Юз Алешковский. Маскировка

1

Вот ты, Гриша, хоть и генерал-лейтенант, но братель-ник мой, и если ты не веришь мне, если не прекра-тишь погонами трясти и орденами брякать от хохо­ту, то я тебя и за хер собачий считать не буду, не то что за генерала. Да! Это произошло в тринадцатую зарплату, которую, говорят, изобрел сам Карл Маркс, но при куль­те личности скрывали ее от рабочего класса, скрывали. Только не вороти свое рыло генеральское от культа лич­ности. Знаем, почему он вам по сердцу пришелся, знаем. И ты знаешь, что ты — паразит с окладом, с дачей, с ма­шиной, блядь, с филе тресковым и так далее. Ах, разъяс­нить тебе, почему ты паразит, если ты целыми днями орешь «смирно-о!». Пожалуйста! На тебя никто нападать не собирается. Вот и все. На хуй ты кому нужен! Амери­ке? Она сама с собой никак не управится, и если даже допустить, что она тебя завоевала, то что ей с тобой, с одной шестой частью света делать? Пьянь, рвань, ворье и придурков партийных и военных себе на шею вешать? Безрассудно. Китай, говоришь? А не ты ли, сука такая, обучал китайцев танки наши водить и косой ихний глаз к нашим пушкам приноравливал? Не ты? Вот помалки­вай тогда и слушай, как твоего родного братца в жопу выебли. Нет! Не в треугольнике, не спортлото, а в бук-вальном смысле, и куда в этот момент смотрела наша милиция, я не знаю. Глупо даже меня спрашивать об этом.

Итак, тринадцатая зарплата, в гробу бы я ее видал. Спускаюсь за ней в нашу подземную бухгалтерию. Ты, братец, не притворяйся, что не понимаешь, почему в подземную. Прекрасно ты все, хоть и не здешний гене­рал, понимаешь. Но чтобы ты лучше разбирался в дета-

227

лях нашенской жизни, я тебе сболтну пару военных тайн. Мы тут наверху боремся за то, чтобы наш город Старо-порохов выглядел самым грязным, самым аморальным и самым лживым городом нашей страны. Маскируемся, од­ним словом, а под нами делают водородные бомбы, и то­варищ иностранец, разумеется, ни о чем не догадывает­ся. Сам я маскировщик восьмого разряда. Мое дело — алкоголизм. Бригадир. Как получка, так моя бригада на-дирается, расходится по городу, балдеет, буянит, рыла чистит гражданам, тоже маскировщикам по профессии, а я как старшой должен завалиться на лавочке возле Лени­на и дрыхнуть до утра. Как я выучился, как пошел по этой части, так с бабой, с Дуськой, начались у нас нела-ды. Я же все на работе и на работе, поскольку пить надо, естественно, от получки до получки, а жарить Дуську не­когда. Утром вся моя бригада опохмеляется, потом соб­рания бывают, товарищеские суды и так далее. Общест­венных обязанностей тоже хватает. И бригадирство свое давно бы бросил, если бы не сукоедина одна из бригады. Вот рассчитаюсь с ним и брошу. Но о нем речь впереди. В общем, с бабой нелады. И не у меня одного. У всех мо­их алкашей дома преисподня. Ужас. Мрак... Мы ударни­ки коммунистического труда, а дети у нас выпадают, как шары в спортлото: все не то и не то. Запоздалое разви­тие, замедленные реакции, негативизм, рахит, хромосом каких-то не хватает, глухие, одноглазые, шесть пальцев, правая рука — левая, а левая — правая — всего не пере­числишь. Рекорд Тетерин поставил. У евонного Игорька два языка, и оба — говорящие. Да, братец, не удивляйся! Маскироваться от Пентагона — это тебе не берлинскую стенку охранять и всяких чехов перевоспитывать. Повто­ряю: не удивляйся. Наши электронщики все выверили, просчитали и запрограммировали. Как спутник амери­канский пролетает над Старопороховым, так у наших гас­трономов очереди выстраиваются, вроде бы мясо, масло и колбасу дают, автобус переваливается по колдоебинам, пионерчики маршируют, поют песенки про вечно живо-го Ильича, грузины гвоздику продают, бляди куда-то бе­гут за дубленками, в парках драки, в баньках парятся, те­атры, конечно, танцульки — одним словом, видимость жизни заделывается, маскировка, братец, маскировка!.. И я вот иногда прочухаюсь после работы, просплюсь, щец

228

хлебну с чесноком и сметанкою, выйду на нашу Фрун­зенскую набережную, сяду на пригорочек над речкою Пушкой, гляну вокруг на мостовые горбатые, на дома вшиво-серые, на общую облезлость жизни, на зачухан-ность своих земляков и несчастных детишков и чую, гор­дость в душе шевелится: сколько же, думаю, сделано за эти годы, ебит твою мать! Сколько объектов маскировоч­ных построено! Больница, школы, ясельки, садики, ки­нотеатры, в которых такое говно показывают, что сразу бросаешься к телевизору, а там тоже сплошная маскиров­ка. Но это я отвлекаюсь. Немало сделано за эти годы. Вот бассейн открыли новый. Море, а не бассейн. В нем уже трое из нашей бригады во время исполнения служебных обязанностей потонули. Шпионы, дипломаты и цереуш-ники бывает приезжают и купаются в нем, спутники са­мые секретные американские над ним летают — и что? А то, что Пентагон только соплю в себя втягивает зеленую и не допирает, что под самым бассейном у нас реакторы установлены и бассейновая вода охлаждает их, очищает­ся и опять наверх подается. Понял? Вот это — маскиров­ка! Но хули там бассейн. Ты стадион возьми. Под ним партком первичной сборки водородных бомб. Матч идет. Наши маскировщики-болельщики вопят: «шайбу! шай­бу!», а внизу партком заседает и решает взять повышен­ные соцобязательства к шестидесятилетию советской вла­сти — выдать на-гора сверх плана восемь бомб. И нету у Пентагона такой техники, чтобы подслушать речуги на­шего парткома, когда , орут ребятишки: «шайбу! шайбу!». Это вам, падлы, не уотергейтская гостиница... Сижу я, значит, на пригорочке, над речкою Пушкой, любуюсь го­родишком своим Старопороховым и лыблюсь про себя с большим удовлетворением. Чего тольк не писали и не пишут о нем вонючих зарубежных газетках! И голоса^ его всякие ругают, и по волнам немецким бубнить не пе­рестают. Дескать, дороги плохие, мяса, масла, филе тре­скового в магазинах нету. Врачам времени хватает, чтобы вылечить только одного шестого, а пятеро или хворают, или же подыхают. Дескать, зарплата низкая, религию убивают, обувь — говно, старый автомобиль дороже но­вого стоит, сажают кого-то, высылают, пшеницу у Аме­рики покупают, БАМ строят с песней, равнодушно голо­суют за народных судей, воруют повсеместно и на народ,

229

в общем, непохожими стали, душевно разложились, даже не для маскировки пьют, пьют, пьют.

Да, думаю я на пригорочке, все это обстоит именно так, а может, еще в тысячу раз хуже, потому что своему глазу виднее. Да, обувь — говно. Да, пьем! Но зато сие наверху, на земле, вокруг нас,'так сказать, а внизу, в про­сторных, залитых^блядь, искусственным солнечным све­том цехах, лабораториях, кабинетах, взрывариваемах и парткомах лучшие советские люди куют в белых халатах атомно-водородный щит нашей родины, или же меч, ес­ли мыебнемпо вас первыми. Господа Удавы!

.Подзёмная~наша служба знает свое дело туго. а мы — наземная — тоже не олени~сохатые: и план^теревыпол-няем, и рационализацию не забываем. Насчет плана, братец, дело обстоит так: лично моя бригада пьет в счет 1999 года. Теперь — рационализация. _Поддали мы как-то на профсобрании все вместе, и Тетерин, у которого Игорек с двумя языками родился и растет, предлагает:

снизить надо качество водки. Аплодируем. Ведь вроде дурак дураком ходил Тетерин, у бензоколонки, где инту-'рйсты^-шпйоны заправляются, валялся на своем посту пьяный, а тут пошевелилмозгами и выдал буквально ин­женерную и экономическукГидею. И ни одна голова до этого раньше не додумалась, хотя идея просто валялась на поверхности нашего Старопорохова. Про Тетерина потом статья даже появилась в «Высшей Правде» — «Идея: простота и изящество». Он,, сука такая, револю-цию, можно сказать, произвел в виноделии. Химики с ходу внедряют его предложение в жизнь. Снижают они качество водки. Не сразу, между прочим, снизили каче­ство. Несколько лет химики бились. Не давалась(водяра^ не хотела портиться, но одолели-таки ее наконец. Госу­дарству она стала обходиться в сотни раз дешевле, а^ал-деть мы —^самогонщику маскировщики — стали силь­ней. С похмелья злей стали, и дети опять же выходят ко-сррылыми_с гнилой геной. Коэффициент маскировки, '^следовательно, выше... Так-то вот, братец, вкратце об­стоят дела в Старопорохове. Все, что слышал, забудь, не то меня в реактор бросят без всякого суда, как Проньки-на, и добирай тогда братца обратно по молекуле. А раз уж я (растрепался^ то стесняться теперь своей информа­ции не намерен. Я тебе все выложу.

230

г

Сегодня у меня отгул, мы на кладбище сходим, по­сидим над могилкою, стариков помянем, потом по­обедаем в Дуськиной, бабы моей, столовой. Она нам в кабинете накроет, и я тебе отвечаю: закусим от пуза^без всякой маскировки. Селедочка — значит, селедочка! Дунайская! С нее шкуру сдерут, а жир на ней такой, бра­тец, нежный, что тает на твоих глазах от тепла и света электролампочек. Перламутр! По соляночке^ врежет То­же без маскировки, не то что для баботяг, РПпочечки в ней парные, и сосисочки, и мясцо, и каперсы — все, что положено, вплоть до маслин. И, разумеется, шашлык. Ты такого в Кремле не^рубалЬТуфть^в нем ни вогдтрдечки' Барашек. Дуська его в сухом вине вымачивает, лучок, травки там, перчик... с ума сойдешь! Живой шашлык, форменно живой, жевать его абсолютно не надо, он сам в тебе до самого желудка распоряжается. Кстати, работящ ги^маскировщики наши, народ, одним словом, всё зна­ют. Как же не знать, если им шашлык из бельдюги и акульего мяса дают, жаренный на сковородке, на по­стном масле, в котором до этого уже тысячу пончиков отожгли? Все народ знает. И понимает, между прочим, что шашлык, наш с тобой шашлык, или же кремлев­ский,— это шашлык секретный, а ихняя солянка — бур-_ довая, ржавая селедка и биточки по-домашнему, в кото-рых^мяса мороженого меньше, чем в голодном клопе крови,— маскировка. Ведь ежели бы, братец, народ^наш не был такой сознательный и грамотный, то, конечно бы, он от такой жратвы взбрыкнулся и устроил вторую Ок­тябрьскую революцию, самую натуральную. А он пони-мает.^мей, задачу партии и правительства, кует ядерный щит и меч, хуй кладет на качество пищи и что тресковое ' филе куда-то пропало. Он сыт не хлебом единым, не то что ваша генеральская пиздобратия^.. Ну, а после обеда пойдем на могилку. Нашим повезло, они на кладбище по-человечески захоронены. Сегодня остальных жгут, а цветочки и букеты, те, что в гробы мы кладем напос­ледок, не сжигают. Ими опять на Тихом рынке бабы тор­гуют. Я один раз в Женский день купил такой букет, а он тоскливо пахнет, тоскливо, но свеж и хорохорится^ Отте-да_все же вернулся. Я говорю бабе: «Ну что, проститутка, ' как живешь с этого?» — «Спасибо,— говорит,— маски-

231

руемся потихонечку». Скрипнул я зубами, хотел бабе в щдло^въехатъ^ в ЦК КПСС оттащить, но тут время бы­ло спутнику пролетать пентагонскому. Я в картофельном ряду свалился — букет под щеку, заснул. Да, братец, на­шим старикам повезло. А если бы не бетонщик Вуков, сволочь такая, курва и сачок, то не запретили бы кладби-'ща^ слово даю, 'нё"запретйли бы. Парторг наш тогда ска­зал на митинге: «Успокойтесь, товарищи, не может исто­рически так быть, чтобы партия всех вас не похоронила!» Что же он сделал, гад такой, этот Вуков? Сидим мы один раз в подземном дворце на торжественном концерте в честь Дня маскировщика, и только Райкин сказал Зыки­ной: «Ух-ха-ха[ Смерть капитализму!» — как сверху, чуть не на""нйхтруп с гробом шмякнулся. Грохнули мы со сме­ху и аплодируем, не слышим, как Райкин сатиру свою несет_р недостатках, а Зыкина же продолжает петь: «Рос-си-я-я! Ро-о-осси-ия!» Сам труп из гроба выпал, лежит нелепо в черном костюме, босой, растерянный, цветочка в гробу, заметь, братец, нету ни одного, и вдруг Тетерин орет «па-па-а!», взбирается на сцену, Зыкину с Райкиным раскидывает к ебени бабушке, берет труп под мышки и опять в микрофон орет: «Товарищи! Это же папа!» Мы по новой аплодируем, грохочем, вот, думаю, номев_хуякну-лй ко Дню маскировщика, а с потолка земля сыпется и скелеты. Всю сцену завалило. Тут сразу стало ясно: ава­рия. Потом уже экспертизу навели, ну и конечным делом оказалось: виновен Вуков. Арматуру ..сволочь^ забыл в пе­рекрытие положить, потому что из этой арматурной про­волоки делал ограды на кладбище, халтурил^ он же пря­мо под ним вкалывал. Вот кладбище и провалилось на сцену. А папаню Тетерин еще раз хоронил. Что-то у него все двойное: похороны, поминки, язык у Игорька, хотя сам — ^сволочь, и если б не он, никогда бы я педерастом не сделался. Ты, братец, не волнуйся, и до этого дело дойдет. Все узнаешь. Только держись. Держись, братец-генерал! Жизнь прожить — это тебе не границу с Че­хословакией перейти, как любит говаривать мой дружок Вася. Он тоже вроде тебя — танкист. Но^срен^^^дсми, с вашими танками, хотя все равно ни я, ни моя бригада, сколько ни крутим своими шариками, никак не можем понять, почему мы захватили этуебучую Чехословакию. если она нас захватывать не собиралась, а вот на Китай не двинулись, не^резали_по нему лазером? Почему? {Во-первых, мы перёд смено^Ггазеты читаем и видим: китае-

232

зы такие наши враги смертельные и такая внутри у них "катавасия происходит, что ни в какие Кремлевские воро­та не лезет по сравнению с чехами. И маскировочка у них" почише нашей, а под каждым городом, под каждой даже, говорят, фанзой.или же завод, вроде моего, или же ша­рашка^ где они вручную водородки мастырят. Они такой технологией не брезгуют, лишь бы'было чем по нас вда-рить. Так почему же, генеральская твоя харя, политбюро" такукидйню допускает?] Что оно, очумело, что ли? Что оно, непросралось после банкетов~иГвёчного праздника и не понимает, что у китайцев не 800 000 000 человек, а в два раза больше, и остальные под землей на бомбах и ра­кетах заняты?^м же Зорге-2, Зорге-3, Зорге-4 и даже семнадцатый Зорге каждый день .морзянку отстукивает:

пиздец... ^гиздец... ^здец_^Что^им, третьей отечест­венной войны'захотелбсь?'По военной романтике соску­чились, суки? Брежневу, конечно, хули? Выйдет на Мав­золей, бровками двинет, откашляется, стаканчик коньяку хлобыстнет и, вроде того, рябого и любимого, слезу в ми­крофон пустит: «Дрогие братья и сестры, дети~и внуки! В этот охуевающе тяжелый час для нашей Родины я обра­щаюсь к вам, друзья мои! Враг коварно перешел границу у реки и сорвал строительство БАМа. Смерть китайским оккупантам! Не все коту масленица! Головокружение бу­дет за нами!»

