Александр Бренер, Барбара Шурц. Бздящие народы

Памяти черного знамени, а также всем нынешним анархистам — стихийным или сознательным. Take care, и хорошего настроения.

ЗДРАВСТВУЙТЕ!

Сейчас на Земле живёт семь миллиардов человек. В основном, это бздящие народы. Они забыли, что можно и нужно сопротивляться отношениям власти на этой планете. Они забыли, что необходимо противостоять хамству и холуйству, давлению и разложению. Они не хотят напрягаться во имя собственного достоинства, не хотят отстаивать свои права, не хотят проявлять справедливость и милосердие. Они просто плодятся и выживают, открывают офисы и пялятся на витрины. Неужели их всех подвергли лоботомии? Нет, они просто бздят. Конец двадцатого века — время великой бзды, купеческого примирения, зубоврачебной покорности. Но наша книга не такова. Наша книга — боевая рана. Она дымится от несогласия и гордости, от азарта и неистребимой охуелости битвы. Мы кидаем в толстолобую харю неолиберализма наше котячее зловоние, наше щенячее негодование, нашу поросячую независимость.

Мы — это Барбара Шурц и Александр Бренер, влюблённая парочка. Мы не пишем роман, но хотим поведать здесь нашу подлинную историю. Мы повстречались, чтобы скандалить, кидать яйца в подонков, трахаться и напоминать друг другу о существовании анархии. Барбара — австрийская тёлочка, Александр — русский кобелёк. Разные культу рки взрастили нас и голосят за нашими спинами, как волчьи стаи, как шакальи полчища. Но нам плевать на наши популяции и традиции. Главное — это наша личная орально-гени-тальная солидарность и взаимовыручка. Мы интернационалисты и индивидуалистические анархисты. Еще мы феминисты. Мы верим только в одно сообщество — влюблённых. Мы посылаем воздушный поцелуй сапа-тистам. Мы отрицаем всех навязываемых нам литературных предшественников и наставников — мы срать хотели на Уильяма С. Берроуза и на Ирвина Уэлша, на Луи-Фердинанда Седина и на Тома Вулфа. Все деятели культурки в большей или меньшей степени продавались гегемониальной похабщине власти, а мы не хотим. Скурвимся мы или не скурвимся, покажет время. А пока мы плюём на все ваши дорогие могилы, хиппи-недоноски и панки-обсоски, черные пантеры и ситуа-ционисты-химеры, ёбаные красные бригады и структу-ралистсткие маскарады. Конечно, мы вас любим, но от всех вас исходит неистребимый душок патриархальности и авторитетности,саморекламы и культурной мертвечины. А от нас? В данный момент нет, а там поглядим. Нужно очень постараться, чтобы не вляпаться в господско-холуйскую историю культурки, которую стряпают папаши вроде Андре Бретона или Малкольма Макларена. А всякие там артистические какашки типа Джеффа Кунса, Владимира Сорокина или Салмана Рушди только и мечтают о том мгновении, когда они свалятся в вонючую дырку всемирного культурного сортира, да не только свалятся, но ещё и останутся плавать на бархатистой поверхности. А лужа-то действительно зловонная, омерзительная лужа! Потонуть в ней тоже ой как не хочется! Так что же делать? Творить иную культуру, которая реально разъебёт вдребезги ге-гемониальные структуры и выведет нас на дорогу прямых физических и речевых контактов! И мы реально уничтожим государство, материальную и духовную собственность, страх, нищету, невежество, властные отношения, репрессии всех видов! Большая работа нам предстоит, колоссальная! За дело, бунтующие хорьки и лисята всех стран и сословий! Не ссать!

БАЙ, БАЙ, АМСТЕРДАМ!

Мы встретились год назад. Александра выпустили тогда из тюрьмы в Амстердаме! Ура! Я отмотал целых пять месяцев. За что? Я уже рассказывал эту историю. В амстердамском Стеделийк-музеу-ме я подошёл к картине пресловутого русского модерниста Казимира Малевича. Долго же я добирался до этой картинки: из Нью-Йорка, через Париж, Берлин и Милан! На холсте был изображен маслянными красками белый крест на белом фоне. Претенциозная русская культурка, привет! У меня в кармане лежал баллончик с зеленой краской. В зале с Малевичем не было ни души. Я вытащил баллончик и струёй краски нарисовал на белой картине зелёненький знак доллара: прибил доллар к кресту, как Иисуса. В то время я уже не считал себя художником и презирал contemporary art .. Что такое современное искусство? Как сказал бы Жан Жене, это простой беззвучный пердёж в гостиной, где собрались гости в смокингах и декольте. Эти господа делают вид, что ничего не случилось, хотя вонь в помещении стоит изрядная. Что ж, пердеть нужно! Но так, чтобы гостиная взорвалась! Чтобы все, заткнув носы, выскочили наружу! Чтобы бокалы задрожали! А современное искусство пердит без звука, без шороха. Так что я не хочу быть современным визуальным художником — я политический активист. Йяа!

Итак, я нарисовал доллар на Малевиче, подозвал охранника и продемонстрировал ему нашу с Малевичем работу. Бедняга просто не знал, что и подумать! Ему казалось, что всё на месте, всё в порядке, это был явно не эксперт по Малевичу. Зато как озверели кураторы! Они прибежали в зал, когда меня уже заковали в наручники. Они чуть не растерзали меня, просто на куски разорвали, одна старая сука плюнула мне на штаны. Вот какая любовь к искусству: беспредельная! Твари, лучше бы вы не мертвых художников обожали, а к живым внимательней относились! Ебать вас, не переебать!

