Словари мертвых слов. Часть 5. Как нам обустроить русский язык?

А. И. Солженицын переиздал свой "Русский словарь языкового расширения" (М.: Русский путь, 2000). Книга представляет собой выписки из словаря В. И. Даля. Причем выписки эти делались целых полстолетия: "С 1947 года много лет… я почти ежедневно занимался обработкой далевского словаря… Для этого я сперва читал подряд все четыре тома Даля, очень внимчиво…". К сожалению, В. И. Даль, знаменитый своим словотворчеством, значительную часть слов, приглянувшихся А. И. Солженицыну, просто выдумал. А. И. Солженицын к неологизмам В. И. Даля добавил множество слов собственного "словопроизводства", а также всевозможные неологизмы из произведений В. Астафьева, В. Белова, С. Есенина, С. Клычкова, Ф. Крюкова, Д. Мамина-Сибиряка, П. Мельникова-Печерского, А. Писемского, В. Распутина, Г. Успенского и некоторых других "родных" ему писателей.

К сожалению, эту книгу нельзя назвать не только собранием неологизмов или устаревших слов, но и вообще признать словарем, поскольку здесь нет никаких принципов упорядоченности слов. Автор даже настаивает, что сам же отказался от алфавитного расположения слов, и поэтому пытаться искать какое-то конкретное слово в данной книге невозможно: "словарь предназначен не для розыска по алфавиту, не для справок, а для чтения, местами подряд, или для случайного заглядывания. Нужное слово может быть найдено не строго на месте, а с небольшим сдвигом". Вот пример алфавитной упорядоченности "словарных статей" в этой книге: барабать; не барабай; чужое барабит; нести барабору; барабошить; барабошь; взбарахтаться; насилу выбаратался; набарахтался; разбарахтался; сбарахтал; убарахтался; с бухты барахты; баристый т. д. У половины слов вообще отсутствуют определения значений. Автор приводит просто списком эдакие "столбики" непонятных слов. Так, например, подряд в шестидесяти трех словарных статьях (от слова многобедственный до слова многочтимый) есть только два определения значения! При этом слова областные, устаревшие, церковнославянизмы включались автором в книгу безо всяких стилистических указаний. И это сделано умышленно: "я находил областное, старинное или церковное – я и включал его, часто без ограничительной ссылки". Нет здесь и какого-либо грамматического матерала. Кроме самих слов в этих "словарных статьях" вообще ничего нет! Для словаря маргиналий – это немыслимо. Любой словарь состоит из упорядоченно росположенных слов, определений их значений, грамматического материала и иллюстраций. Как видим, здесь вообще нет никаких признаков словаря.

Но если это не словарь, то, может быть, это текст кодифицирующий язык, предписывающий ему те или иные нормы? Ведь, как явствует из предисловия, цель автора – избавить русский язык от общеупребительных слов иноязычного происхождения, "чтобы не упустить здесь и других опасностей языку, например, современного нахлына международной английской волны". Причем автор не только хотел бы остановить поток заимствований, но даже ратует за удаление из языка уже вошедших в употребление слов: "Если беспрепятнственно допускать в русский язык такие невыносимые слова, как "уик-энд", "брифинг", "истеблишмент", …"имидж", - то надо вообще с родным языком распрощаться. …Не защищать язык по этой линии мы не можем". В то же время, по мнению А. И. Солженицына, необходимо вернуть языку устаревшие, вышедшие из употребления слова, а также попытаться ввести в оборот ряд авторских неологизмов, дабы вернуться к "коренной струе языка". Итак, автор предлагает читателю употреблять одни слова вместо других, и третьи вообще не использовать. Ну, что же, теперь посмотрим, что же конкретно предлагает автор анализируемого словаря. Попытаемся создать текст на том языке, который хочет возродить А. И. Солженицын, дабы "обустроить" русский язык. Вот текст написанный нами на "языке" словаря А. И. Солженицына:

Растопыря,

Или

Необиходная баба

Ерыжливый дурносоп верстан, достодолжный жегнуть шершавку, любонеистово хайлил жиротопное шурьё. Зябкоподжимчивый валява остробучил, жубря: "Хунды-мунды, вахлюй! Отрезно ты фефёлу дочул, иззаплаченный дурандай!" "Да, жемнул я мормотень! – отжегнулся дурносоп верстан, - "а тебе вот маламзя с расщепырей!" "Да, ить здеся одна жирным-жирнешенька шеврюжка!" - верстанулся прощепырник. "А ты чо выхайлился, захухряев оторвяжник?" – утомчился зябкоподжимчивый дурносоп. "Эвося! – защепырил прожубрястый валявка, - "я то – чуфырь! А ёна ведь неутомчивая жемжурка. Коли ей баларыст зажирнить в шабры, так расщепырится захухрястой профефёлой!" Тутока верстаный дурносопяк дочуял страстоубийственный хлясь. Отрезный  захухряй прожемнул поконец и ущепырил растопырю.

Получился, как видим, художественный текст совершенно неопределенный по смыслу. К сожалению, ни обращение к словарю А. И. Солженицына, ни обращение к словарю В. И. Даля не прояснит его смысла, хоть он и написан "языком", эксплицированным в словарях этих уважаемых авторов. Проблема в том, что в этих словарях определения значений либо отсутствуют, либо строятся из слов этого же самого языка. То есть язык-объект и язык-описание здесь не различаются: балахрыст – "шатун", "шлёнда" (у Даля: "шатун", "слон", "шленда", "потаскун", "тунеяд"); верстан – "долгай", "жердяй" (у Даля: "долгай", "верзила", "болван"); ерыжливый - без опред. знач. (у Даля: "склонный к ерыжничеству"); жубря – "мешкотно жующий" (у Даля – "мешкотно жующий или глухо и немоговорящий"); маламзя – без опред. знач. (у Даля: "пинюгай"); фефёла – "растопыря", "необиходная баба" (у Даля: "простофиля", "растопыря", "необиходная баба").

            Созданный на языке А. И. Солженицына искусственный текст под названием "Необиходная баба" показывает, с одной стороны, что лексика такого рода действительно имеет определенную литературную ценность, поскольку обладает исключительной экспрессивностью. С другой стороны, совершенно очевидно, что возродить эти слова в облике некоего нейтрального пласта кодифицированного литературного языка совершенно невозможно. Да и не нужно, потому что в этом последнем случае она утратила бы всю прелесть своей маркированности.

Словарь А. И. Солженицына, как видим, не является и кодифицирующим метатекстом. Так что же это за таинственная книга такая, не похожая ни на один из существующих жанров словесности? Каков ее статус? Чтобы понять происхождение этого текста нам придется совершить маленький экскурс в прошлое.

Средневековый лексикографический акт имел божественные черты и был важнейшим объектом познания. Слово, разумеется, имело тайные, символические значения. Именно это мистическое отношение к слову породило совершенно особый тип символического словаря, который с современной точки зрения вообще воспринимается не как словарь, а как художественный текст, литературное произведение. Речь идет о "глоссарии" – перечне толкований слов, встречающихся на полях и между строк рукописей. Эти сборники состояли из самых разнородных элементов. Тут были и переводы иноязычных слов, и свободные лексические комментарии, и пояснения к реалиям, и синонимические ряды, и т. п. Уже в XIII веке глоссарии бытуют в качестве отдельных самостоятельных текстов, то есть не прилагаются к рукописи, а включаются как отдельные тексты в сборники. Уже в это время существовало, множество типов глоссария: "ономастиконы" ("О именах глаголемых жидовьскым языком"), славяно-русские глоссарии ("Пословки лествичные"), "приточники" ("Толк о неразумных словесех"). "Приточник" - перечень символов, собрание "тайных" символических значений слов. Позже появился так называемый "азбуковник". Расцвет традиции средневековых "азбуковников" относиться к XVI – началу XVIII века. В нем толковались не лексические значения, а "божественные сущности", то есть некие идеи, традиционно так или иначе связанные с данным словом. "Азбуковник" – это что-то вроде символического толкователя Писания. Все слова и явления приобретали в нем тайный божественный подтекст. Так, слово "гора" имело целый ряд "значений", не свойственных современному языку. "Гора" – это и Святая Богородица, и Христианская Вера, и Православная Церковь. Итак, это словари поэтические, литературные, художественные. Символы, входящие в подобные азбуковники, потенциально могли приобретать любые значения.  И цель "азбуковника" – в раскрытии этих тайных смыслов. С позиций академической лексикографии это есть процесс придумывания новых значений и новых слов, своего рада "неологизация" языка. Традицию "глоссариев" и "азбуковников" в определенном смысле подхватил "Словарь церковнославянского и русского языка" (СПб.: Второе отделение Академии Наук, 1847). Это "тезаурусный" словарь, включающий в себя "вообще слова, составляющие принадлежность языка" (Т. 1. С. XII). В свою очередь именно традиция словарей тезаурусного типа породила на свет словарь В. И. Даля, наполненный словами неизвестного происхождения, словами, придуманными самим В. И. Далем, редкими, устаревшими, диалектными, иноязычными и другими типами лексем ограниченного употребления. Словарь В. И. Даля - это продукт крайне вульгаризированной идеи тазауруса, включающего в себя "все", не ставящего себе целью упорядочивание языкового материала. Здесь приводится множество контекстов, бесконечное количество примеров, пословиц, поговорок, материал не упорядочен системно, слова не имеют четких определений значений слов. Читателю предоставляется полная свобода окончательного толкования смыслов. Этот тип словаря максимально приближен к художественному тексту.  