Я по твоим глазам, братец, вижу, что ты именно этого хочешь. Мой друг(йпяоха;Наум, он еврей и поэтому сти­хи пишет, правильно говорит: «Поэт хочет умереть на ро­дине, а генерал же на войне». Вот ты иди, залезь на Ос­танкинскую башню, выпей в ресторанчике поднебесного ^юлбанки, закуси, повоюй с проклятыми официантами, бутылкой шампанского окно выбей и лети себе вниз, по­гонами, как крылышками, помахивай. А меня и мою бри­гаду... сколько в ней, между прочим, человек, я тебе ни­когда не открою, это святое у меня, тайна, бригаду мою, подчеркиваю, не тяни за собой, не тяни. Хватит с нас. Нам шестьдесят лет уже всем до одного стукнуло. У нас гражданская за плечами, гододухи^аскулачивания.ло;.. садки, фюрер, Сталин, Никита цены взвинтил^ а теперь еще такси подорожало. Вдвое! Вдвое! "Между нами, бра­тец, Косыгин обнаглел. Ну ладно, он, говорят, на Зыки­ной женился, ладно. Женился, не прозевал, козел ста­вили, схватил^_индющку и сопи себе в обе ноздри. А он за такси взялся. Вот кончил бы вроде Пасова смену на дру-

233

том конце города — ночь, транспорт весь помер, в руках и ногах дрожь, и дрожать им до одиннадцати утра, а в кармане двушник. Хватало его раньше с чаевыми, чтобы до дому добраться и еще на кружку пива оставалось. Что же наблюдаем теперь? Таксист тебя выбрасывает на пол­пути, и прешь до дому на своих. Прешь чуть не на карач­ках, до того ты домаскировался,~~план выполняя. И ста-рался ведь не для себя, а для того же Косыгина, Пента­гон объебывал. Так зачем же на такси цену удваивать? Вы лучше бомбы подешевле придумывайте! Вы со своих фи­зиков и электронщиков.за то, что они мозгами, падлы, не ворочают, взыщите сполна! Я у парторга на днях спраши­ваю: «Можно мне как бригадиру выйти на Тихий рынок и сказать народу, что Косыгин — козел, где тресковое филе и руки прочь от такси?» Парторг говорит: «Выходи. Ори сколько вздумается, _янки как раз со спутников нас подслушивают, и заявляй что хочешь. Это даже велико­лепно будет для объективной маскировки. Ты знаешь,— спрашивает парторг,— что мы в Хельсинки соглашение подписали? Вот и дри. создавай демократию и свободу слова, а что с тобой делать, решим позже».

Хорошо. Прихожу на Тихий рынок. Объект тяжелый. Дипкорпус продукты тут покупает, потому что от нашей магазинной еды у него гастрит, изжога и камни в желуд­ке. «Почем,— говорю,— говядина?» «Шесть рублей»,— отвечает колхозница. У нее задача маскировочная, но сверхсекретная: мы с бригадой бились, бились, никак не могли понять, почему партия и правительство изредка продают народу мясо в три раза дешевле, чем какая-то краснорылая сучка. Ну почему? Я понимаю: дипкорпус "гут пасется. Но народу-то в Старопорохове больше, чем цеоеушников! Неужели колхозники так заелись, что дик­туют свои цены не только нам, но и членам политбюро? Это, товарищ братец, генерал-лейтенант, уже не диктату­ра пролетариата, а грабеж среди бела дня того, кто Зим­ний взял и исключительно отдал этот красивейший Зим­ний дворец в руки парторгов, секретарей райкомов, об­комов и прочих придурков. Вот что это такое, когда на такси вместо одного рваного приходится два новых вы­кладывать. И не надо меня прерывать, не надо торопить. Раз мы свиделись наконец, то уж я расскажу тебе свою историю до конца... Диктатура пролетариата! Да если бы тыркнуть Маркса-Энгельса-Ленина бородищами и ебала-ми в петрушку, хвостик один только тонюсенькйй"

?34

двадцать-тридцать копеек стоит, или в лук, морковку и прочий овощ на Тихом рынке, то они наверняка подума­ли бы: нет, товарищи, надо не революции устраивать, а цены на рынках снижать и гастрономы заваливать проду­ктами! Вот как они подумали бы и поехали бы на рыбал­ку на речку нашу Пушку. Закинул бы Карл Маркс мор­мышку в прорубь и сказал бы Энгельсу: «Ну как, Федя, клюет?» — «Нет. Коля, одиноко. Очень одиноко»,— ска­зал бы Энгельс и спросил у вечно живого трескового фи­ле: «Эй, Вова, клюнуло?» — «Мы, большевики, намерены настолько загрязнить окружающую среду, господа отзо­висты, насколько этого потребуют интересы пролетариев всех стран».

—^ от, товарищ генерал-лейтенант, какие дела на Ти-_^хом у нас рынке, но брюзжание, недовольство, жа-(Ужда справедливости и другие беспартийные чувства выходят из души постепенно, с трудом, но выходят. Ля­жешь себе в капустно-квашеном ряду и думаешь: хрен с_ тобой, покупай телятину, дипкорпус, зимой груши дю­шес, огурчики и помидорчики, лрпай^ когда я себе ук­ропчику не позволяю, а под самым рынком знаете что? Не знаете! ОТК! Там бомбы бракуют и на боеголовки знак качества ставят. Вот над чем вы раскошеливаетесь, пока мы идем к коммунизму.

Ты, братец генерал, спрашиваешь, почему я так много уделяю времени рынку. Повторяю: Тихий рынок — один из моих объектов. И халтурю я там, подрабатываю. Ведь у нас, алкашей-маскировщиков, как бывает? Выйдешь на работу, а материала нет. Не останавливать же произ­водственный процесс? Приходится на свои брать^в^дяру ^ или же одеколон, керосин, кармазшГнГ«Солнцедар» про­клятый. А своих у нас почти всегда ни шиша. Ъабы от­бирают, алименты и так далее. Спецовок нам, кстати, Косыгин не выдает. Это у него Зыкина перед каждой песней переодевается, как будто пачкают ее песни, а мы во всем своем работаем. Дуська моя бывало говорит:

235

«Сводота! Пьянь! Я в химчистку бегать не успеваю». А я ей тогда в ответ «Спокуха, Дуся. Я—не Брежнев Лео­нид Ильич. У меня одйн~костюм, а у него 200 миллио­нов, и я в своем к тому же и дома, и на посту, и на парт­собрании». Так что на рынке я подхалтуриваю. а пост мой основной на лавочке около Ленина. Там меня, меж­ду прочим, и огуляли. пидором_сделали. Но возвратимся к тринадцатой^ зарплате. Нас в тот день Бригадой Ком­мунистического Труда сделали, вымпел вручили, пару каких-то знамен, и прямо на сцене Дворца Съездов, по­толок к тому времени заделали в нем, чтобы трупы и скелеты вниз больше не шмякались, прямо на сцене вид­ная така^^смырина —главный инженер по заморажива­нию зарплаты — "выдает нам конвертики. Голубки на них, на конвертиках, летают и в клювиках лозунги несут;

«Народ и Партия едины!», «Слава КПСС!», «Мы придем к победе Коммунистического Труда!». Я в ответ речугу кидаю, а сам наверх посматриваю. По моим расчетам могилка всех наших прямо над трибуной должна нахо­диться. И как-то муторно мне на душе от этого и стыд­но почему-то слова говорить — тоска, одним словом. Не могли уж Дворца Съездов не под кладбищем располо­жить, а под вытрезвителем, скажем, или под зоопарком. Всегда у нас какая-то хреновина происходит с проекта­ми, идиоты, везде сидят... Ну, что-то я с трибуныдякнул, вызвал на соревнование бригаду Шульцова. Онидосуду пустую собираюти_сдают. «Это,—говорю,— дорогие то­варищи, и есть Коммунистический Труд. Одни больше выжрут, другие, следовательно, больше сдадут!» Парторг "мне лично тогда похлопал. Тот день почему еще ответст­венный такой был? Американцы запустили сразу восемь спутников, и выходило так, что они Старопорохову на­шему пррдыху не давали,„0дин пролетит, за ним другой. Парторг всем нам и наказал: «Чтобы все, как в Большом Малом театре, было, ребята! Маскируйтесь!»

В общем, одно к одному все в тот денытоперло: и три­надцатая зарплата, которая, как сказал парторг, зеркало прибавочной стоимости, и митинг всех бомбоводородчи-ков, и Пентагон с ЦРУ со своими спутниками. Поддали мы сначала за Манькиным пивным ларьком, потом за Анькиным, затем за Зинкиным. Гетерйн вдруг орет: «Ле­тят! Летят! Из-за луны один, другой из-за месяца!» А Пе­тя транзистор свой достает с антипомехами, и точно — по «Свободе» какой-то трус и предатель вещает: «В этой

236

бездуховной атмосфере, отравленной лживой пропаган­дой мертвых идей, мутная волна алкоголизма с головой накрыла все слои населения».

Я говорю бригаде: «Вот что значит отличная маски­ровка! Не успели спутники пролететь, как про нас уже голоса передают! Спасибо, ребята! По постам ра­зойдись!» Сам тоже иду, не помню как, на пост, но ду­маю: «Сильна у них техника, ^ука такая, сильна. Только дура. Не видит за гнилым фасадом существования наших недостатков главного».

Лежу на лавочке возле Ленина, в небо смотрю, не стесняюсь нисколечки. Фотографируйте, падлы. пронзайте меня йвсю мою бригаду инфракрасным звуком. Мы свое дело сделали, взяли удар на себя. Зато под нами физики-теоретики сидят, лбы у них титановые,. сидят и кумекают, как сделать так^чтобы бомба была меньше, а взрыв ее больше и чтобы удобно было перево­зить бомбы с места на место. Вот ты, братец, хоть и ге­нерал-лейтенант, но ни хрена не знаешь, как бомбы атомные и водородные маскируют. Но тебе 'я скажу, и ты меня не продашь, потому что Подгорный новый указ подписал: того, кто слушает военную тайну,— расстрели­вать, того же, кто ее выдает,— снимать с работы и на пенсию по инвалидности. Это — умный указ. Атомки пе­ревозят очень просто и только по четвергам. Грузовик с надписью «Мясо» спускается под землю, там в него кла­дут тройку бомб, и он себе спокойно прет по Старопо­рохову мимо гастрономов, столовых,'кафё^ ресторанов, шашлыков из пончиков — прямо к товарной станции. Носильщики волокут бомбы в вагон-ресторан, и понес­лись они по стратегическому назначению. Тут тоже на­ши умы неплохо сообразили. Ведь по четвергам рыбный день, в вагонах-ресторанах жрать нечего, а мяса вообще нет в Старопорохове, чего же грузовикам зря простаи­вать? Водородные же бомбы возят совсем по-другому, братец. Их трясти нельзя. Может, видел, телеги на им­портных резиновых шинах стоят у райтопа и битюги там

237

же топчутся? Так вот, никакой там не райтоп, хотя голо­са передают, что не везде у нас еще центральное отопле-^ Эйе. Там — лифт из цеха главной сборки. Грузят одну бомбу на телегу, обкладывают березовыми дровами, по­вязывают веревочкой, полковник-кучер шепотком гово­рит битюгу^ «Шагом марш!» — и едет себе бомба, и мяг­че еК на шинах, купленных у той же Америки, чем на пе­рине. А полковник-кучер вроде пьяный и носом клюет. вожжой пошевеливает. Вот как бомбы возят. А вот что такое перевозят в грузовиках, на бортах написано: «Ешь­те тресковое филе! Вкусно! Питательно!» — клянусь тебе, сам не знаю. Наверняка какую-нибудь такую плюху, от которой расколется наш земной шар пополам и будут обе половинки летать рядом. Половинка — наша, поло­винка — американская, а Китай сделаем спутником, вро­де Луны. Тогда и само филе, возможно, появится в ма­газинах. Но это все только мечта, генерал, личная моя мечта... Короче говоря, вдруг продираю глаза от незна­комой и страшной боли в заднем проходе. Жжение и боль. Башка тоже, естественно, трещит. Не рассвело еще, а может, только начало светать. Охаю, поднимаю голову, а надо мной голос: «Лежите спокойно, Милаш-кин, не мешайте делать замеры». Чувствую еще, кроме жжения и боли, что ветер по поверхности моей жопы гу­ляет. Значит, я голый? Да. Брюки приспущены до пят. Партбилет на месте — грудь колет краешком. Бумажни­ка не чую. Скосил один глаз влево. Женщина в штатском держит рулетку в руке и кричит: «Расстояние от Ленина до ануса пострадавшего — восемь. От проезжей части — десять. До Маркса-Энгельса — сорок». _Мужик_другой конец рулетки не отпускает, прямо в зад воткнул, а баба ходит вокруг меня и метры сообщает. Пытаюсь сообра­зить, что за новую маскировочную задачу тут выполня­ют, и не могу. Фотограф подошел, щелкнул несколько раз, ослепил меня светом. Рано было, но милиционеры уже зевак вонючих целую толпу сдерживали. Я снова дернулся, мне стыдно ведь и больно. «Спокойно, Ми-лашкин, нам не нужны пальцы. Нам его отпечатки нуж­ны».— «Кого его?» — «Того, кто вас изнасиловал. А мо­жет, вы, так сказать, себя... сами?» — «Вы что,— гово­рю,—очумели?» — «Ну, хорошо. Тогда лежите спокой­но». Сердце у меня ек... ек... ек. башка раскалывается, к горлу тоска похмельная подступает, жопу жжет и ломит,

2?8

кто-то что-то соскреб с нее, через лупу смотрели, потом чем-то намазали, я в бане ихнюю мазь с трудом отмыл, наконец баба говорит: «Найдены два длинных волоса на пояснице пострадавшего!» В толпе шумок прошел насчет того, что длинноволосых много развелось пидаров и наркоманов и что такое зверство совершили около Лёни-на не иначе как диссиденты и сионисты, больше некому.