Короче, я отсидел за Малевича пять месяцев, а потом сел на самолёт и прилетел в Вену. Вообще, меня должны были выслать в Израиль, у меня израильское гажданство с 1989 года. Но в Вене открывалась одна вонючая русская выставка в Сецессионе, меня тоже на неё пригласили. Ибо, как водится, все хотели видеть знаменитого Александра Бренера, отмотавшего пять месяцев за Казимира Малевича. Ложное внимание, собачий интерес! Меня встретили в аэропорту оба куратоpa выставки — австрийский и русский! Говнодавы похабные! Но срать на всё это. На следующий день мы встретились с Барбарой.

Барбара училась Венской Академии прикладных искусств. Ха! Это был специальный Свободный Класс Академии, проект самоорганизованного студенческого коллектива. Коллектив, как обычно, состоял из весьма разнородных элементов: пустоголовых кукушат, амбициозных функционеров, авторитарных вожаков, желторотых энтузиастов, дискотечных придурков, ну и так далее. Ссать и срать! Здесь, как и всюду, разворачивались игры власти, межличностные соревнования и институциональные интриги. В то время я представляла из себя комбинацию из двух составляющих: депрессии и феминизма. Феминизм дал мне оперативную критическую концепцию современного общества и всех царящих в нём неравенств, а депрессия — ну, она дала мне паучье вымя и виртуальную пустыню!

В 70-е годы радикальные феминистки публично сжигали свои бюстгальтеры и туфли на каблуках. Простушки! Сейчас нам не поможет, даже если мы сожжем Белый Дом, Мавзолей и венский Оперный Театр. Хитросплетения власти опутывают каждого, как сиреневые эротические упругие щупальца. Власть именуется не Парламент, не Жак Ширак, не Саддам Хусейн, не ЦРУ: власть это Клаудиа Шифер, это Николае Кейдж, Кортни Лав, Кальвин Кляйн и миллионы их безымянных неофитов и подражателей. Власть — это мясные кубики бизнесменов и лесная ягода рыночных торговцев, лапша университетских преподавателей и копчёные селёдки послушных эмигрантов, рождественский воск студентиков, все, все, все!

Конечно, мы встретились, чтобы трахнуться. Я не сношался уже больше пяти месяцев — только онанизм, онанизм, онанизм. Проклятый тюремный онанизм. До тюрьмы я тоже не ебался бог знает сколько дней и ночей — номадизм, бля, нищета, воздержание. Но и я реально давно не ебалась: депрессия, скорбное бесчуствие, прозябание. Мы встретились на вернисаже этой дешёвой русской выставки и, честно говоря, не расчухали друг друга. Не опознали. Я подумал, что Барбара — сушка, стерилизованный крольчонок, деревянная мастурбанка. А я решила, что Александр сам депрессивный, как выпь.

Мы пошли в кафе при Сецессионе и выпили пива. Короче, мы нажрались, как свиньи. Последний притон оказался совсем рядом с домом Барбары. Александр трусил, как щенок, я его первая поцеловала, а потом залезла в штаны. Там ничего ничего не стояло, он был совсем бесчуственный — то ли от страха, то ли от пива. Я почти внесла его домой. И в первый раз я не кончила, хотя это и не было противно. Он лизал мою пизду, но она тоже стала бесчувственной от алкоголя. Еще он лепетал: "Я тебя люблю", и это было смешно мне, потому что никого невозможно любить в первый раз. В первый раз может быть только хорошо или плохо. Мне было ни хорошо, ни плохо, а скорее все равно. По фигу. И немного странно.

Чтобы расставить все точки над "и", я должен сказать, что я женат. Моя жена и мой сын живут в Израиле. Ёбс! Не рождался папаша хуже меня. Я ни хуя не думаю о семье: только иногда пизданут по мозгам могучие угрызения совести.

Я очень люблю удовольствия. Я начала трахаться в пятнадцать лет: сладко, сладко! К сожалению все мои мальчики были деполитизированные мудаки. Самое светлое воспоминание — об одном умном пятидесятилетнем дяде, с которым мы дружили месяца три. Всё испортил его сынок-оболтус, который терпеть меня не мог и орал на папу: "Старый ёбарь!"

Когда я лизал барбарину пизду, я почувствовал, что попахивает кровью. На следующий день рванули месячные, и мы еблись в великолепной кровище. Я кончал быстро и с мучительным воплем, как неопытный пехотинец, которого подстреливают в самом начале сражения. Менструация! Я доставал Барбару своим членом до самого донышка, я был по колено в крови, меня тошнило от наслаждения. Барбара вдруг начала пахнуть ужасающей заскорузлой пиздой, она распространяла вокруг себя сладкую гниющую вонь — в кафе, в кинотеатре, на кухне! Мы оба охуевали. Что такое? У меня начала болеть пизда, нет, не пизда, просто повысилась температура: 38,5! Бедняжка лежала в постели, а Александр ходил вокруг со вздыбленным хуем и тревогой в душе. Охуение и меланхолия!

Стало совсем плохо. Я не спала всю ночь, и следующую тоже. Голова и бедра горели: чад! Мы решили ехать к врачу, в дежурную больницу. Душной ночью, в такси, хуй знает куда, на край города. Врач оказался хером с юморком: "А почему на вас разные носки?" По кочану! Ёбаный коновал! Лучше смотри, что там в пизде, почему воняет, болит, почему температура?!

Оказалось, в пизде застряли два тампона. Глубоко в пизде. Барбара и Александр еблись, Александр утрамбовывал тампоны, тампоны загнили. Менструация, бля! Некомпетентность, забывчивость! Охуение!

