.

Совершенно очевидно, что подобные полижанровые маргиналии могут рассматриваться только в качестве некоего литературного произведения.

То, что перед нами именно литературное произведение объясняет отсутствие традиционных элементов научного текста. Например, в "Словаре..." нет списка сокращений, хотя автор использует их весьма активно: "ч.", "др.-рус.", "лит.", "гл.", "православ.", "см.", "изд.", "типогр." и т. д. Естественное, что сокращения носят произвольный характер, в одном месте встречаем "Ленингр. Унив."(479), в другом общеупотребительное "ЛГУ" (496).

            Особый шарм этой книге придает игровое пространство терминов, язык описания сказочного мира "культуры". Эта теория "концептов" тоже может восприниматься как художественная основа данного текста. Она позволяет стилизовать эту "словарную поэму" под научный текст. Не случайно сами константы наделяются признаками вполне божественными, например, бессмертием: "…С тех пор, как они <константы> появились, они есть всегда" (Предисловие 7). В  таком контексте совершенно неважно, сколько лет тому или иному персонажу – тысяча, как Бабе Яге, или шестьдесят, как Буратино. И не важно, что Буратино оказывается в одном ряду с неоднородными понятиями 'Вечность', 'Закон', 'Беззаконие', 'Страх', 'Любовь', 'Вера' и т. п." (Предисловие 7). В данном случае художественный эффект гораздо важнее. Таким образом, в книге Ю. С. Степанова выработан уникальный язык описания некоего объекта, именуемого "культурой". Язык этот самодостаточен и замкнут. Ключевые понятия этого языка – "культура", "константа" и "концепт" ²⁶. "Константы" – это часть "концептов", а "концепты" – это часть русской "культуры". А русская "культура" – это часть "европейской культуры" (Предисловие 7). "Константы" – это "концепты", "которые устойчивы и постоянны…" (Предисловие 7) ²⁷.

Как явствует из определения "культуры", данного Ю. С. Степановым, она может быть определена только через понятие "концепта": "Культура — это совокупность концептов и отношений между ними, выражающихся в различных «рядах» (прежде всего в «эволюци­онных семиотических рядах», а также в «парадигмах», «стилях», «изоглоссах», «рангах», «константах» и т. д.); надо только помнить, что нет ни «чисто «духовных», ни «чисто материальных» рядов: храм связан с концептом «священного»; ремёсла с целыми рядами различ­ных концептов; социальные институты общества, не будучи «духовны­ми концептами» в узком смысле слова, образуют свои собственные ря­ды, и т. д., — «концептуализированные области», где соединяются, синонимизируются «слова» и «вещи» — одно из самых специфических проявлений этого свойства в духовной культуре" (38). Таким образом, культура – это набор неизменных констант, выражающихся в стремительно эволюционирующих рядах, парадигмах и изоглоссах ²⁸.

Также важно понятие "ответвления", поскольку именно оно задает хронологические рамки для применения данного языка описания: "…Предмет этого словаря – концепты русской культуры <…> взятые, прежде всего, в момент их ответвления от европейского культурного фонда…"  Понятно, что понятия "момент" и "фонд" тоже являются элементами языка описания. Хотя сам автор настаивает на том, что большая часть используемых им элементов языка описания на самом деле являются историческими фактами: "Здесь автор предвидит возражения некоторых специалистов. Например, по поводу интерпретации концепта "Свободный человек", в русской культуре 11-14 вв. (см. Человек, Личность). Так, одним из критиков было замечено: не является ли так интерпретированный концепт целиком созданием автора? – Никоим образом. <…> Наконец, более глобальное, - приходится даже сказать, более агрессивное, - возражение состоит в том, что, по мнению этих оппонентов, не только интерпретации концептов, но и сами концепты в некотором роде не существуют. Что это – химеры…" (Предисловие 8).

Очень важно, что автор рисует языковое пространство как зависимое от лингвистики. По Степанову лингвистика не только изучает языковые факты, но и влияет на них. Автор признает факт "влияния научных понятий на духовные концепты" (32). Читателю прививается некий культ науки, идея "паннаучности". Научные значения слов предстают как идеал, к которому стремится весь русский язык. "…Значения тех обиходных слов, которые употребляются не только в общем языке, но и в науке, постоянно стремятся к научному понятию как своему пределу, но достигают его каждый раз тогда, когда наука (или техника) уже оставила это понятие и, отталкиваясь от него, ушла вперед" (33). Наука предстает как безусловный авангард всего общества.

            В качестве материала для построения "концептов" автор, по его словам, использует собственные гипотезы: "Поскольку, однако, материалом становятся и гипотезы, то, естест­венно, что и сами описания «духовных ценностей» — концептов, как они даются в этой книге, тоже в известной мере — гипотезы" (55). Это придает книге особый художественный шарм.

            Печально, что эта блестящая книга вызвала прямо-таки шквал научной критики. Хотя можно согласиться с И. Пильщиковым и С. Болотовым, которые называют Ю. С. Степанова создателем "индоевропейской панхронии", "вненациональной ахронии". В самом деле, трудно спорить с тем, что в книге создается новый хронотоп, "уничтожается время и история" старого образца. Впрочем, это свойственно любому художественному тексту. Также авторы рецензии справедливо подметили в поэме Ю. С. Степанова романтические черты (С. Г. Болотов, И. А. Пильщиков. "О "семантической реконструкции" (несколько замечаний и дополнений к статье Ю. С. Степанова)".  Philologica. 1994. № 1-2. С. 39-41).

            Несмотря на ряд едких замечаний, очень точно специфику словаря Ю. С. Степанова, как словаря не академического, а авторского отметил и В. П. Руднев: "Надо сказать что "авторский словарь", то есть такой словарь, который дает не объек­тивную безличную информацию, но принци­пиально неполный, субъективный и концеп­туальный, — ныне один из самых читаемых жанров: "Словарь Булгакова", "Словарь ци­тат", "Энциклопедия литературных героев", "Словарь культуры XX века" — всех не пере­честь". (В. П. Руднев. Энциклопедия гармонизированных концептов. Логос. 1999. №1. С. 232).

В действительности, к этой увлекательнейшей книге может быть высказано только одно-единственное замечание. Зачем автор назвал ее словарем? Никаких признаков словаря здесь нет. Это полижанровый художественный сборник, аккумулировавший в себе маргиналии самых разных типов.