А я все ж таки продолжаю верить, что идет особая мас­кировка в связи с запуском восьми пентагонских спутни­ков сразу и что высший смысл происходящего парторг со временем мне непременно откроет. Продолжаю верить, несмотря на стыд, рабочее похмелье, боль и легкое сом­нение. Правильно или нет мы все же поступаем? Не слишком ли крайняя эта маскировочная мера — отхарить на боевом посту коммуниста и бригадира коммунистиче-ского труда? Вдруг вы назовете это потом на очередном съезде партии волюнтаризмом? Жопу мою реабилитиру­ете. А мне, думаете, легче от этого станет? Дело-то сде­лано! Всунуть-то всунули, хотя и вытащили!.. Лежу на скамеечке, подрагиваю, от мыслей ревизионистских от­махиваюсь. Что я, в конце концов? И не такие еще жер­твы люди приносили, по двадцать лет в лагерях хреначи-ли^били их, пытали, измывались, в глаза харкали, а они верили все равно: не за горами ОН, не за горами! А я? Раскис, гадина, от одной лалки^ В конце концов, во сне это произошло? Я и пикнуть не успел, как бы под общим наркозом. Но, с другой стороны, раз я терплю и боль, и унижение, то почему мне — народу — не сказать, зачем принята та или иная или вот эта педерастическая мера? Почему? Я, может, после объяснения еще раз сам себя под удар поставлю! Мрак^

«Натягивайте брюки, Милашкин!» Оделся я. Встал кое-как. «Что ощерились?» — толпе говорю. Смеются, змеи. «В милицейскую машину, пожалуйста, Милаш­кин!» Удивляюсь такому обороту дела. но иду. От каждо­го шага глаза у меня на лоб лезут, так больно и жжет, и копится "в моей душе большая обида на партию. Нет! Не согласен я с происшедшим и письмо в ЦК накатаю... Потом все пошло своим чередом. Протокол. Суд. Пятна-дцать суток не поддавал. В башке тихий свет, какого много уж лет в ней не было, и ляпнуть охота стаканчик, словно в юности.

239

5

Жизнь между тем, братец, в Старопорохове продолжается. Земляки по-прежнему маскируются. Парикмахерша меня брить не хотела, в трамвае все друг на друга волками глядят, человеческое скрыва­ют, машины бегут мимо "Мясо" и «Ешьте тресковое фи­ле»... Домой заявляюсь. «Пидарас пришел! — это теща моя сказала параличная. — Корми, Дуська, своего пида-раса!» — «Помолчи,— говорю,— ведьма, а то я тебе судно на голову надену, поплывешь с говном в крематорий».

Смотрю: сидит моя баба Дуська в кухне и плачет. Я ее успокаиваю. Так, мол, и так. Работа у меня вредная, опасная, нужная партии и, следовательно, народу. Мы едины и небывало монолитны, как никогда. Чего реветь? Космонавтов месяцами дома не бывает. А тюрьма не ко­смос, там не пропадешь, и страховку я получу за травму заднего прохода. Чего реветь, Дуська? Я же тебя люблю. Ты жена мне. «Какая я тебе жена? — отвечает Дуська.— Когда ты спал со мной последний раз? Не помнишь, скотина? Сына твоего взяли, гад пьяный!» — «Как так взя­ли?» — «Так. Пришли и взяли. Самиздат какой-то нашли и книжку Сахарова».— «Какого?» — «Того самого, кото­рый бомбу изобрел». Вижу, братец, вижу, как желваки за­ходили на твоих военных скулах. Знаю, что ваша гене­ральская пиздобратия разорвала бы этого Сахарова на атомы, если бы ей волю дали, знаю. Очень он для вас те­перь опасен. Вот послушает его партия, и почти всем вам пиздец придет. Хватит, скажут, прищуриваться. Валяйте на работу в авиацию, на флот торговыйГгоняй трактора по полям, а не танки по чужим странам. Знаю. Но я не об этом сейчас, не о разоружении. О нем пускай Сахаров думает. Я с жизнью своей хочу разобраться. Выходит, я здесь на земле поддаю, маскирую подземное производст­во водородньвГоомбТбабу свою по занятости не ебу уже полгода, а меня в так называемый анус насилуют на посту, сажают, сына же Славку арестовывают за зна­комство с академиком Сахаровым. Что же это получа­ется? Заколдованный просто круг. «Дуська,— говорю,— не реви. Тут без пол-литра не разобраться. Мигом сле­таю».

Иду первым делом по дороге к парторгу. А он на меня волкодавом налетает. «Партбилет на стол! Сын твой ан-

240

тисоветчик! В бригадирах тебе больше не бывать. Бери расчет! Пидарасов в партии не было, нет и не будет!» Ки­нул я ему в рыло партбилет, на работу и бригадирствола-чхать, маскировщики везде требуются. Смотрю под пото­лок. Внизу ведь партком, а наверху гастроном, и там сей­час, небось, вся моя бригада. Время без пяти одиннад­цать. Гул с земли до парткома доносится. Топот ног. Не терпится людям. Душа у нас горит синим пламечком. Поднимаюсь наверх по эскалатору. Расчет взял. И мысль одна у меня в голове: разобраться, разобраться, разо­браться. Выходит, натурально мне^иупили, а не в плане маскировки. Если бы для нее, то и не уволили бы. Пра­вильно, генерал? Но если влупил, то кто? Вот вопрос! А у гастронома народ, вся моя бригадушка. Все опохме­ляться пришли, один я — выпить. Но что это такое? Гуськова среди них нету, Долидзе и Доценко. Ударников, зачинщиков, рационализаторов! Волосы дыбом у меня встали, когда узнал я, что Гуськова и Долидзе тоже в про­шлую ночь зверски изнасиловали на постах: одного в подъезде кооператива «Витязь», другого за пивным залом «Лада». Доценко же был изнасилован в центральном пар­ке, прямо в кабине «Чертова колееа». Главное, врезали ему, а кабину на самый верх подняли. Утром детишки приходят кататься с туристами, крутанулось колесо, от­крывают кабину и кричат: «Тетя! Тетя! Тут один дядя спит без штанов!» Народ, естественно, волнуется, Эп-штейн, книжек который начитался, говорит, что это бро­дит по Старопорохову маньяк, призрак коммунизма, Фролов же прет на него и спорит, дескать, не маньяк, а коньяк. Я говорю: «Это дела не меняет. Личность наша теперь в опасности. Нечего гадать, кто нам по ночам.вду-пляет,— диссиденты или сионисты. Важно изловить это­го человека и казнить самосудом. Нам за это ничего не будет. Я хоть и вышел из партии, но считаю себя комму­нистом. Милиция, конечно, маскируется и не раскроет этих кровавых преступлений. Выпьем же и пойдем по следу». Никто, братец Гриша, на мой призыв не отклик­нулся. Двери открылись, и вся бригада хлынула в гастро­ном, как вода в Днепрогэс, аполитичными стали люди. Более того — равнодушными. Но ты бы глянул на мою бригадушку, ты бы глянул! Разная шерсть; Впереди — рваяь, глаза стиральным порошком не промоешь, гноят­ся, как у бездомных псов, но хвостами вертухают и на Кремлевские куранты поглядывают. За ними более глад-

241

кая публика, пылинки с рукавов сдувает и (чертиков) при­глаживает космы, одергивает пиджачки, ровно артисты перед важным выходом. За этими стоят темнилы — а не маскировщики. Газеты читают, книжки, делают вид, что за постным маслом пришли, а не за_водярой, сухариком или чернилами. Мы, мол, не с вами. "Мы случайно. У нас вечером~дёнГ"рождения Ильича. Суки. Не люблю их и норму завышаю. Ты спрашиваешь^ братец, сколько все же в бригаде моей^рыл? Точно я тебе не скажу. Тайна есть тайна. Многомиллионная у меня бригадушка! Писа­тель есть даже один. В сторонке всегда стоит, на куранты не глядит. Знаем: что-что, а время движется неумолимо к одиннадцати и никто его не остановит, кроме ястребов из Пентагона, если они вдруг ебнут по СтаропЪрохову без трех одиннадцать парой мегатонн. Тогда уже, естествен­но, в опохмелке не будет никакой исторической, как го-воритсяТ^необходимости. Без шапки писатель. Поднял воротник. Прям фигурой и недвижим, как в почетном ка­рауле. Думает, видать, но, говорят, тоска его гнет, мнет и топчет, какая нам не снилась... Вот рвань ворвалась пер­вой. Притерлись остальные друг к дружке. Я контроль народный назначаю, чтобы ни одна морда не шнурова­лась, без очереди. А писатель всегда последним заходит, причем тихо, тихо идет, с большим трудом как бы про­двигается к прилавку. Сразу чувствуется, что какие-то си­лы удерживают его, тянут назад, на нервы действуя, а он, писатель, одолевает эти темные силы, как]конь на подъ­еме, прет, прет, прет, по сторонам не смотрит, не до нас ему, допереть абы, и мы его всю дорогу без очереди про­пускаем. Пей, милый, маскируйся, ты запыхался сов­сем... Беру бутылку и вспоминаю, что Дуське~я—обещал прилететь обратно. Маскировщики меня, однако, не пу­скают. «Не дело,— говорят,—бугру_намыливаться к бабе в тяжелый для нас час. Четверо наших уже пали жертва­ми морального урода всех времен и народов. Это же на­до дойти до такого падения! _Алкашей^ которые важную государственную и партийную работу выполняют, харят по ночам, брюк даже обратно не натягивают. Нет нам по­коя, пока не изловим длинноволосого, активного пидара^ са и выдерем у гондона из жопы ноги, пущай в инвалид-"ной коляске катается!»^ '"~~"""'

242

Ь

^ •- ^о Дусыси я, конечно, не добрался. Митинговал. 1  ^ Соображал. К Тетерину в гости ходил. Игорек его ^^/ с двумя языками песню нам спел «Пусть всегда будет папа!». Смышленый паренек. Вдруг «Немецкая во­лна» передает про моего Славку. Его забрали, арестовали, тридцать писателей велели Брежневу его освободить. А Брежнев пришел в программу «Время» и отвечает: «Мы поменяем Милашкина на крылатую ракету!» Вот это — маскировка! Вот это — да! Домой не помню как добрал­ся, на пост не пошел, смятение в душе моей, тоска, мрак. А ходить тяжело, в заду все еще жжет и першит, хотя пят­надцать суток прошло с момента изнасилования, и я ни­как не могу понять, когда же это мой Славка ухитрился наловить книжек, диссидентом и сионистом заделаться. ТСотоа?~Вроде бы на глазах рос, хоккей вместе смотрели. А его забрали, арестовали, велели паспорт показать. Ел­ки зеленые, елки зеленые. В трамвай люди меня посади-лй7«Тбварищи! — говорю.— Меня из партии исключили! Можно без партбилета домой поеду?» Молчит народ. Ни слова. Ни взгляда. Маскировка. Спрыгнул на ходу, выни­маю член, извини, генерал, и небу его показываю. Дру­жинники подходят: «Ты чего?» «Это я Аполлонам амери­канским предъявляю. Пусть знают!» — говорю. С пони­манием отнеслись. Не побили. А в башке, в душе то есть, .свербеж: его забрали, арестовали, 'ёпГзабрали, арестова-'лдГДай-ка, думаю, последний раз посты обойду, как На­полеон, а потом до самой смерти ночевать дома буду. И что же я вижу? Вымер, вымер родной Старопорохов! Ни за ларьками, ни за^рыгаловками, ни в сквере около Дзер­жинского, ни в котельных, ни в роддоме, где ремонт де­лают, ни в канавах, ни в кустиках — нигде нету моих ма­скировщиков. Покинуты посты! Переполошились^^гвари, запаниковали! Анусы собственные вам дороже оборонной задачи! Приложил ухо к земле. Там гул, визжат сверла, сварка трещит, хлоп, хлоп, хлоп — это уран-235 в бомбах утрамбовывают, а парторг речугу кидает: «Пусть знает этот академик, возомнивший себя Тарасом Бульбой, что великий советский народ под руководством своего само­го миролюбивого во вселенной политбюро не позволит убить Сахарову то, что он породил! Все на субботник!» Ну ладно, думаю, хоть там, под землей, порядок, а тут поки-

243

нуты посты! И я вдруг протрезвел. Совсем. Изловлю те­бя, гавдша^ изловлю, свистка только жаль нету милицей­ского.