ВЕНА ЕБУЧАЯ И МОГУЧАЯ

Мы полюбили друг друга. Как это происходит? Мне нравятся барбарины пальцы на ногах, лицо, нос, клитор, руки — охуительно! Она — божок. У неё так волосы растут на лобке — мне страшно нравится! А я никогда не видела такой волосатой выпуклой груди, как у Александра. Все мои мальчики были субтильные, с узенькими плечами. А у Александра плечи просто пиздец. Его не портят даже седые волосы и дырки от прыщей. Он — мальчишка. Мы трахаемся часто. Мы живём в Вене.

В Вене все люди выглядят, как персонажи комикса. По внешности сразу можно определить, кто тайный агент полиции, кто семейный садист, кто наемный убийца, кто блядь. Вена спокойный и предельно дисциплинированный город: только собаки срут на тротуарах.

У Барбары есть двухкомнатная квартира на Штум-пергассе, дом №11. Это квартира моего папы. Но папа живёт в городе Клагенфурте. А на Штумпергассе раньше жил Гитлер.

Мы просыпаемся в одиннадцать. Это сладко! Всю ночь мы обнимаемся. Это не так-то просто! И всё-таки мы помним, что в Африке полно голодающих детей. Здесь,в Вене, дискриминируют беженцев из бывшей Югославии и турок, наверное, тоже. Наше веселье и наша любовь — крайне хрупкая вещь в этом бездарном, тоскливом, беспредельно уродливом мире. Здесь только и слышно: хрясь! хрясь!

Как выживать? Мы не хотим работать нигде, ни в каких институциях. Мы ненавидим наёмный труд. Последний раз я работала смотрительницей в выставочном зале Академии: просто стояла, как пень. Там висели картины австрийских академических экспрессионистов. Меня начало тошнить через пятнадцать минут, мне показалось, что я забеременела от ушастого плюшевого зайца. Всякая работа для денег отвратительна, как руки полицейского пиздюка!

Последний раз я работал в Иерусалиме, лет восемь назад. Я мыл полы в синагоге. Я ненавижу религию, бля...

Мы начали рисовать порнографические картинки: то ли на продажу, то ли для удовольствия. На самом деле это не порнография, а политические лубки. Мы снабжаем их текстовыми комментариями, разъясняющими нашу позицию. В двух словах наша позиция выражается формулой: радикальная демократия здесь и сейчас! Что такое радикальная демократия? Это непосредственные физические и интеллектуальные контакты с самыми разными людьми, в самых разных контекстах: контакты, которые игнорируют принятые нормы, правила, условности. Если хочешь поцеловать человека — целуй его прямо сейчас, не откладывая на потом! Если хочешь залепить пощечину гаду — не стесняйся, действуй, не откладывая! Радикальная демократия в действии!

Однажды мы пошли в комиксный магазин в 5-м районе — посмотреть порнокомиксы. Там сидел хозяин: старик, похожий на окончательно ссучившегося Пола Маккартни. Как только мы вошли, он стал нервничать и дёргаться. В чём дело? Мы не могли понять. Мы рассматривали комиксы и возбуждались. Какие пизды нарисованы!

Вдруг старик заорал:

— Что вы тут ищите?! А?! Барбара сказала:

— Мы ничего не ищем. Мы смотрим порнокомиксы. Старик заорал:

— Это нельзя! Уходите! Немедленно уходите! Вы слышите?! Да?!

Мы удивлённо смотрели на него: как кролики на разбушевавшегося беззубого удава. Ну и ну! Что это он?

— Уходите! Убирайтесь! Вон отсюда! Немедленно! — вопил бешенный старик, хрипя и волнуясь. — Уходите, а не то я вызову полицию! Вы слышите?! Полицию!!

Барбара сказала:

— Ну и вызывай. Вызывай.

Старик позеленел. Его начала бить крупная, малярийная дрожь, судороги свели тело, голова запрыгала, как оторванный гриб.

— Вон отсюда! Вон! Чтобы вашего духа здесь не было! Слышите?! Вон!!

Мы стояли и смотрели на его истерику. Может, он антисемит?

— Вон! Вон! Вон!Вон!

В конце концов нам это надоело, и мы ушли. Скорее всего, он был просто больной.

Потом мы решили, что зря ушли без скандала. Надо было доебать старика. Или пожалеть его? Попрыгунчик!

Вена — это город, где живут стерилизованные морские свинки. Вообще, это город грызунов. У них у всех за щеками полно зерна — монет, драгоценных камешков, конфет, всякого дерьма. В домах тоже полно хуё-вых картин, подушечек, буфетов, пыли, стиральных машин. По телевизору постоянно хихикают пошлые рожи, как в Третьем Рейхе. Все добротные австрийские писатели — Музиль, Бернхардт, Бахман — ненавидели своих сограждан, как зачумлённых хомяков:

абсолютно справедливо.

Всё-таки мы решили вернуться к этому старику в ко-миксовый магазинчик. Посмотреть, повторится у него припадок или нет. Может, нам удастся доконать его. Поучить радикальной демократии!

Старик встретил нас за прилавком, как и в первый раз. Казалось, он нас не узнает. Возможно ли такое?

Мы снова направились к полке с порнокомиксами.

— Что вам тут надо?

На этот раз Пол Маккартни вышел из-за прилавка и стоял перед нами. На его губах вздувались и опадали желтоватые пузыри. Ёбнутый, да и только!

— Что надо!

— Вот, комиксы смотрим.

— А?! Нет! Нельзя! Вон! Отсюда! К чёрту! Пошли вон! Духу вашего! Не было! Вон отсюда!! Немедленно! Сейчас же! Слышите?! Вон!!

Надо отдать ему должное: его истерика была вполне в духе радикальной демократии. Только фашисткого толка, пердун старый.

Через минуту он бился уже на полу. Глаза вылезли из орбит, ширинка расстегнулась, шнурки развязались, ухо ходило ходуном.