Именно к такого рода текстам восходит словарь А. И. Солженицына. Нужно признать, что этот текст имеет необычайно сложный культурный статус. С одной стороны, можно считать эту брошюрку своего рода "азбуковником" или "глоссарием", то есть неким маргинальным жанром, состоящим из выписок "на полях". С другой стороны, книга является "тезаурусо-подобным" дополнением к существующим словарям. Кроме того, это, одновременно, целостное и вполне традиционное явление массовой литературы. Эдакий мистификационный проект нового утопического языка. Здесь видно все то же желание что-нибудь "обустроить", если не жизнь, то хотя бы язык. С третьей стороны, перед нами просто искаженный фрагмент словаря В. И. Даля. В этом смысле словарь А. И. Солженицына является фрагментом чужого произведения, то есть его текстуальный статус может быть предметом дискуссии. С четвертой точки зрения книжка вполне вписывается в традицию народных алфавитных "цитатников", вроде девичьего или дембельсокого альбома, записной книжки школьницы, испещренной приглянувшимися цитатами. В таком ракурсе "цитатник" Солженицына, видимо, тоже можно рассматривать как совершенно самостоятельный литературный жанр. Ну и, наконец, читатель вправе рассматривать книгу как "записную книжку" писателя. Но, в любом случае, этот текст относится не к области науки, а к миру словесности. Автор и сам понимает, что его книга – это вовсе не словарь, то есть явление не научное, а художественное: "Этот словарь имеет цель скорее художественную". Ну, а если перед нами записки, записные книжки, дневники писателя, то лексикографических претензий к ним не может быть никаких. Остается только выразить удивление по поводу  названия книги. Зачем автор назвал этот "не-текст", эту маргиналию "неопределенного" статуса "русским словарем"?

7. Свободу лексикографии!

            Как видим, неудержимый поток словарей, представляющих слова, относящиеся к "истории" языка, декларируются авторами исключительно как предназначенные просвещенным читателям, а на самом деле представляет собой не вполне профессиональные работы. Конечно, на их фоне работа А. А. Зализняка о древненовгородском диалекте при всех своих мелких недостатках воспринимается как идеальный и абсолютно недосягаемый образец работы с ушедшим языковым материалом.

Но, к сожалению, в целом можно констатировать, что вся эта область творчества, именуемая "историческими" словарями не относится к лексикографии.

Мы можем воспринимать этот процесс, как некую демократизацию словарного дела, избавление от замкнутых научных эзотреических правил. Наука всегда воспроизводила власть, от нее зависела и ее питала. Это была закрытая, репрессивная и крайне консервативная область деятельности. Империя ушла и как следствие возникло ложное ощущение гибели науки. Но в действительности исчезла только имперскость письма. И дурные словари лишь печальные издрежки этого неоднозначного процесса.

Мы должны понимать эпистемологическую абсурдность деления словарей на "плохие" и "хорошие". Очевидно, что "плохие" – это просто не вписывающиеся в существующие традиции, относящиеся к иной, "чужой" области культуры. Хорошие – это всего лишь понятные, популярные, "свои".