ду к Ленину. По дороге Би-би-си слушаю. Все про ( Л Славку моего говорят. Обидно. Мог бы, вполне мог \У\бы с отцом посоветоваться. Кстати, тебя, генерал, теперь из-за Славки разжалуют или на пенсию прогонят. Вымер Старопорохов, вымер. Только физики-теоретики из-под земли выходят и домой идут по мостовым. Но не в ногу идут. Нам всем запретили и подписку даже взяли ходить не в ногу. Потому что можем по пьянке создать резонанс так называемый, и рухнет перекрытие, не дай Бог, над цехом взрывателей или над усушкой дейтерия. Скептически посмотрел я на скамеечку памятную около Ильича. Трезв, а качаюсь для приманки пидараса длин-новолосого. Ложусь лицом вниз, прикрываю сиротливо 'йююТолову бортом пиджака, вытрезвителем он воняет^ дизобаней и тюрьмой. Нечеловеческие казенные запахи бедной жизни моей. Что сделал я с собой? Холодно, ли­стья осенние слетают с веток, тычутся в меня, ^как птахи живые, им тоже холодно. А я и забыл, что растительность есть на земле. Птицы есть^козы. кошки, собаки. Где же я, думаю, жил последние полгода, когда ушел в маски­ровщики? Я жил на мертвой планете, и нам давали перед сменой синий спирт. Белеет Ленин одинокий, замаски­рованный, а на самом деле под грунтовкой и побелкой Сталин. Да! За это премию дали одному гусю^ашему. Да, да! Тому самому Тетерину. Он говорит на политбюро:

«Вы что, очумели? Зачем же материал портить? Долго ли Сталина завысить, нос подрубить, лоб развести пошире, бородку замастырить и усики подбить? В два счета! А фи­гуры у них у обоих видные и шинельки с кителями оди­наковые, партийные. Да и курс указывают они один — коммунизм. Хули мучиться?» — «Ну, Тетерин,— отвечает Косыгин,— я бы тебя в замы-взял, но ты умный ужасно. Скинешь ведь меня, подлец! Признавайся: скинешь?» Те-тёрин, он у нас такой, говорит: «Угу! Скину!» С тех пор

244

он в моей бригаде... Лежу. Главное, думаю, не задрых­нуть. Я очень крепко сплю. Перевернулся. В небосмот-рю7Не дремлют, гады. Летают. Ночью я спокоен, ночью хоть видны эти поганые спутники, нафаршированные в ЦРУ приборами. Днем же страшно, страшно, страшно. Мы знаем — летают, но не видим их, _хули говорить, с разгонкой облаков и туч у нас еще обстоят дела слабова­то. Не видим спутников. Самая тяжелая — дневная сме­на. Слепым я себя днем чувствую, слепым. О Славке ста­раюсь не думать. О Дуське тоже. Если о них думать, то поехать можно. Я принес семью свою вместе с тещей, су-кой^параличной, в жертву делу, за что исключен из пар^ тии и отхарен неизвестным лицом мужского пола.

Опять ложусь вниз лицом и вдруг... Тихо, братец, тихо, тихо! Слышу: топ... топ... топ... Ветки кустиков хрустну­ли, подбирается кто^то~ко"мнё. Наматываю покрепче на руку веревочку. Я ее всегда с собой носил, как Зорге ци­анистый калий, чтобы повеситься в любой момент в слу­чае разоблачения. А придумал я ту ловушку очень инже­нерно. Сделал большую петлю, накинул под брюками на всю, жопу, а конец — в руку. Как только, думаю, он мне _влупш^я дергаю, ага, говорю, попался, гаденыш, и воло­ку его прямо за разбойный член в КГК,~если он дисси­дент-сионист, или в_лягавку, если просто пидарас длин­новолосый, Чайковский ебаный! Я себя, конечно, ~6пять под удар ставлю, но иначе с поличным змея никак не из­ловишь. Он откажется — и все. «Да,— скажет,— снял с него брюки. Мне показалось, что он в штаны вот-вот^на^ ложит^С пьянью это случается!» И — все! У него алиби, а у меня от хуя уши. В общем, наматываю покрепче на руку веревочку, силы в меня какие-то вдруг влились, заи­грали, словно в разведке я на фронте паренек веселый. Бесстрашно жду. Будь что будет! Главное — не дать влу-пить до самого конца. До сих пор ведь больно. Главное — затянуть петлю, когда всего каких-нибудь пара сантимет­ров его члена в меня войдет, не больше! Захрапел посиль­ней для затравки, промычал что-то, всхлипнул, слюну пу-стил. Топ—топ... топ... Между прочим, генерал, я с боль­шим интересом, со стороны как бы, прислушивался к ос­торожным передвижениям этой ^укоедины. Ведь не од­ного меня уже_змей перепортил и все же по второму ра­зу пошел, хотя дают за это пятнадцать лет. Он вдруг за­тих. Чего-то испугался, а я думаю: ну что могло заставить человека _харить спящих мирным сном алкащей? Что?

3*5

Может, он урод? Или изо рта пахнет и никто из баб ему не дает? Зря! Судя по моей травме, мужик он неплохой и вполне мог бы охмурить какую-нибудь богатую буфетчи­цу или банщицу"из Сандунов. И как так получается, что нет у нас в Старопорохове социальной базы для алкого-лизмаУ^мядства платного^ иначе говоря, проституции,) безработицы, крысы у нас не жрут детей, как в городе-банкроте Нью-Йорке, кризиса нету с нефтью, газом и дровами, а вот пидарасы длинноволосые разгуливают, словно тут Скандинавия? 'Йожет, начала природа переход бабы в мужика и обратно? Вот тебе и Верховный Совет!.. Гриша! Цыц! ЦыцЦДдет, опять идет, ширинку, слышу, на ходу расстегивает,, скотина^ Все обмозговал^ Не на пуго­вицах ширинка, а наГмолнии! ВжикГТымне~поверь, брат, очень странно было ощутить вдруг, что он меня хочет. Меня — Федора Милашкина! Я на секунду ослаб как_-то, обмяк, словно баба. Да, да, да! Вот так они нам и^дают^ между прочим. Ослабла, милая, обмякла, а ты уже — есть во весь! «Ах, раз вы так, то я с вами и встречаться боль-и1ё'"Н(Гбуду! Очень вы быстрый и наглый!» Не вижу его, хоть и приоткрыл слегка левый глаз. Белеет Ленин оди­нокий... Совсем близко подошел, последний шаг сделал... Храплю... Сам дышит тяжело... Вот оно! Вот оно! Посвя­щу ликвидацию одного Л1идараса_шестидесятилетию со­ветской власти, посвящу, думаю, страх отгоняя, посвящу! Закидывает на голову мне пиджак. Спешит. Ремень я на­рочно отпустил, так что брюки он легко с меня снял, сдернул, жду, сердце останавливается прямо, в ушах шум, давление, очевидно, подскочило, холодно, ветер по мне до самых лопаток свободно гуляет, вазелином запахло, это уже к лучшему, только бы, думаю, не завопить рань­ше времени, действуй скорей что ли. гадина!. .Ой. Гри­ша, брат мой, товарищ генерал-лейтенант7ой! Тут я как дернул веревочку, «ага-а!» — ору, чую — захомутал член по самое горло, вскакивакГй чуть в обморок не завалива­юсь. Это уж мне тюрьма, а не ему, мне! Не меньше де­сятки! Прощай, Свобода, жизни моей нелепой приходит" конецГОн от меня чешет прочь, а на веревочке, в петле член его оторванный болтается. Ты видел где-нибудь на фронте или в Чехословакию когда входил, такую карти­ну, генерал? Мрак! Зачем же дернул я так сильно? Зачем? Я—за ним7 Думать некогда! Не бегу, а лечу. «Стой! — ору.—Стой! Миром дело уладим!» Чешет, не оборачива­ясь. Может, соображаю быстро на бегу, отвалить мне в

246

сторонку ^х<3»_в урну бросить или в речку Пушку, и иди тогда свищи, кто его оторвал. Доказать, что я, невозмож­но. «Стой! Стой!» Лечу, а член за мной тянется, обернуть­ся боюсь. С другой стороны, если сердце пересаживают, почему хуй-не пересадить? Хирургия у нас бесплатная и передовая. Вдруг он возле Дзержинского спотыкается, падает, тут я подбегаю на последнем издыхании, броса­юсь на него, а он подо мной трясется, ходуном ходит, как в эпилепсии. Верно: длинноволосый, мягкий такой весь, руки заламываю, переворачиваю.. .,ебит^твою,.мать1.Дусь-ка это! Моя Дуська! И я за ней! В хохот Дуську бросило, в истерику... И вот теперь я точно вспоминаю, братец, что, когда я в тот раз лежал на скамеечке и дрых на по­сту, сон мне приснился.

Сам себя я не вижу, не знаю, где нахожусь, но лежит передо мной кремнистый путь в колдоебинах, пыльный, в общем, большак, и топот я слышу_конскйй, лязг, треск и скрежетГВс^ближе он, все ближе, 1куда от него денешь­ся? Задавит, сомнет, разбрызгает по сторонам, хотя нету меня вроде бы на фоне этого пространства. Летит, летит! Это, оказывается, тройка летит! Тройка! А коренная у нее сам Карл Маркс, правая пристяжная — Энгельс, левая же — Ленин! Бьют они копытами, искру высекают, у Маркса грива белая за плечами трепыхается, закусил уди­ла, грудь — колесом, башку пригнул, прет вовсю, огонь и дым из ноздрей, глаза таращит, пристяжные тоже стара­ются, сбрую рвут, а на облучке старой брички Сталин-ку­чер сидит в полной маршальской форме, трубка в зубах, и то по Марксу, то по Энгельсу, то по Ленину —_хло-_ бысть вожжой, хцобысть^ и мчится тройка, как взбесив­шаяся, и постораниваются от нее все народы и государ­ства, и я — тень бесплотная в ночи кромешной! Мчится тройка, мчится! Быть беде! Но тут выбегает на путь крем­нистый моя Дуська. «Тпррру!» — кричит, хватает Маркса за удила, осадила вразТ ангельс говорит: «Ни хера себе диалектика!» Ленин глаз косит татарский. Сталин с ^рйч^" ки в кювет летит. «ТпрЕВУ^Тут я проснулся и слышу:

«От Ленина до ануса пострадавшего — восемь метров, от проезжей части — десять, от Маркса-Энгельса —сорок». Вот как было дело, а Дуська лежит подо мной и хохочет, как давно, давно в деревне, в поле, в отпуску.когда бы­ли. Она хохочет, а я всерьез, слово даю, чувствую вдруг любовь и испытываю недовольство, что Дуська в брю­ках... Все было, Гриша, как тогда в деревне, в поле, в от-

247

пуску^ Сладость все же любить жену, какая это сладость бывает вдруг, со «Старкою» только экспортной сравни­мая! «Федя,— шепчет Дуська моя,— Федя... Ты ли это?.. На кого ты меня променял, Федя?.. Люби меня, Федя... Я умру за тебя!» И мне тоже так хорошо, как в первый раз! Фотографируй нас теперь ЦРУ, клади снимок утром на стол президенту и объяснения давай! «Квадрат 45. У па­мятника Дзержинскому Федька Милашкин любимую же­ну Дуську^бет^глаз голубой от удовольствия закрывает!» Вот как!

в

Но, дорогой ты мой брательник, покой нам только снится, как говорит Аркадий Райкин. Вдруг слышу:

«Гражданин! Немедленно поднимитесь!» ё-о моё1_ Встаю. Это господа дружинники. Трое. Начали права ка^ чать. Я официально им заявляю: «Мы подписали согл{Г~ 1шенйе в Хельсинки? Подписали. Там пункт такой есть "воссоединение семей". Вот какое дело. Я свои права знаю. Вон он летит над нами секретный спутник "Са­турн". Проверяет, выполняем мы то, что подписали в Хельсинки, или темноту с чернотойразводим._Не мешай­те воссоединятьоГмнё с любимой женой Дуськой!» «А за­чем вам самодельный член из политбюрона?» — ехидно так спрашивает ихний старшой, пока Дуська, бледная от срамоты, брюки натягивала. «Мы этого в Хельсинки не подписывали!» — очень жестко и давить начиная^прет_на меня второй. Третий же вежливо приглашает: «В связи со случаями полового разбоя среди спящих алкоголиков пройдемте без эксцессов». Я снова начинаю права качать насчет Хельсинки, а они уперлись на одном: «Зачем вам член из политбюрона?» «Вы мне ответьте,— говорю,— ку­да тресковое филе девалось и почему колхозники объяви­ли холодную войну партии и народу — картошку по семь рэ ведро продают, живоглоты. Тогда я вам скажу, зачем мне член политбюроновый!» "Дуська в ноги мне бросает­ся. «Федя, ты что, тоже сесть хочешь? Идем. Я все рас­скажу, нас отпустят, и ты спать ляжешь. Ты почернел,

24Г

Федя, от пьянки. Пойдем!» «Хорошо,— говорю,— пошли, но в протоколе необходимо желаю записать, что за все время ни разу не выразился "хуй", говорил исключитель­но лояльно "член"». Так и записали в отделении. Тут и начался ^[урум-бурум. Прокуроры приехали, Чека, пар­торг наш и прочая шобла. Трое суток допрашивали то ме­ня, то Дуську, на очные ставки раз пять водили, но я же не олень_сохатый. я бывший член партии и по дороге в ^лягавку успел поднатаскать Дуську как следует. «Пом-'нй^- говорю,—""одно: хуй ты купила на Тихом рынке в том ряду, где раньше "картошку продавали. Продал тебе его негр, у которого деньги стырили из кармана, а рас­платиться за творог было нечем. Просил он за него де­сять. Ты дала три двадцать. Вот и все. В остальном вы­кручивайся, как знаешь. Дома же я тебя поколочу. Так"не делают! Я хожу еле-еле до сих пор. Очко ведь не желез­ное!» Между прочим, на меня, на "мой" позор и травму всей шобле было плевать. Они старались понять, кто вы­нес из совершенно секретной лаборатории кусок новей­шего полимера политбюрона. Ведь его хранили в сейфах, ключи же от них были только у Главного Полимерщика. Если бы Пентагону удалось достать кусочек политбюро­на размером с пробку от «Солнцедара», то мы, как я по­нял из допросов, растеряли бы своё стратегическое преи­мущество ^^ебеной бабушке^Двое суток возили Дуську на приемы в посольства африканских государств и на лек­ции в университет Дружбы с Лумумбой для опознания негров. Она приблизительно узнала двух. Но один ока­зался военным атташе Берега Слоновой Кости, и у него было алиби: он в тот день фотографировал паровоз, на котором вечно живой Ленин приехал в Старопорохов, ко­гда в Горках врезал дуба. Второй же стоял с утра до вече­ра в очереди за оливковым маслом, и масла ему недоста-лось. Все это видели. Не нашли, к большому моему уди­влению, того самого негра. Взяли с Дуськи подписку, что как увидит его, так сразу позвонит на Лубянку. Дали три двухкопеечные монетки для автомата. Ну, парторг пытал­ся установить связь между кражей политбюрона и нашим Сахаровым. А прокуроры начали подыскивать для Дусь­ки статью, поскольку Дуська в остальном раскололась. Все взяла, благородная баба, на себя. На самом же деле было так. Она и Тетерина баба, Элла, которая Игорька с двумя языками родила^подпиди как-то и задумались: что с нами делать? Маскируемся круглые сутки, семьи разва-