— Вы!.. Слышите!.. Не... мед... лен... но! Вввон! Вдруг он затих, вытянулся. Это была агония, несомненно. Ни хуя себе!

— Бзз... сссс... взз...

Мы смотрели на несчастного с жалостью и ужасом. Это был уже не Пол. Это был старый обоссавшийся жмурик. Кадавр, одним словом. Мы тихо смотались.

А ведь в нём что-то было, в этом припадочном старике. Дверь звякнула колокольчиком. Может, вызвать скорую?

Наш друг из Милана, художник Марко Вальери, говорит, что в Вене много красивых девушек. До хуя! Это правда? Да, на Марияхилферштрассе полно красоток. Но они ничего не стоят! Стерилизованные морские свинки! Вот Барбара — действительно красивая, самая красивая, во всём Западном полушарии красивейшая! Это так! Честно! Я настаиваю! А все остальные — грызуны!

Ёбаный старик — земля ему пухом. Хорошо ещё, что нас не застукала полиция. А то навесили бы на нас убийство, суки. Бля.

ЕВРОПЕЙСКАЯ НОЧЬ!

Мы хотим сейчас клятвенно, как перед военно-полевым трибуналом, заявить: над Европой ночь, базарная, багдадская, репресивная ночь! На дворе сейчас не венский рождественский денёк 1998 года, а просто 3 часа беспросветной зимней ночи где-то под Мурманском или Читой. Чёрт возьми! Что такое пресловутая Объединённая Европа, в частности? Это новая неолибералистическая империя, механизм регуляции и дискриминации всех чужих, других, неугодных! Объединённая Европа — новый этап перманентной мировой войны, которую ведёт глобали-зированный капитализм против aliens в лице иммигрантов, субкультурных меньшинств и сопротивленцев разного рода. В ходе этой паскудной войны уже истреблены миллионы людей всюду, везде: в Китае, России, Австро-Венгрии, США, Камеруне, Боливии, Палестине, Индонезии, Вьетнаме, Чили!..

Да это всем известно! Мы ничего нового добавить не можем! Бедные продолжают беднеть, а богатые богатеть. Или это не так? Пожалуй всё-таки так! Или бедных приручают, дисциплинируют, как собак и попугаев, включают в гегемониальные структуры! А главное:

понижается градус милосердия, дружеской взаимопомощи, благородного соучастия! У всех, во всех группах! Права человека? Они больше никого не интересуют. Вся эта крикливая, шумная кампания по защите прав человека, которая велась в 70-е и 80-е годы — не больше, чем пропагандистская дешёвка, мозгоёбство, одна из игр холодной войны! Просто выпендривались послы в ООН, просто газеты ебали мозги молодёжи! Анжела Дэвис! Дин Рид! Владимир Буковский! Генерал Григоренко! Академик Сахаров! Да, герои! Натан Щаранский — узник совести! Он сейчас возглавляет похабнейшую партию в Израиле! Политикан! Хитро-жопая сволочь! Нельсон Мандела — полжизни в тюрьме?! Героический борец с апартеидом! Да он теперь кентуется со всей кликой: Клинтон, Тони Блэр, Ширак, Мадлен Олбрайт! Примеряет пёстрые рубашки перед газетной шушерой! Мандела!

Символика, абсолютная символика: Тони Негри вернулся в итальянскую тюрьму. Умница, интеллектуал, настоящий левый, обвинённый в сотрудничестве с «красными бригадами», он в своё время сбежал из тюрьмы во Францию, преподавал там философию. И вот четырнадцать лет спустя прилетел в Рим, в лапы полиции. Зачем, спрашивается? А затем: в поганых тюрьмах солнечной Италии до сих пор гниют леваки, осужденные в 70-е годы, гниют без надежды, без амнистии. Публика о них забыла, никто об этих делах знать не хочет. И Негри вернулся, чтобы оказать зэкам моральную поддержку, чтобы напомнить собакам-итальянцам об их соотечественниках, изнывающих по двадцать лет в каменных мешках. Сам сел! Чтобы восстановить культурную память! Благородно? Ещё как! Свиньи! Мы забыли, что такое благородство! А что такое культурная память, мы не знали никогда! Только жёлтые газетки, только продажные «голоса», только жлобское телевещание! Но это не память, это херня!

Ещё одна характерная фигура — Даниэль Кон-Бен-дит! Герой парижского мая 1968 года! «Непримиримый Дани»! Скурвился, сволочь, на все сто процентов. Член Европарламента, от зелёной партии. Типичнейшая метаморфоза: из революционеров в демагоги и полотёры истеблишмента! Ренегат и фарисей, дешёвка! Кто ему верит? Мы не верим! Как же нам бороться с этим неолибералистким свинством, с этой капиталистической подляной? Трудно, трудно бороться, но можно. Далеко за примером ходить не надо. Когда Александр гнил в амстердамской тюрьме, он видел там одного чёрного парня: вот был настоящий сопротивленец! Действительно! Дело было так: попав в тюрьму, я через пару недель пришёл в такое отчаяние, что разорвал себе щеку вилкой. От дикой ярости, беспомощности и тоски. Сразу после этого меня на двое суток затолкали в карцер, а потом на месяц отправили в психиатрическое отделение. Там-то я этого чёрного друга и встретил.

Он сидел в камере прямо напротив моей. Поэтому я мог видеть его каждый раз, когда нам развозили жрач-ку. Все двери распахивались, заключённые выходили в коридор, а охранники раздавали им подносы с каталки. Однако в камере напротив black guy не вставал со своего места, как остальные. Нет, он оставался сидеть в глубине своей одиночной камеры, на железном стуле:

огромный чёрный парень с сединой в волосах, голый по пояс. Охранник сам входил к нему в камеру и ставил поднос на его стол. Это явно не нравилось никому из охраны, я видел, как они переглядвались. Впрочем, они бесились не только потому, что чёрный отказывался взять свою порцию в руки. Black guy не выполнял и других норм тюремной администрации. Например, он игнорировал свой унитаз. Он срал и ссал прямо на пол камеры. Объедки он тоже бросал на пол. Он отказывался выходить наружу, вообще вставать со своего стула. Нетрудно представить какой запах стоял там у него. Этот запах врывался и в коридоры, я сам его чувствовал. Да, это был настоящий саботаж, последовательное и целенаправленное пассивно-активное неповиновение, жестокое и непоколебимое сопротивление. Для администрации это была чрезвычайка! Администрация немогла этого больше терпеть. Бля! Камера напротив была абсолютно загажена. Такое не снилось даже Ганди! Архиепископ Дезмонд Туту был бы в восторге! По правде говоря, я не знаю, что случилось с этим незаурядным сопротивленцем. Многонедельный карцер? Перевод в какую-то особую психбольницу? В какой-то момент black guy исчез. Рутинная раздача жрачки продолжалась, но его камера больше не открывалась. Потом в ней завёлся новый заключённый. Я никогда больше не видел этого чёрного человека. Браво, браво, Друг!

Вот таким должен быть ответ неолиберализму! Сса-ки и сраки! Сраки и ссаки! Перманентная сидячая забастовка! Абсолютное неповиновение! Объедки на пол! Чтобы государство задохнулось в испарениях! Чтобы вонь проникла в президентский дворец! Чтобы все услышали, все! Пиздец!!!

И ещё: перманентная борьба за права людей, вкючая дебилов, наркоманов и индейцев в Амазонии. И чтобы этой борьбой занимался не один Ноам Хомский! За права школьниц! Вперёд! Немедленно!

АВСТРИЯ, ХАЙЛЬ!

Мы живём в Австрии. Что это? Стерилизованная полицейская держава с островами локальной нищеты и утробного ужаса. Тюрьма народов. Гомогенная, доносительская Какания. Мы ненавидим тусклую, консервативную, пропахшую популистскими шницелями и либеральными бульдогами Австрию! Поганая утроба!

Здесь, в этой говнодавной, уродливой стране, с нами случилась неприятность.

Дело в том, что мы с Барбарой — настоящие революционные щенки. Мне уже сорок один год, Барбаре — двадцать пять, но мы оба — подлинные революционные щенки. Нам повсюду мерещится структурный конформизм, хитрожопая симуляция, бюрократическое мракобесие, полицейское жлобство. Впрочем, не мерещится: при ближайшем рассмотрении свинорылые призраки отказываются потнодыша-щей плотью. Так непонятная почесуха в паху оборачивается реальными мандавошками величиной с бегемота!

В Вене, в Академии Художеств, мы забросали студентов куриными яйцами. Была студенческая выставка: беспредельное ничтожество! Были официальные речи: срам! Мы-то думали, что среди студентов найдутся революционные щенки: заблуждение! В 1998 году во всей Европе было только два революционных щенка: Александр и Барбара.

Мы забросали студентов яйцами. На хуй. Студенты вышли на лестницу, где был импорвизированный буфет. Они пили и жрали, как буржуи, а мы швыряли в них куриные яйца. Это вам не Либеральная партия Хайдера, это лево-радикальная акция! Александр вопил: «За беженцев Югославии! За Косово!» Студенты и остальные сильно испугались. Я видела физиономию куратора Сцеемана: морщинистое гузно апокалипсиса. Боятся террора, сволочи...

Тоже мне: студенческая выставка! Пригласили маститого швейцарского куратора, произнесли похабные речи, выставили младенческую мазню, поебень, видео! Дешёвки! Яйцами их, яйцами! Это, однако, не перфор-манс, это политика.

Два империалистически-академических холуя схватили меня за руки. Оказывается, у них тут охрана, как в Освенциме! Я успел харкнуть в лицо одному. Другой причинил мне отвратную боль. Они потащили нас вниз по лестнице: здравствуй, мракобесие, полиция, здравствуй!

У меня при себе не нашлось моего вонючего израильского паспорта. Ха! Засуетились, подонки сраные. «Вы русский художник? Израильское подданство? » Я анархист, сучье отродье, индивидуалистический анархист и большой анахронизм в вашей международной неоли-бералистической яме!

Тут появился ректор Академии и потом ещё какой-то тип в хорошем галстуке. «Полиция? Зачем полиция? Мы не вызывали.» А кто вызывал? Ваши же холуи. «Нет, мы не вызывали. Мы этого русского художника знаем. И эту девушку. Это они перформанс делали, это самовыражение. Мы к ним претензий не имеем. Никаких претензий. Показания? Какие показания? Никаких претензий к этим двум художникам!»

Короче, полиция нас отпустила. Но через два дня был звонок от следователя. Что такое, сволочи? Четыре посетителя выставки — и Академия Художеств впридачу — подали на нас в суд. Дело заведено, надо давать показания. Ах ты гнида, ректор!

О, Какания! Из рода в род ты плодила коллаборационистскую падаль, шпионскую шваль, жандармских усачей-кастратов! Каждый метр твоей земли просматривается в габсбургские бинокли тупыми и беспощадными ищейками. Власть сучит своими паучьими лапками по нашим животикам.

ЖЛОБСКОЁ ИСКУССТВО

Я побрила волосы на пизде и под мышками. Мы залезли вместе под душ. Хуй Александра торчит, как ацтек. К сожалению, у меня не такой длинный хуй, как хотелось бы. Барбара говорит, что любит мой хуй. Когда я намыливаю её, она держится за него рукой. Она говорит, что от большого хуя кончать не лучше. Правда?