т

ливасм, заговариваться якобы начали и так далее. Ну и решили нас попугать поначалу для смеха. Ах, мол, раз вы нас не ебете, в канавах ночуете, то мы вам^режем, голуб­чики, щершавого! А вырезал его для продаямбезмужним бабам из краденого политбюрона Тетерин. И я стал пер­вой ихней жертвой. Тетерин же, сука, и здесь всех пере­хитрил! Он тоже проснулся, как потом уж я узнал, в клет­ке с арбузами с голым изнасилованным анусом, брючки натянул — и домой как ни в чем не бывало. Болит рчк^ но Элле своей, разумеется, ничего не говорит, за поход­кой своей наблюдает, в милицию не жалуется и пить на день бросает. Бросает и предлагает жене: «Давай еще пар­ня родим. Может, он с одним языком у нас получится?» Элла и рада. Передала тот, хер политбюроновый женам Долидзе и Доценки, тех тоже отхарили, остальные мои маскировщики перетрухнулине на шутку, стали дома но­чевать, бабы, конечно, довольны, а вот что думают аме­риканцы, я не знаю. Город-то опустел. Ночью живой ду­ши не встретишь, всепидарасов^боятся, только у такси глаза зеленые горят, как_у_водков голодных. Подбирали Дуське статью прокуроры, подбирали, но смотрят: ни од­на не подходит. Не предусмотрено, оказывается, кодек­сом нашим советским, безнадежно отставшим от жизни, наказание за изнасилование любого лица мужского или женского пола искусственным половым членом.

Ч

Ъ бригаде у меня адвокатов было несколько. Устрои­ли мы за Манькиным ларьком юридическую кон­сультацию. Обмозговываем пару дней положение. Вырабатываем план~защиты7^1мичим смягчающие об­стоятельства и на случай суда выпрямляем линию Дусь-киных показаний. Ведь ее даскать^продолжают и гово­рят: «Все равно посадим. Не может преступление, о ко­тором уже известно на Западе, остаться без наказания! Ты, Дуська,— говорят,— прецедент создала. Интуристы, испорченные сексуальной революцией, ночуют теперь из-за тебя около Ленина, Дзержинского и Маркса-Эн­гельса. Брюки сами снимают и ждут до утра, но не вы-

ж

падает им кайфа. Сознавайся, кто тебе вынес из-под зе­мли кусок политбюрона и какой такой неизвестный, удалив от него все лишнее, наподобие Фидию, изваял орудие преступления — член? Сознавайся, не то мы те­бе скотоложство припаяем!» Дуська моя, однако, залади­ла: «Если родная наша Коммунистическая партия и род­ное Советское правительство только на словах борются с алкоголизмом, а на самом деле увеличивают выпуск водки, сухарика и чернил, если с помощью вздувания цен на спиртное и замораживания зарплаты Косыгин хочет уменьшить инфляцию, если наорать ему, что си-^ущные. двуязычные уроды на "свет выходят и к двухтысячному году мы займем по косорылости первое место в мире, а по гунявости —третьёТто нам, бабам, все это не безразлично! Вон маманя моя,— говорит Дуська, называя так нежно эту суку параличную, плывущую, как Хейердал, на судне в крематорий,— что рассказывает:

"Бывало, дочка, задазиг-на меня супруг, отец твой, Цар­ство ему Небесное, залазит, а я уж сладко, сладко ду­маю, мечтаю, наяву бывало вижу ребеночка, которого... .ой^как хорошо, которого... ой, как замечательно даже, Санечка... которого... любимый~ты мой... умираю... уми­раю... вот сейчас... вот через секундочку... вот оно... вот.,, ребеночка вижу, которого заделывает мне супруг Саня, и ребеночек тот розовенький, пухленький, цыпле-ночек с ручками, с ножками, с глазками, с носикомГс вилкой исправненькой, с попкой родной, ты это, Дусь­ка, красавица моя, и за что тебе наказание такое посла-Н0з__почему не ебет тебя твой змей восьмого разряда. (ведьму» полюбил с глазами оловянными, (кубанскую пер­цовую, московскую особую^) Брось его, Дуська1

И нам, ^товарищи прокуроры, хочется, как нормаль­ным бабам, и спать просто так с супругами от шалости и для удовольствия, и к тому же ребеночков рожать, чтоб не стыдно было за ихний ум и внешность перед другими странами и народами. Пускай знает Косыгин:

мы сами теперь за себя постоим, пусть земля горит под ногами у мужей-алкоголиков! Не будет им теперь покоя! Не политбюроновый_хе]з^так пробковый! Не пробковый, так гудроновый! Найдем что влупить.и перцем присы­пем, пустьжжет^неделю, хотя перца тоже в бакалее не стало!!^ы_их^велис^ма?_нащтропалили_на маскировку, а мы их сызнова на ноги поставим и газет читать не да­дим про ваши бомбы, ракеты, войны, кровавых импери-

алистов и обстановочку небывалого всенародоного подъема на субботнике. И я лично на него больше не выйду! Ищите дураков! Денежки с субботника, миллиар­ды за труд наш бесплатный, всаживать надо не на по­стройку раковых корпусов и стадионов, а на больницы для^алкашей наших проклятых и несчастных. Плевать нам^ ихним женам, на стадионы! У Доценок дочка еле ходит, у нее по восемь пальцев на ногах, куда уж ей ре­корды ставить на Олимпиаде-80! А у Долидзе у Гиви-младшего позвонок кривой. Кидай его на лед в фигур­ное катание двойной тулуп делать! Так и передайте Ко­сыгину!» — говорит Дуська.

^5 адумались прокуроры. Делать нечего: докладывают ^^ Косыгину. Косыгин политбюро собирает сразу по-

• ^/сле «Голубого огонька», на котором Зыкина пела. А мы в тот день за Зинкиным ларьком сидели. Щепы на­брали, коры березовой и листьев кленовых. Костер разо­жгли. «Ташкент!» — говорит Тетерин, а сам дрожит, как землетрясение.' Согрели бутылку портвейна на огне чуть не до кипения, Глотаем по очереди из горла горячую за^ разу, оживаем, сплотившись еще тесней вокруг костра^ Тетерин вдруг дрожать перестает, хлопает нас по плечам, взгляд затвердел у него, и говорит: «Я вчера на политбю=-ро был вызван. Доклад делал о цели существования хим­чисток, так называемых "американок" в нашей стране. Но передо мной о Дуське разговор зашел. Судить ее или не судить? Брежнев говорит: "С точки зрения успехов дальнейшей маскировки, это у нас объективно, дорогие товарищи!"» Говорил он, кстати, без бумажки. Тетерин сам видел, не врет никогда в таких случаях... А Суслов, чахоточный такой^не стоит) у него с тридцать седьмого года, не соглашается. ./"«Проморгали мы, не досмотрели погранвойска и таможенная служба, как половая рево­люция перешагнула наши границы. Вот они, плоды/раз^

_дядки/ — мать_ее„так. Расхлебывайте это дело сами! Предлагаю усилить идеологическую работу среди насе-

252

ления с помощью партпенсионеров. Все равно они зря чешут_языками на бульварах!» Тут Андропов слово взял. «Так и так. Давайте попробуем сухой закон устроить, а из зарплаты алкоголиков удерживать от 3 р7б2 коп. до 4 р. 12 коп. в месяц на строительство антиалкогольных профилакториев с принудительной утренней зарядкой. Дуську же надо отправить в психушку^ Она взяла на се­бя функции наших органов!» Косыгин вдруг как^ебнет кулаком по зеленому сукну иледер на них с мешками под глазами: «Вы что? Сухой закрн^немедленно вызовет прекращение строительства БАМа и других молодежных строек! Твоими лозунгами, Суслов, народ не взбодришь! Людям в провинции жрать нечего, так пусть хоть пьют. Потом в коммунизме окупятся с лихвой, с большими процентами наши страдания и лишения. Госбанк торже­ственно дает нам на это свои гарантии». Кириленко, ма­ленький такой, тоже мешки под глазами, глазки от чер­ной икры заплыли, докладывает: «Наш резидент "Соко­лок", натурализовавшийся на острове Лесбос, доносит, что идентификация женщин с мужчинами, начавшаяся здесь до нашей эры, продолжается. Спрашивает шиф­ровкой, как быть с Дуськой?» «Беда! — говорит Подгор­ный.— Народ пить резко бросил после всех этих изнаси­лований мужчин. ^трезвгГ) иначе мыслить начинает. В религию уходит. А самое страшное для нас сегодня, то­варищи коммунисты, в том, что начинает народ искать ответы на Вечные Вопросы не в беспробудном пьянстве, "аГв наблюдении за интимной жизнью своих руководите -лей. У народа возникает незаконная социальная зависть к системе снабжения нас любительской колбасой со зна­ком качества. А дальше что будет?» В общем, братец ты мой, генерал, все политбюро сошлось на том, что надо устроить еще один всенародный внеочередной суббот­ник, а магазины «Березка», где по сертификатам без ма­скировки продукты продают высшего качества, закрыть немедленно, чтобы они, сволочи^ не мозолили народу глаза и не уничтожали его веры в наше бесклассовое об­щество и в то, что все от мала до велика, от Брежнева до ханыги Тетерина, просты и скромны, как Ленин. «А те­перь,— говорит Брежнев,— давайте посмотрим запись биотоков ленинского мозга, которую удалось записать нашим славным микрофизикам с помощью самого боль-

т

шого в мире радиотелескопа». Тетерин сам видел, как на экране зеленые, змейки забегали и запятые заплясали. «Полвека, как дуба врезал человек, а мозга все еще у не­го кумекает, не то что у нас,— говорит Брежнев.—_}Су-_ мекает и подбивает, как говорится, резюме всей нашей партийной работе: правильной дорогой идете, дорогие товарищи! Будьте и впредь беспринципны в своей борь­бе с империализмом и сионизмом!

Давайте теперь проголосуем, обменивать нам башна баш Корвалана, поскольку Пиночет^блядь такая, почу­ял нашу слабину в Хельсинки. Тактику новую и ко­варную избрали враги прогресса и мира. Раньше они пу­лю в лоб шмаляли коммунистам, мучили наших братьев по разуму в застенках до смерти, растворяли в различ­ных кислотах и так далее, и не было у КПСС с ними дозни. Зачисли в мученики, и с рук долой. Ныне колен­кор иной. Мы, мол, вам Корвалана, а вы, дескать, нам Буковского. Я лично торговаться разучился, так как дав­но не покупал на Тихом рынке телятину, гвоздики и картошку. Предлагаю отдать Буковского. Но смотреть при обмене, чтобы вместо Корвалана другого какого-ни­будь обормота нам не подсунули. Самого же строго пре­дупредить, чтобы не вздумал (трепатьсянасчет наруше­ния в СССР прав человека, не то этапируем обратно в Чили, и там ^трепись^ сколько хочешь. Кто про­тив?» «Я!» — шёпотом, потому что чахоточный, говорит Суслов. «И я!» — вякает Косыгин. «Сталин так бы не по­ступил! — поясняет Суслов,— Он Троцкого ^достал^ а Корвалана ликвидировать гораздо проще. Политический же эффект после его вынужденной ликвидации был бы просто шикарным. Плюс отсутствие прецедента. Преце­денты сводят на нет нашу работу. А вдруг реакция на­чнет арестовывать генсеков во всех странах и провоци­ровать нас менять их на диссидентов и сионистов? Что тогда? Хрущев уничтожил Гн^) политических заключен­ных. Мы с таким нечеловеческим трудом снова налади­ли это дело, по крохам собирали, можно сказать, и вот — пожалуйста! Корвалан сидит там в отличных усло­виях, не пытают его,<свиданки дают, интервью разреши­ли раз в неделю, пусть себе сидит и объективно служит делу мира и социального прогресса. Логика подсказыва­ет, товарищи, что тюрьма — это время. А любое время работает на нас! Я — против!» «Я лично,— говорит тог-

254

да Косыгин,— предлагаю поступить по-ленински, согла­ситься на далеко идущий компромисс. Давайте обменя­ем Корвалана на Дусысу. У нас невиданными темпами растут ряды женщин-пидарасов^ разворовываются для этой цели ценнейшие полимеры Ъолитбюрон, партбю-рон и надсадки для членов из таких сверхтвердых спла­вов, как совминий, подгорний и кэгелий-бэ. Более того, в провинциях пошли в ход сезонные овощи: морковь, огурцы, початки кукурузы, редис Слава Терешковой, хрен Комсомолец-долголетний, кочерыжки и так далее. исчезла с прилавков магазинов черноземной и других полос колбаса всех сортов. Народ вправе спросить нас, коммунистов: "Где наша колбаса?" Что мы ответим? Повышение цен на отсутствующие в продаже продукты и промышленные товары оказалось правильным поли­тическим шагом, но не принесло желаемого экономиче­ского эффекта. Увеличение платы за пробег такси — не панацея от всех бед, хотя курсирование населения из об­ластей и районов в города и столицы в поисках дефи­цитных продуктов и товаров заметно уменьшилось, а экономия бензина увеличилась. Соответственно наблю­дается резкий скачок его экспорта в страны НАТО. Об­мен Корвалана на Дуську улучшит наши балансы и час­тично ликвидирует некоторые трудности снабжения на­селения овощами и бананами. Затрону теперь главный аспект всей проблемы. Бесславный почин Дуськи при­вел к катастрофическому затовариванию складов, мага­зинов и ресторанов нереализованными винно-водочны-ми изделиями. Возникают пробки на крупных железно­дорожных узлах. Растет инфляция, тромбированы мно­гие внутренне-банковские финансовые операции. Креп­нет реальная угроза спонтанного образования второй оппозиционной партии в нашей стране на политической Платформе, не брезгующей никакой социальной демаго-. гией. Идея глобальной маскировки наружного простран­ства СССР находится под угрозой! В такой ситуации ло­зунг "Вперед к Коммунизму!" выглядит смехотворно да­же для дураков из братских компартий. Предлагаю пору­чить министру внешней торговли произвести обмен вы­шеназванных лиц в одной из нейтральных стран. Дело зашло слишком далеко. Зыкина моя вчера заявляет: "Ес­ли бы ты, Алеха, пил, я бы теперь знала, как посту­пить!"»