Мы трахаемся каждый день и всегда кончаем. Когда я кончаю, это так сладко, что я воплю. Иногда я воплю перед самой разрядкой и тогда кончаю ещё слаще.

На самом деле с Барбарой я понял, что я не парень, а девка. Когда мы ебёмся, Барбара сидит на мне, а я воображаю, что она мужчина. Я двигаюсь под ней, как девушка: раз-два, жопа-голова. Быть девушкой лучше, чем быть мужчиной сорока лет, и девушка кончает сильнее. Я кончаю так, что из меня кишки вылезают. Бу-уу-м!

Был такой художник Андре Кадере. Он совершал интервенции в мире искусства. Он приходил на чужие выставки и оставлял там палочки: такие цветные палочки. Наши интервенции с Александром более брутальные. Мы кидаем яйца, вопим, квакаем и целуем тех, кто этого не хочет.

Наше кредо: мы полагаем, что современная арт-сис-тема — это модель большой политической системы. То есть сволочной системы неолиберализма. Именно в арт-системе (а так же в шоу-бизнесе и прочих бля-бля-бля) отрабатываются методы оглупления и приручения малолетних. Ёбс! На уровне массовой культурки приручаются и используются недавние рабы — цветные, субкультурные миноритеты, субверсивные элементы, всякая асоциальная люмпенская шушера. А уже на уровне элитарной культурки индустрия дискурса перемалывает всё это в своей охренительной мясорубке и вываливает нам на тарелку в качестве, скажем, «incorrect» politicaly correct art, savage social art, cyber-feminism и прочих бля-бля-бля... Нас лично от этой кулинарии рвать тянет! Культурка должна быть действительно разнородной и специфичной! Она должна создаваться на местах, а не прозябать в тени Голивуда и Ханса-Ульриха Обриста! Она должна быть оргаистичной, а не фрустрированной и анемичной, как хорватский концептуализм! Ебать — не переебать! Мы, конечно, не можем пиздануть по неолиберализму железной палицей! Мы вообще ненавидим насилие! И не только направленное на нас, но даже на комаров, хотя они и отвратительны! Мы не можем и не желаем сводить счёты с политиками: мы не cosa nostra ! Но мы можем, как ебучие корсары, атаковать жлобскую галеру современного искусства! Это наш долг! Долг всех независимых деятелей культурки! Или таких уже не осталось? Всем уже мозги промыли? Всех замордовали? Всех купили по дешёвке? Срать и ссать!

Итак, мы формулируем: наша деятельность есть смехотворная, но решительная война. Локальная, всегда привязанная к местным значениям война за изменение ситуации в культуре. Культура на протяжении всей истории была зоной отношений власти, ареной жестоких и изнуряющих сражений. В настоящее время гегемониальная культурная власть носит похабно-дискриминирующий характер. Поэтому: удар по лицемерному плюрализму! Поэтому: удар по коррумпированным структурам! Поэтому: удар по лживым репрезентациям арт-системы! Удар по неолибералистичес-ким отношениям в культурно-гегемониальном садке!

НАПАДЕНИЕ В ГРАЦЕ

Мы держим путь в Грац, на святую родину Шварценнегера. Это один из последних национальных героев Австрии. Здесь, в Граце.про-ходит Steirischer Herbst — ежегодный международный фестиваль искусств. Was ist das? Спектакли, выставки, корзины, картины, картонки — и маленькие хрипящие собачонки! Критики, кураторы, газетчики — мразь! Мы едем подразнить этих собачонок.

Грац — буфет в стиле популистского бидермейера. Дома, кафе, магазины, люди, детишки, кошки — всё в стиле хихикающего бидермейера. Того самого бидермейера, который вырастил и сформировал Адольфа. Ведь Гитлер — это типичнейший продукт бидермейеpa! Пошляк, обскурант, эстет и мясник! Помесь принарядившегося тюремного надзирателя и подстриженного пуделя!

В поезде мы охуительно проголодались. Где бы здесь пожрать недорого? Все рестораны в этом засахаренном Граце выглядят как набитые опизденевшими горностаями капканы. Сюда бы конголезскую голь! Ёбс! Наконец, мы находим один не слишком помпезный Gasthaus — этакое фольклорное бистро для начинающих наци. Обычно здесь жрут Schnitzel и пьют Bier, но мы-то вегетарианцы! Старик Махатма умилился бы, глядя, как мы уплетаем жареную картошку и кислую капусту с тмином.

Наконец, мы добираемся до места, где развернута выставка. Осматриваем ее. Contemporary art, бля! В этой системе все друг с другом повязаны, как в мафиозном клане: критики, художники, администраторы! Все друг у друга сосут и лижут, и вместе с тем друг на друга плюют и обсирают. Такие вот падлы! Вся эта выставка лепечет что-то на перхотном, рахитичном языке гетто. Что? Что-то о posthuman body, posthuman бессилии, posthuman амбициях...

Мы идем на конференцию. Она называется: Zones of disturbance. Лихо! Модно! Английский язык — оперативное оружие современного империализма! На сцене сидят: Сильвия Эйблмайер — главный куратор выставки, Вали Экспорт — легендарная перформансистка и арт-феминистка 70-х, Йозеф Фогль австрийский специалист по Делёзу и кабинетному номадизму, и, наконец, наша потенциальная жертва московская крити-кесса Екатерина Дёготь. Что такое эта Дёготь? Характерный персонаж: автор недобросовестных спекулятивных статеек о московских художниках, неглупая, но поверхностная борзописка, пытающаяся делать не только локально-русскую, но и по возможности интернациональную карьерку. Нахватанное, сообразительное, но чудовищно тусклое создание! Как пряник в чересчур толстой корке сахара! Как присохший к батарее зефир! Поразительны ее ручки: обрубки сучки!