255

Разобрали мы ящички из-под апельсинов арабских, подкинули дощечек в костер, вторую бутылку подо-грели, хорошо пошла, а Тетерин шпарит наизусть ихние речуги на политбюро. Шпарит, я же думаю, проне-сет или не пронесет? Чем дело кончится? До чего мы дошли, Дуська, с тобою? И виноват я перед заключенным своим сыном Славкой. Если б не я, моя многомиллион­ная бригадушка, да всякие надомники — поэты, компо­зиторы, художники и артисты, не сочинил бы Славка книгу «Развитие алкоголизма в России», не тискал бы ее на ебаном Западе, не сидел бы нынче под землей на Лу­бянке, а пил бы портвешок в подъезде и там же с девок брюки сдирал.

«Дуську менять мы не будем,— говорит Андропов.— Она без сына и мужа никуда не слиняет. А мой агент, ра­ботающий в кровавом чилийском гестапо, докладывает, что естественная смерть Корвалана не за горами. Стоит ли рисковать в таком щекотливом деле?» «Стоит! — отве­чает Брежнев.— Латиноамериканцы живучи. По словам моих референтов, Арисменди месяцами не ел, не спал, свертываемость его крови после пыток была равна нулю. Но он выжил. Потому что формула крови коммунистов продолжает оставаться загадкой номер один для врагов и международных картелей. Поменяем этого бандита Бу­ковского на Корвалана. Хер с ним. Долго он после анд-роповской баланды и режима не протянет!» Бурная ова­ция. Все встали, потом сели и дают слово Тетерину. На­ливает себе Тетерин из графина хрустального с золотой крышкой крымской мадеры, хлобысть стакан и тоже тол­кает речугу. "Я,— говорит,— как внештатный контрраз­ведчик открыл такую штуку: сущность химчисток "аме­риканок". Однажды после смены желаю я опохмелиться. Но постепенно становится очевидным, что тряпок моих дома нет. Ни брюк, ни пиджака, ни байковой рубашки не нахожу нигде. Я бы Эллинские, бабы своей, тряпки на-пялил, неоднократно так поступал, но и их стерва из до-му вынесла. Читаю записку, на ручке в сортире надетую:

"Сволочь! Пьянь! Вещи в химчистке. Сиди дома и будь проклят!" Ах, так? Хорошо. Решаю сдернуть, как давеча, шторы, завернуться и таким манером проследовать в "Чайку", вырвать у ней из клюва свои тряпки. Шторы

256

сняты. Хорошо, думаю, сука, я тебе сейчас устрою Ста­линградскую битву под Москвой! Однако удар Элка на­несла мне почти смертельный: не нахожу ни простынки, ни наволочки, ни скатерки! Окружен! Окружен! А в ок­нах уже хари вражеские лыбятся. Рога у них и червяки в ушах. Я по-пластунски бросаюсь в сортир, а там Киссин-джер сидйт, очки протирает, я в него громкоговорите­лем — бамс, воду спускаю, нету Киссинджера, только от унитаза кусок откололся. Пот с меня льет красный, зеле­ный, серый, и в каждой капельке по песчинке. Прыгаю в ванну, а-а-а-а!.. в ванной Киссинджер голый лежит, хо­лодный, скользкий... а-а-а-а! Вываливаю на него всю по­суду из буфета, а он из телевизора на меня зырит и гово­рит: "Не бойся, Тетерин, я — Валентин Зорин!" А-а-а-а!.. Тут мне политбюро бурную овацию устроило... Бросаю телевизор с балкона прямо на "Жигули", развели машин, ворье, колхозники, спекулянты! Вроде легче стало, но на обоях вдруг уши проросли и запах из ушей... задыхаюсь... вонища глотку перехватила, и с полки кухонной макаро­нины на меня двинулись с вермишелинами наперевес. С люстры .многоножки сыпятся, в ванной Киссинджер гломзает вилками и ножами по кафелю. Что делать? Пол-одиннадцатого! .. А-а-а-а!. Голым не пойду. Ходил один раз. Заорали. Незаконно забрали, ибо я шел и кричал:

"Отвернитесь! Отвернитесь! Отвернитесь, граждане!" Ага! В последней шкаф стоял фанерный с зеркалом. Вырезаю в боках дырки для рук, сзади — для глаз, дно вышибаю, кладу рубль с лысым из заначки верхнюю полку, зала­жу туда и лифт вызываю, Муде прикрыто, и ладно. Нор мально. Двигаюсь по улице потихоньку. Игорек за мной бежит, "пусть всегда будет папа" — поет. Не тяжело. Только в яйце левое заноза попала. Зеркало зайчиками чертей распугивает. Так и заявляюсь в гастроном. Успел, слава тебе, КПСС! Поправидся - и в химчистку. "А ну, давайте, говорю, падлюки, тряпки мои. Я — Тетерин. Квитанцию потерял!" Выдают, как ни странно. Шкаф я им оставил для грязных газет вместо урны. И что же я от­крываю? Не дураки они! Не дураки американцы! И опять нам заячьи уши приделали! Мы такие средства выделяем для борьбы со шпионами маскируемся круглые сутки, а они всю работу свели на нет срочной химчисткой. Ведь стоит только тряпкам нашим туда попасть, как в них ав­томатически вживаются датчики и передатчики. Осталь­ное же — дело техники. Спутники летят, ловят их сигна-

257

лы, и ЦРУ в курсе не то что всех наших планов, но и под­робностей личной жизни. Вам-то, говорю членам полит­бюро, хорошо. Ваши тряпки бабы в "американку" не но­сят, а я поддал. Иду. "Милашкин,—_бугор наш орёт.— Летят! Летят! Один над Анысиным ларьком, другой над Манькиным!" И слышу: жужжит в ширинке" и подмыш­ками. Жужжит, и, как со спутника, сигналы из меня вы­ходят: пи^[Ш^^[Ш^ш^^ш^ди_. Чего же думать? Закры­вать надо химчистки к ебеной бабушке! Или же вставлять в наши тряпки помехи. Они нас жужжанием, мы же их треском'и скрежетом заглушим, как "Свободу"». Косы­гин говорит: «Ладно, Тетерин. Мы что-нибудь придума­ем. Один ум — хорошо, а двенадцать лучше!..»

Политбюро, вроде винных отделов^ до семи работает. Я говорю: «Пойду, а то не успею». Сталй~мьГвсе, как во Внукове на проводах Брежнева куда-нибудь, лобызаться по три раза. Но с Сусловым никто не лобызался. Чахот­ка у него. И врачи запретили. Подгорный говорит: «Не серчай, Суслов. Зато у тебя два тома сочинений на днях выйдут, и мы их населению вместо "Баскервильской со­баки" по талонам давать будем».

Вот человек Суслов!, Дуба на_ходу_лрезает. ему бы в Крыму на пляже валяться и портвешок дармовой) _жрать стаканами, а он в ЦЕКА на трамваё^саждый день канде-хает!_Скромный мужчина, вроде Ленина.        "

Тут, братец, Тетерин вдруг захрипел и в костер пова­лился, удержать не успели. Обварился немного. Мы его обоесали_по древнему способу, чтоб волдырей на лице не "было, а он плачет, Игорька зовет. «Прости,— говорит,— Игорек, прости ты меня за то, что пропил я свою во­сьмую хромосому и язык ты лишний имеешь! Но я тебе сестреночку рожу, красоточку, принцессу детсадика, а те­бя отдам в двуязычную в англо-французскую школу! Прости! Завяжуя. завяжу, завяжу!»

Обо многом, братец, мы тогда поболтали. Подходит участковый. Рыло мятое: он ночью намордник на него надевает, навёрйбё7'чтобы бабу свою не кусать: «Вы по­нимаете, где вы костер разожгли? Вы понимаете, что в предолимпийские годы нас всех уничтожат? Вы отдаете себе отчет? Вы почему играете с огнем, когда "Россия" горит?» — «Как горит?» — «Так! Сверху взялась!» — «А-а-а-а1 — заорал Тетерин, за голову схватился.— Горю-ю^ "ю7» И в речку Пушку —бух! Труп его только через месяц нашли в Суэцком канале. «Вы понимаете, где вы огонь

258

разожгли?» Тут я головешки раскидал, уголье растоптали, повалился и плачу, как маленький, что пронесло беду, Слава Богу! Под костром-то нашим дежурная стратегиче­ская ракета, оказывается, находилась. Еще бы немножко, пару дощечек подкинули бы—и прощай, вторая миро­вая война, здравствуй, третья! Нас бы раскидало, ракета легла бы на курс, оттуда последовал бы ответ и... все... все! Осталась бы на поверхности Земли только пустая по­суда, сдавать же ее было бы некуда и, главное, некому. От этой ужасной картины, мелькнувшей, братец, в здравой моей голове — почаще бы такие картины мелькали в ва­ших генеральских и маршальских(]калгана^,— заплакал я еще пооткровенней и громче. «Да! Уничтожим вас^ханыг позорных, к Олимпиаде-80! В народе нашем одни спорт­смены останутся, выжжем язву алкоголизма олимпий­ским огнем, проститутки!» — шумит участковый.

лг.

Откровенно говоря, братец, сгебанулся слегка наш участковый на этой Олимпиаде-80. Стебанулся форменным образом. Начал с балконов. Приказал не вешать на них белье, потому что вывешенное белье се­кретные американские спутники могут принять за белые флаги сдачи нами идеологических позиций, и тогда в од­но чудесное утро мы услышим на нашей Большой Атом­ной улице скрежет гусениц вражеских танков. «Так что,— говорит,— если кто вывесит простынку и хоть бы даже белые кальсоны, буду рассматривать сей факт как сдачу в плен и стреляю, ети ваши бабушку в тульский самовар, без суда и следствия прямо в лоб~Мне давеча ящик пат­ронов начальство для этого выдало... Ра-а-зойдись!»

Любил наш участковый это словечко. Он его ночью во сне и то орал. А все почему? Потому что, братец, пил он не с народом^а^одиночку. Чурался, сволочь, масс, ин­дивидуалистом маскировался, трезвым. Но мы-то знаем, что на дежурство он без четвертинки спирта не выходил. И где, ты думаешь, он носил этот спирт, которым ему взятку в ядерном институте давали. В кобуру он его на­ливал! Да, да! В кобуру. Иной раз зайдет с тоскливой и

яростной рожей за угол, снимет кобуру с портупеи, баш­ку запрокинет и присосется, ни капельки наземь не про­льет. Вот и допился до институтского спирта, которым ко дню рождения Ленина бомбы протирают. Сначала лаять во сне начал наш участковый. Тетерин ведь за стеной у него жил, все слышал. Лает и лает. Иногда с подвизгом, иногда, особенно в полнолуние, с тошнотворным подво­ем. Спать невозможно было от евонного лая и воя, а ука­зать на это не давал он нам никакого права.

«Я лаю по особому оперзаданию, и не окрысивайтесь, подлецы! И вой у меня государственное значение имеет. Без него давно бы уже стали рабами капитала и нью-йоркской мафии!»

Так он нам говаривал... Ты не перебивай, я все равно не двинусь дальше, пока не доскажу душераздирающую истину про нашего безумного участкового... Не коман­дуй! Я тебе не Варшавский пакт! Я сейчас как гаркну «смирна-а!», так ты у меня лапки по швам вытянешь и простоишь до второго пришествия, когда тебе скажут:

«Вольна-а!» Понял?

Баба же нашего участкового вконец измучилась от лая и воя своего муженька. Ну, и не выдержала, естественно. Не выдержала и стала затыкать ему на ночь глотку. То носком грязным, то портянкой, то трусами, и дрых себе участковый без задних ног до утра. И ни о чем не дога­дывался. Отдохнуть дал Тетерину-соседу и бабе своей с детишками. Все было бы хорошо. Только стал он недо­умевать, отчего это у него по утрам то нестираный носок, то вонючая портянка, то запревшие трусики оказывают­ся мокрыми и изжеванными порой неимоверно. Ничего понять не умеет. Баба же его обычно ставила будильник для себя лично, вытаскивала утречком из участковой па-сти затычку и сушила ее на батарее. Все было хорошо. Но как-то испортился у них будильник, хотя клеймо на нем стояло знака качества, и продирает однажды наш участ­ковый пьяные свои зенки и обнаруживает свою глотку заткнутой. Ни охнуть, ни вякнуть, ни слова прохрипеть не может. Чуть не задохнулся от обиды, вырывает кляп и давай кусать свою бабу. До крови искусал, пока она го­лая на улицу не выскочила. Спасли мы ее.