Почему, собственно, нам захотелось над ней поиз-мываться? Да и не нам, а главным образом Александру. Барбара была чуть ли не против. Я считала, что это слишком локальный объект, слишком малозначительный, слишком контекстуальный — в сторону Александра. Меня Дёготь абсолютно не интересовала. Но Александр настаивал, он очень хотел. Итак, почему? Потому что Дёготь и пара-тройка подобных ей русских зверушек (Гройс — бельчонок! Мизиано — крысёнок! Бакштейн — поросёнок!) взяли на себя функцию интернациональных репрезентантов русской художественной сцены, функцию её интерпретаторов и организаторов. Но они бессовестно лгали! Они фальсифицировали! Они утаивали и искажали! Факты! Да они вообще срать на факты хотели! Они были попросту некомпетентны! Суки! Они проталкивали собственных протеже и затирали других художников! Они выпячивали слабаков и приспособленцев и топтали других — неугодных! К Дёготь все это приложи-мо, вероятно, в наименьшей степени, поскольку она не выступала в роли куратора. Но писала она, как блядь, как злостная интриганка! От её статеек за версту несло похабщиной и враньём! За это по ней и следовало ударить. И вовсе не в расчете на справедливость, на правду, на восстановление истины. В жопу истину! Ударить стоило просто для смеха, для куража, для веселья! Жжжах!

Сначала выступала героическая Вали Экспорт. Она делала доклад об обрезании клиторов в Северной Африке. Демонстрировала слайд-программу о зашитых влагалищах. Протестовала против патриархальных за-шивателей. Всё это было как-то тупо, но впечатляюще. Потом Фогль пиздел о Делёзе. Амок! Амок! Наконец, очередь дошла до Дёготь.

Неясно даже, о чём она хотела говорить. Она успела произнести лишь первую фразу и сразу тишину зала прорезал вопль: «Really?!» Это подал голос Александр. Дёготь на минуту замерла, потом неуверенно переспросила: «What?» Но никто ничего не ответил. Однако после второй фразы докладчика последовал тот же идиотический вопрос «Really?!» Этим вопросом дебильно-вежливые американцы обычно реагируют на реплику собеседника: «Really?!» Дёготь не могла продолжать своё выступление. После каждого слова или полуфразы её перебивал мой дикий, скрежещущий голос:

«Really?! Really?!»

В конце концов докладчица пришла в отчаяние. Обосралась, попросту. Натурально, все хотели ей помочь. Вали Экспорт действовала энергичней всех. Она попыталась вывести меня из зала. Для этого она ухватила меня за нос. Может, приняла его за патриархальный жезл? За вопиющий символ вездесущего фаллоцентризма? Фиг знает... Хозяева конференции совещались о том, вызывать полицию или нет. Всё-таки решили не вызывать: поистине, либеральная художественная тусовка! Но ненависть к нарушителю порядка была неподдельная. «Варварство!» «Что это за

тип? Художник? Но это не цивилизованно!» Вали заявила: «Это просто старомодно! Мы такое уже видели.» Фогль добавил: «Это тоталитарно!» Ах,вы, курвы чёртовы! Это же два типичнейших нынешних фарисейских аргумента: 1) несвоевременно, архаично, старомодно; 2) тоталитарно, не демократично. С помощью этих фальшивых, лицемерных аргументов неолибералистская хунта топит всех нежелательных, как щенков! Вот, херы! Вот, суки едрёные! Неолибералисты хитрожопые! Да вы же сами — тоталитарные, старомодные, репресивные выдры! Вот!

Свой доклад Дёготь не прочитала. Really! Все вокруг пошумели, потом скисли: «Варвары — они и есть варвары.» Почему-то в варвары записали и Барбару. Все дамы вокруг крайне презрительно на неё смотрели: «О, и эта с ним за одно!» «Парочка!» А московской крити-кессе все дико сочувствовали: «Бедняжка!» Ха!

ДОРОГИЕ ЧИТАТЕЛИ!

А сейчас мы хотим честно обратиться к вам, дорогие читатели, и спросить: что вы думаете обо всём этом? О наших методах? О нашем сопротивлении? Говно это всё или нет? Может быть, это всё пиздоёбство? Или хуеплётство? Ваши ответы присылайте по адресу: Stumpergasse 11/17, 1060 Vienna, Austria. Как мы уже сказали, на этой улице раньше жил Гитлер, а теперь мы — Барбара Шурц и Александр Бренер.

Если серьёзно, то мы считаем, что мы локальные, или специфические, сопротивленцы. То есть мы настаиваем на войне, геррилье, противодействии. Война — во имя новых отношений в культуре! И никакого примирения! Соглашательство, примирение, согласие, лицемерное двурушничество — это как раз старые отношения в гнилой, капиталистической, эксплуататорской культурке. Вот настоящее говно! Вот чего хотят от нас неолибералистские структуры! Чтобы мы вежливо соглашались и шли на уступки или депрессивно заткнулись! Но этого не будет! Мы верим в сопротивление, мы идём на интервенцию! Абордаж! Интервенции — пусть даже самые дурацкие, нелепые, смехотворные — необходимы! И это не искусство — это именно политические интервенции! Искусство как раз заказывает власть, и мы искусство делать не хотим. Пусть Дэмиен Хирст делает искусство! А наша цель — изменение отношений в культуре! Необходимы новые: честные, конфликтные, диалогические, открытые отношения.И ещё необходимо разрушать авторитет начальников и важных дядь. Обнажать механизмы власти! Например, когда мы срывали доклад Дёготь, Сильвия Эйблмайер ей говорит: «Мы вам всё равно за выступление заплатим. Вы нам только текст доклада пришлите.» Ясно? Вот что действительно важно: деньги, бабки, баксы! Деньги и престиж! Деньги и влияние! Деньги и успех! Вот по этим структурам и надо хуярить! Философствовать, так сказать, молотом! Разхуярить в жопу! Немедленно!