А она с тех пор не давала себя участковому, пока он на ночь не напяливал на свою ханыжную харю бульдожьего намордника. Любил он жену. Поэтому и надевал. Любовь к бабе, братец, и не на такие подвиги подталкивает, а еще

269

на более сногсшибательные. А выть перестал. Разве и за­лает после Седьмого ноября, но я лично считаю, что это в порядке вещей после праздничной похмелюги. Но дело не в этом. Нас-то, гаденыш, привык утрировать по-звер­ски. Житья не давал, асмодеище. Ты интересуешься, по­чему я говорю утрировать, а не третировать. Потому что утрировать означает третировать утром, когда мы собира­емся в яблоневом саду за Зинкиным ларьком. На ночь некоторые из нас зарывали бывало под старыми яблонь-ками остатки портвешка, чернил, бормотухи, или пивка. Зароешь, а потом поутрянке откопаешь, опохмелишься — и под землю, сортировать атомы урана. Конечно, если со стороны на нас поглядеть, то странная, должно быть, картина открывалась в ЦРУ на проявленных снимках. Ползают между яблоньками маскировщики на карачках:

рыщут зарытую заначку, ибо один из них забыл, мерза­вец, где он ее заныкал. Перерыли мы однажды весь сад, ножами и палками землю истыкали — нигде не можем найти четвертинку и бутылку пива. Нигде. А сердца-то наши тем временем останавливаются, не хотят тикать без расширения сосудов. В головах же буквальный конец света, страшный суд и изнурительный ад. Тоска, повто­ряю, и мрак. Большое горе. Наконец, когда казалось, не выйдем мы все из яблоневого сада, умрем на посту и окончательно не воскреснем, натыкаюсь я случайно на белую головку под вялым осенним лопушком. Зубами стащил, губу порезав, оловянную пробку, зубами же «Жигулевское» открыл, откуда только силы взялись, ибо руки у всех тряслись, как у балалаечников из оркестра народных инструментов имени Курчатова, и отпили мы, сердешные, бедные, из стылой бутылочки, из «малень­кой», по одному спасительному глотку... Ух! Слава тебе, Господи! Прости и помилуй, спасены! Спасены на этот раз, а что дальше будет, неизвестно. Как завтра повернет­ся судьба, не ведаем...

Быстро, для увеличения кпд водки и пива, разводим костер. Смешиваем в бутылке из-под шампанского с ко­лотым горлом то и другое, и вот уже, товарищ ты мой, ге­нерал-лейтенант, после спасения сам батюшка-кайф кос-нулся наших внутренностей отеческой своей рукой. Кайф! Враз тела от него молодеют, мысли появляются в смурной, тупой и болезной пару еще минут назад башке, весь мир, включая проклятый наш Старопорохов, вы­страиваться начинает на глазах, и хочется душе чегой-то

261

такого... трудно даже сказать чего... высокого, настояще­го, делового, полезного государству и людям, бескорыст­ного такого, решительного, партийного, а главное, чисто­го... выпить еще, одним словом, хочется, а потом уже по эскалатору вниз, на второстепенную работенку — писать красной краской на ракетах зловещий лозунг «Смерть ка­питализму».

И вот, только мы в порядок привели себя после вечер­ней маскировки, смотрим: человек бежит к яблоневому саду от нашего дома. Босиком человек, хоть инеем за ночь прихватило осеннюю травку, в кальсонах голубых и сиреневой майке. Участковый. Кое-кто думал рвануть когти подальше от штрафа, но я командую:

— Цыц! Участковый в кальсонах на маскировку рабо­тает. Беды не будет. Оставаться на местах! Четвертинку притырить!

Подбегает, зверюга, запыхавшись. Рыло фиолетовое. вот-вот задохнется. Знаю я такие лица. Они от смертель­ного сужения сосудов бывают. Многолетнего, разумеется. Тут ты, братец, прав.

— Братцы! — хрипит умоляюще,— Братцы! Спасите! Дома — ни грамма!.. Помираю! Ей-Богу, помираю! Хоть пива дайте глоток, хоть одеколона... Спасите! Руки-ноги отнимаются! Можно и лосьончика1

На лбу участкового испарина. Дышит неровно. Подер­гивается весь. Глазенки бегают. Знакомая картина. Жал­ко человека бывает в таком состоянии. Беспомощен он и болен, и вся его случайная жизнь зависит в такие мину­ты от наперстка вшивого водки или от полстакана любой советской бормотухи.

— Век не забуду, братцы! Налейте! Дышать трудно! Грудь спирает! Виски горят!

— Нету,— говорю жестокую ложь,— Сами девятый хуй без соли доедаем! Запасать надо. Ты из магазинов, стер­ва, сумками волокешь, а у нас, маскировщиков, стреля­ешь. Где нажрался-то, борец с алкоголизмом? - Праздник был,— отвечает,— у меня. Пистолет я по­терял в понедельник. Все, уж думал — конец. В петлю лезть собирался. Пенсия моя накрывалась, а быть может, и свобода. Нашелся он, братцы, нашелся. Я его на скла­де, когда заведующую улюлюкал выронил. Нашелся. Ну и загулял. Спасите!

—Как же ты его выронил? Вниз головой, что ли, сто-

262

ял? — спрашивает Тетерин. Он любил как инженер-изо­бретатель до сути вещей докапываться.

— Не помню. Сонька такое иногда выделывает, что башка, как после карусели, кружится... Дайте глоток? По мираю... Костер горит. Значит, грели портвешок.

Нет, думаю, не получишь ты, паскуда, глотка. Не по­лучишь! Не ты ли костры наши раскидывал, не ты ли штрафы присылал за распитие спиртного в неположен­ных местах? А? А кто отлавливал нас, как бешеных собак, и волок в вытрезвиловку? Ты — гадина! А главное, ты вредитель и, возможно, шпион, срывающий маскировоч­ную задачу нашей партии. Ты себя над нею поставил!

— Да,— говорю вслух,— ты поставил себя над партией и неспроста по ночам лаешь и воешь. Нету у нас для те­бя ни глотка. Иди, продай пистолет и на вырученные деньги опохмелись.

Синеть начал тут наш участковый, а кончики пальцев белеют и не шевелятся. Перетрухнул я тут, но и водяру на змея переводить жалко.          '         "

— Подожди,— говорю Тетерину.— Не отливай в кусты. Давай лей сюда в стакан.

Я это, конечно, тихо сказал, чтобы участковый не слы­шал. А может, у него тогда с похмелья уши были пред­смертной глухотой заложены. Расстегнул Тетерин штаны и налил мне целый стакан до краев первой после ночи мочи. У него так от пьяни сужались сосуды, что он, из­вини, братец, отлить иногда не мог без опохмелки.

— Пей,— говорю участковому,— пока горячая. Граду­сов в ней двенадцать есть точно.

Веришь, генерал, залпом околотошный наш стаканчик вымахал, ни капли не расплескал, только ахнул, лопушок сорвал и занюхал, да слезу прощания с жизнью со щеки смахнул.

— Ох, хорошо! Век не забуду! Оживаю, братцы.

— Вкусно? — спрашиваю.

— Солоновато и клопами попахивает. Но поправился.

— Это вчера пиво с коньяком Тетерин перемешал. Еще хочешь?

— Не мешало бы. Я деньги могу принести. На халяву пить не собираюсь.

— Неси. Нам к одиннадцати пригодятся. Принес, одетый уже в форму, однако, пять рублей. А Тетерин за все его гадости и подлости ему между тем еще стакашок отлил. Вернулся же участковый совсем пья-

263

ненький и веселый. Поет: «Люблю, друзья, я Ленинские горы. Там хорошо рассвет встречать вдвоем...» Закусона принес: колбасы, лука, помидор, пирожков каких-то и холодную кость из супа всю в мясе и аппетитных хрящах. Одним махом второй стакашок  врезал тетеринской мочи и за любимую свою тему взялся: за Олимпийские игры и алкоголизм с хулиганством.

Вот зря, генерал ты мой военный, не веришь, что мо чой опохмелиться можно. Это не означает, что нужно. Я лично один раз спас так жизнь одному своему маскиров­щику Кожинову. Кончался человек прямо у нас на гла­зах. Чуем, не дотянет до одиннадцати часов, не дотянет. Минут сорок до открытия рыгаловки-автомата остава-лось. А он улегся прямо на Ленинском проспекте и кон­чается. Язык синий вывалил, глаза скосил, посерел, еле дышит. Тетерин и зарассуждал теоретически, как всегда, что не может в нас не быть остаточного алкоголя в кро­ви и в моче, если мы с утра под тяжелой балдой ходим. Должен иметься алкоголь. И хотя он разбавлен в нас раз­личными безалкогольными напитками, типа воды, все равно можно его использовать в крайних случаях. И сей­час как раз выпал такой случай. Спасти надо Кожинова. Вон он хрипеть уже начал. Стаканы, между прочим, все-гда у нас с собой имеются. Поднесли Кожинову полный. Пену как и положено, сдули. Жахнул он его, дергаться перестал и минут через пять зачирикал: ожил совсем. А что пил, так и не разобрался.

Но вернемся к участковому. Разобрало его, и понес он всякую бодягу про подготовку к Олимпийским' играм. Мы, говорит, указ секретный получили вырвать с корнем из Старопорохова к восьмидесятому году язву алкоголиз­ма, хулиганства, блядства, фарцовки, валютки и прочее. Гости, говорит, иностранные, а их полмиллиона собира­ется нахлынуть, чтобы поглумиться над нашими порядка­ми, должны увидеть на каждом шагу безусловное стрем­ление к коммунизму и идеологической добросовестности. В дни Олимпийских игр всем не выселенным из города гражданам будет предложено, вернее приказано, прилич­но одеваться, лучше питаться, читать с особым выраже­нием на лице книги товарища Брежнева в метро, трамва­ях, в автобусах и троллейбусах, а также на ходу. Можно при этом пускать слезу. Хохотать запрещено, потому что ничего смешного в великой трилогии писателя Брежнева нет. Запрещено также образовывать очереди у продоволь-

264

ственных и промтоварных магазинов. Очередь больше пятнадцати рыл одновременно будет рассматриваться как злоумышленная группа лиц и подвергаться рассеянию и штрафу. Граждане, тайком пробирающиеся во время Олимпийских игр в город с периферии для снабжения своих семей мясом, маслом и рыбой, должны быть не­медленно сняты с транспортных средств и этапированы к месту жительства. Прописка в городе Москве и его ради­усах со вчерашнего дня разрешается только новорожден­ным гражданам от родителей, имеющих постоянную про­писку в городе Москве и его радиусах. Остальные, вклю^ чая командировочных, временно обязаны считать себя персонами нон-грата. А вы, говорит участковый, пьяни­цы, и есть таковые персоны. Для борьбы с вами, говорит, уже обучаются тысячи юношей и девушек, и все они в дни Олимпийских игр выйдут на улицы нашего великого города, чтобы следить за контактами гнидых. интеллиген­тов и прочих тухлых граждан со спортсменами, чтобы пресекать наши попытки сдавать пустую посуду много­численным интуристам из многих страх мира, чтобы по­могать большим друзьям Советского Союза, типа Андже­лы Дэвис, не обращать внимания на теневые моменты действительности, чтобы мгновенно собирать разбрасы­ваемые агентами НТС листовки, брошюры, библии, про­изведения Ахматовой, Булгакова, Сахарова, Григоренко и прочих антисоветчиков. Основное внимание будет уделе­но недопущению на территорию СССР ни строки мате­рого врага, купившего в Америке старинную крепость с охраной и мечущего оттуда злобные выпады в адрес сво­ей сверхдержавной родины... Вот так, говорит, дело у нас поставлено, чтобы Засекать все контакты советских, вер­нее антисоветских, граждан с интуристами. Не секрет, что большая их часть уже не дремлет и будет заброшена сюда по путевкам ЦРУ. А уж потом по снимкам все эти вражеские рожи получат по заслугам и встанут на учет куда следует. В общем, говорит участковый, советую вам уйти, пока не поздно, в глухую завязку и развязать сразу же после Олимпийских игр. И не бухтеть на каждом ша­гу, что цены на рынках не по карману рабочему классу, что продуктов все меньше и меньше, даже в Старопоро-хове, и прочую антисоветчину и клевету. Есть у нас в стране продукты! Есть! Но мы их копим к Олимпийским играм и посему не выбрасываем на прилавки провинции и даже столиц союзных республик. Вы же, говорит, анти

265

лопы, не представляете, сколько жрут спортсмены и ин­туристы во время Олимпийских игр! Много жруг. Если, например, для завоевания бронзовой медали в прыжке в длину спортсмену требуется за неделю съесть два кило мяса, то для получения золотой медали в тройном прыж­ке необходимо хорошо усвоить, соответственно, шесть килограммов мяса. А если подсчитать, сколько на Олим­пиаде будет представлено видов спорта и сколько будет разыграно комплектов медалей между представителями соцлага и каплага, то выйдет стадо в десятки тысяч голов скота. О курицах, гусях, утках и прочих деликатесах луч­ше не говорить. Так ведь если сейчас вот, сегодня, весь советский народ накинется на всю эту живность, еже­дневно прибавляющую в весе, то что же останется к на­чалу Олимпийских игр? Консервы «Завтрак туриста» ос­танутся с перловкой в ржавом томате и больше ничего. Но они же на нашего туриста рассчитаны, эти немысли­мые завтраки, а как быть с интуристом? Чем его кор­мить? Он ведь задание получит от ЦРУ жрать, жрать и еще раз жрать, чтобы создать продовольственный дефи-цит в столовках и ресторанах. Он — интурист — позора нашего жаждет. Но мы ему скажем: жри, дорогой, жри хоть до заворота кишок. Мало тебе одного эскалопа или же цыпленка табака — еще получай. Лети в пике, как го­ворится, за добавкой. Лопай! Мы, может, лет пять на жратве экономили, многие города забыли уже запах кол­басы и вкус сливочного масла, но тебя-то мы накормим от пуза! Хавай! Нас ты за две недели не обхаваешь, даже если после первого, второго и компота из сухофруктов пойдешь, поставишь клизму себе шпионскую и снова за стол усядешься. Вот что наша партия скажет господам интуристам! Просчитались, скажет она, господа! Аппетит ваш обречен на провал! Поэтому, внушает участковый, не бухтите по подъездам и когда портвейн жрете, что хуже, чем сейчас, не было положения с продуктами в нашей стране. Не забывайте о полчищах интуристов, готовя­щихся к налету на наши столовки, кафе и другие точки нарпита.

Тут Тетерин вмешивается и отвечает, что он сию ми­нуту изобрел новые консервы «Завтрак интуриста» и по­свящает свое изобретение Олимпийским играм. В банки надо набить черной и красной икры, а сверху положить пластмассовый плакатик «Ешь ананасы, рябчиков жуй, день твой последний приходит, буржуй!». Таким образом

266

наша партия убьет сразу двух зайцев: накормит интури­стов завтраком и настроение им на целый день испортит.

— Спившаяся ты персона, Тетерин,— говорит участко­вый, а я ему бесстрашно заявляю:

— Что же ты, околотошный, опохмелился и обнаглел? Ты сам и есть настоящая персона, потому что мысли твои идут вразрез с генеральной линией маскировки. Ты,— го­ворю,— понимаешь, дубина, основную идею Олимпий­ских игр? Не спортивную идею, а секретную, политиче­скую?

—Ну?

—Налей ему еще, Тетерин, если тебе захотелось,— го­ворю,— но только в кусты не иди, чтобы баба из окна не увидела.

Участковый от второго тетеринского стакашка мочи совсем захмелел. Поэтому и растрекался так. А после то­го как еще полстакана, ничего не подозревая, врезал, со-всем распетушился и как забазлает на меня:

— Я тебе покажу псих, секретную задачу! Я тебя быст­ро под уколы сдам! Поваляешься в Белых Столбах, поло­мают тебе ребра санитары, пожуешь рукав серенького ха­лата, язык себе откусишь за такие свои слова! Понял?

— Я-то,— говорю,— понял все, чего достиг, а ты, бол­ван, по ночам воешь и лаешь, в наморднике спишь, что­бы бабу не кусать, и пистолеты казенные роняешь при совокуплении с завскладом прямо на мешках и на ящи­ках, потому что ты оружие за пазухой держишь, в кобуре же носишь спирт! Пасешься там, где копятся к Олимпий­ским играм продукты, сука, для народа, а главного не ви­дишь и не слышишь! Ты приложи свое поросячье ухо к земле, говорю, приложи! — Пригнул я участкового к зе­мле.— Слышишь? Там уже подземные работы ведутся. Здесь вот, на месте нашего яблоневого сада, стадион вот-вот начнут строить, а под ним знаешь, что расположат, олень пьяный? Под ним центральную Красную площадь строят с Кремлем, Лобным местом, Мавзолеем и со все­ми делами. Мы-то если шарахнем по врагу водородками то сметем его с лица земли, а уж он тоже, конечно, сме­тет нас. Но с лица подземелья нас не снесешь. Не сне­сешь. Нету такой еще у ЦРУ силы... Так что вполне воз­можно, придется нам всем встретить первый день комму­низма под землей. Скучновато, я думаю, будет жизнь проживать внутри, но с другой стороны, пора и честь знать: пожили снаружи — и хватит. И так черт знает че-

267

го натворили мы, люди, на поверхности. Зверя почти из­вели, луга вытравили, воду в реках замутили, леса выру­били и изгадили, воздух провоняли, как в сортирах и ка-зармах. Хватит. Но ты-то, выходит, не понимаешь на­шей маскировочной задачи. Ты не понимаешь, что мы отвлекаем вместе со всем советским народом и Олимпий­скими играми внимание Пентагона настырного от того, что происходит под землей. А мясо и тресковое филе за­пасаются не для интуриста вражеского на время спортив­ной эпопеи, почему и нету ни хрена в магазинах, а для светлого будущего. Там, под землей, зажгем мы однажды свет, вентиляторы включим, чтоб воздух снаружи гнали, сядем за длинные столы, нальем в стаканы чистейшей «Особой московской», хлобыстнем и закусим сначала рыбкой, жаренной в сухарях, с пюре из молодой картош­ки, а потом после второго стакана за отбивную баранью котлету примемся... Ну, обнимемся, разумеется, и запоем «и никто на свете не умеет лучше нас смеяться и лю­бить!». А Леонид Ильич запевать будет «но сурово брови мы насупим, если враг захочет нас сломать». И это уже коммунизм полный, а не хрен собачий. Ты не вставай, говорю, с земли, слушай. Великая под тобой стройка идет рядом с ракетно-ядерными цехами. Великая. И ЦРУ с Пентагоном, ФБР и НТС даже представить себе не могут ее небывалого размаха. Приезжайте, дорогие господа, по­днимайте свои штанги, прыгайте с шестом и без шеста, мячики через сетку перекидывайте, кувыркайтесь, пла­вайте, бегайте, как оглоушенные пыльными мешками, тыкайте друг друга саблями и рапирами, а мы под вами будем продолжать свое светлое будущее наяривать и по­гибель для вас производить. Вот как, участковая твоя ро­жа, понимать надо все, что по радио говорят, по телеку Показывают и в газетах пишут. И не мы, маскировщики, на переднем гибнущие крае всенародной маскировки, враги партии и правительства, а ты! Почему, спрашива­ешь? А потому, что если ты пистолет потерял, когда зав-складиху нажаривал, форму с портупеей не сняв даже, то что ты потеряешь, когда враг ракетами по нам врежет? Все потеряешь: ум, честь и совесть нашей эпохи, не го­воря о фуражке с кокардой. А теперь будь здоров и не кашляй. Нам на работу пора. Я сегодня на вахту встаю в честь выборов в местные советы и обязуюсь протереть постным маслом десять ракет вместо трех и пересыпать уран-238 из шести старых бомб в одну новую. А завтра

все мы выйдем с похмелюги на субботник и будем стро­ить под беговой олимпийской дорожкой новую психуш­ку с закрытой тюрьмой, а также книжный крематорий, где партия решила сжигать в огромных количествах анти­советскую и религиозную пропаганду.

Вот какая беседа была у меня с проклятым участковым.

В тот же день, когда мы костер над ракетой страте­гической разжигали, прибегаю я к памятнику Дзер­жинскому, становлюсь на карачки и стучу бутылкой «Зубровки» по асфальту, чтобы Славка меня услышал. Оттуда, из-под земли, тоже: «тук-тук... тук-тук...» Там тюрьма подземная, и прямо к ней метро подвели для ма­скировки. Перевозка же заключенных по земле сейчас, после Хельсинки, строго запрещена. «Славка! — зову.— Славка! Я вот-вот пить брошу! Меня из партии погнали по пизде мешалкой! Мы с мамкой тебе филе принесли с картошечкой жареной и с огурчиком! Славка!»

Больше я ничего не помню, и только не надо мне, бра­тец, мозги парить, что никакой ты не генерал-лейтенант и вовсе мне не брат родной, а лечащий врач. Ты — гов-но в таком случае, и я с тобой разговаривать не желаю. Если же ты действительно тот, за кого себя выдаешь, то пропиши мне микстуру. Я сплю плохо, и в мозгу моем голос Левитана дребезжит: «От Ленина до ануса постра­давшего — восемь, от Маркса-Энгельса — десять, до про­езжей части — сорок!» Он мне покоя не дает. Заглуши его, как «Свободу»... Ты гляди! Замолк! А может, это Ле­витан умер? Он же старый. Или же умер он давно, но пе­ред смертью вытянули из него на Лубянке все важные со­общения вплоть до 1991 года и на пленку записали. Не утаил, паразитина!.. Итак, выходит, я в психушке? Чудес-но. Чудесно. И еще раз чудесно с маслом! Раз никакой маскировки не существует; "раз она плод... повтори, пожа­луйста... плод моего больного воображения, значит, в фургонах «Мясо» и «Ешьте тресковое филе» не возят во­дородные бомбы? Но что тогда в них возят, если мяса не­ту в десяти километрах от Москвы, а филе в самой Мо-

269

скве днем с огнем не сыщешь? Что в них возят? Где ло­гика? Молчишь? Правильно. Дуська моя говорит: «Хва­тит, Федя, маскироваться, человеком становиться пора, не читай ты газет, не ходи на собрания, плюнь на радио и телевизор. Изолгались они, Федя, с ума посходили, бздят на нас горохом, а где была правда, там хуй вырос! Нам же, бабам, видней, чем вождям, что с вами, с наши-ми проклятыми мужиками происходит. И прете вы за старыми козлами прямиком на мясокомбинат!»

Между прочим, доктор-генерал, фельшер-маршал-лей-тенант, брат-санитар, это хорошо, что мы с тобой не род­ные. Очень хорошо! Я тебе всю правду скажу! Брательник мой двоюродный, тоже Федя, в Туле умер от заворота ки­шок.

Дают Туле «город-герой». А жрать герою не хера. На полках скумбрия, ставрида, рассольник, кол-басный сыр и прочие консервы. Изжога от них у пролетариата тульского. Пряники же приелись до глистов и диабета. Винище, однако, рекой льется, как везде. Тут слух прошел, что Леня должен приехать. Что делать? На­бить же надо пузо народу, чтобы он на митинге тихо сто­ял, газы пущал, отрыгивал и не вякал вопросы провока-ционные. Дернули на политбюро Микояна. Он при Ста­лине был главный советник по голоду и питанию населе­ния. «Говори, Анастас, как быть? Как моментально Тулу накормить?» Думал Микоян, думал и наконец честь от­дал. «Додумался,— докладывает. — В Москве резервов го­вядины нет, баранина из Новой Зеландии задержана в Индийском океане тайфуном "Бетси", свинина очень жирная, и тоже ее мало. Предлагаю совершить историче­ский рейд Особой отдельной кавалерийской дивизии по маршруту Москва — Тула под девизом "Герой — городу". По прибытии дивизии на тульский мясокомбинат моего имени немедленно начать убой, разделку туш и произ­водство вареных колбас сортов "отдельная" и "особая", которые уже завтра можно выбросить населению! Кавале­ристов же после сдачи шпор, сабель и штандартов пере-

270

обуть в оперативные работники по охране Леонида Иль­ича и членов бюро обкома!» Дали Микояну медаль «За освобождение Тулы». И зацокала дивизия лошадушек по шоссе на рысях на большие дела. Все так и сделали, как велел Микоян. Слышат алкаши тульские ночью: кони ржут, словно режут их. Повскакали с кроватей, с мосто­вых, с газонов, с нар, думают, что горячка белая начина­ется. А утречком бабы ихние протерли глаза, ибо не ве­рится, что вчера еще голым-голо было в колбасных отде­лах, там «спортлото» продавали, нынче же лежат колба-сины красно-лилового цвета и пахнут вполне натурально. Отдельная — 2.20 кг, собая — 2.90. Разобрали ее мигом, как эшелон с дровами в холодный год. Тут Брежнев при­был. Выпили все. Закусили. Колбасы наелись, сто семнадцать туляков загнулись от заворота кишок. И мне не легче, что директора мясокомбината перевели в фир­му «Заря» за то, что он приказал заложить в фарш по­больше крахмала, чтобы всем колбасы хватило. А митинг был. Я его по телеку видел. Стоят туляки, ушами хлопа-ют, переваривают Особую отдельную кавалерийскую ди-визию вместе с речью Леонида Ильича Брежнева. Все он тогда сказал. И про невиданные успехи, и про неслыхан­ный трудовой подъем, и про яркие вехи, и про всенарод­ный бой за качество продукции, и про Ближний Восток, и про Анголу — про все. Не заикнулся только о героиче­ских трудностях снабжения населения продуктами пер­вой необходимости. «Да здравствует советское метро — самое красивое в мире»,— сказал напоследок и слинял^. Кавалеристов же в стройбат отдали строить музей «Туль­ского пряника». Вот какие самовары! И не надо меня, Федора Милашкина, пугать да стращать. Мы и так пуга­ные и застрахованные. На гипноз же меня не назначай. Хватит! Шестьдесят лет нас гипнотизируете, нам и кажет­ся, идиотам, что шагаем мы вперед к коммунизму, что сложился из нас человек нового типа и что все советское означает отличное. Хватит. Если я завязал, перенесши тя­желейшую белую горячку, если я героически пить бросил и жду не дождусь, когда лягу спать на свежую простынку рядом с женой Дуськой, то мне ни гипнозы твои бесплат­ные, ни калики-моргалики не нужны. Аминизин, пердо муразол, политбюронал ты сам хавай. Язык же мне никто не укоротит. Он не штанина. И насчет того, есть бомбо­вые заводы у нас под землей или нет, я сам разберусь. Поеду в деревню, колодец вырою и погляжу. На твой во-

271

прос относительно тяжелой умственной наследственно­сти у моего сына Славки отвечаю отрицательно. Я лично, до того как пить начал, был токарем восьмого разряда. Дуська моя — шефповар рабочей столовой. Если бы она по Би-би-си рассказала, чем кормит партия народ, при том, что народ откормил партию, как индюшку, то мно­го было бы шума, много. Ты меня, крокодил, можешь са­жать куда хочешь. Все равно я поеду в Хельсинку полу­чать премию за то, что я, бывший алкоголик Федька, от­стаиваю право человека получать за свой титанический труд впервые в истории мясо, масло, молоко, овощи и фрукты на столбовой дороге человечества. Маскировать­ся больше не желаю и другим не велю. Мы теперь с быв­шим отцом водородной бомбы будем работать на пару. Он пускай качает с политбюро права насчет свободы сло­ва, психушек, интуризма и так далее, а я займусь осталь­ной жизнью. Столовыми, гастрономами, промтоварами, вредительством в винно-водочной промышленности, пи-дарасами длинноволосыми — всего не перечтешь. Работы непочатый край. Делать мне все равно будет не хера на второй группе по мании преследования. Вот я и займусь вопросом обмана, унижения и издевательства над челове­ком в сфере бытового обслуживания. Затем обобщу все это дело и пошлю в «Правду» передовую: «Советская власть плюс электрификация — нам до лампочки!» Пусть попробуют не напечатать! Да! Я — инакомыслящий! Я не мыслю себе такого положения, при котором для Подгор­ного водку выпускают очищенную, а для меня сивушную, от которой мою голову... Молчу. Ой, молчу! Не надо звать санитаров! Молчу! Но я скажу еще всего лишь од­но слово. Люди! Не грейте на костре портвейна! Люди! Ешьте тресковое филе! Оно вкусно и питательно! Долой «Солнцедар»! Ша-а-ай-бу!

Москва. 1977