ЛЮКСЕМБУРГ, О!

Барбара и Александр подстрижены одинаково: под машинку, 9 миллиметров. Но у Александра нос гораздо длиннее, чем у Барбары, или чем хуй у Александра. У Александра ещё появился небольшой отвратительный животик, а у Барбары нет. Ещё у Барбары есть клитор, а у Александра — целых два волосатых яйца.

Мы едем по Люксембургу. Через весь город Люксембург пролегает огромная трещина. Внутри трещины растут деревья, целый лес, и стоят скамейки. На них сидят туристы: вонючки и конформисты. Трещина похожа на Великий Каньон в Аризоне. Мы не знаем, когда образовалась эта трещина. К сожалению она не поглотила весь этот городишко.

В Люксембурге хуево множество банков и пип-шоу. Это самая богатая деревушка в мире. Может быть, и самая бляд овитая. Прохожие на улицах выглядят соответственно: либо как банковские клерки с отрезанными яйцами, либо как бешенные матки в джинсах.

Люксембург — спазматическая вульва, бюргерский отрыгнувшийся кусок, похабная цитадель. Нас сюда пригласил художник Берт Тейс прочитать лекцию о технологиях сопротивления против отношений власти в эпоху позднего капитализма. Какие ещё технологии! Нужно просто закидать всех куриными яйцами! Но с другой стороны: что будет, если все станут революционерами? Нам ведь нужны и парикмахеры, и кондитеры, и плотники, и писатели? И контролёры в автобусах?! И полицейские?! И тюремные надзиратели?! Да подите вы все на хуй, засранцы вонючие!

Австрийский художник Райнер Ганал, живущий в Нью-Йорке, сказал, что мы — террористы. Сам Райнер — пацифист, суетилка, полиглот и влагалищелиз. Он говорит, что в мире и так слишком много насилия, деструкции и смерти, и что незачем умножать всё это. А мы умножаем.

Искусство у Райнера такое: он приезжает в разные страны и устраивает там читательские семинары. Сначала он учит местный язык, а потом пересказывает на нём своим студентам содержание модных книжек по социологии и эстетике. Между делом он влюбляется в какую-нибудь семинарщицу и переезжает к ней на квартиру. В свои отношения с семинарщицами он вкладывает куда больше энергии, чем сами семинары. Он умный, но слабый и поверностный тип, кроме того модник. Кукушонок, одним словом.

Когда Райнер вёл свой семинар в Москве, его на улице укусила бездомная собака. Райнер подумал, что собака бешеная, испугался, и ему пришлось ходить к врачу: делать уколы в живот. Я видел этот живот: он был весь в дырках и жёлтый от йода. Ему сделали 50 уколов и он совсем охуел от тревоги. В конце концов он попросил у врача справку об уколах, чтобы выставить эту справку на какой-нибудь своей выставке. Но врач чего-то испугался и справку не дал. Райнер поистине мягкотелый тип, иначе бы он выпросил справку. Майк Келли, например обязательно бы выпросил. И Синди Шерман, и Рене Грин, и Джефф Куне тоже.

Мы зашли в бистро на самом краю люксембургской трещины. Мы заказали кока-колу, и тут к нам за стол подсел один иранец. У него был цвет лица, как у маринованной маслины. Он закурил сигарету «Lucky strike» и сказал:

— Ну как вам здесь, в стране джахилийа — стране равнодушия?

Барбара спросила, что он имеет в виду. Иранец пристально помотрел на неё и властно проговорил:

— Запад. Я имею в виду Запад. Он и есть страна равнодушия. Великий Сатана, арсенал империализма, страховая фирма сионизма, бастион неоколониализма. Родина продажных блондинок в ажурных чулках и бомбардировщиков F-15. Кокон Голливуда, Эйфелевой башни и сосисок с сыром. Приют бездарностей вроде Фукуямы и Салмана Рушди. Белый клозет для чёрных какашек ФБР. Что ещё? Перегруженный желудок старика Хельмута Коля. Чао! Я возвращаюсь в Тегеран. Пусть лучше меня повесят в аэропорту шакалы Аллаха.

С этими словами он опрокинул свой стул и вышел из закусочной. Больше мы его не видели.

Где он интересно?

Сегодня ночью в доме художника Берта Тайса Александру и Барбаре приснился одинаковый сон. Будто они вместе со словенским философом Жижеком приглашены на обед в Белый Дом. Но, к сожалению, они забыли предупредить президента Клинтона, что они вегетарианцы. И вот они сидят на лужайке перед Белым Домом, а Моника Левински готовит ужин: жарит на костре огромного верлюда, насаженного на бревно. А Клинтон говорит, что это не простой верблюд, а фаршированный, как русские матрёшки: внутри верблюда — корова, внутри коровы — баран, внутри барана — индейка, а внутри индейки — крошечная птичка колибри.

Вот блюдо наконец готово. Александр получает кусок верблюда, Барбара — кусок коровы, Клинтон — кусок барана, Моника кусок индейки, а философ Жи-жек, как самый дорогой гость — крошечную птичку колибри, самую зажаренную, самую сочную. Однако, ни Барбара, ни Александр мясо не едят — вот беда. Сидят они на лужайке и глотают голодную слюну. Клинтон, Моника и Жижек о чём-то болтают по-словенски, а нам грустно-прегрустно.

ЧИСТАЯ ПРОПАГАНДА

На следующий день в Casino-Luxembourg мы читали доклад под названием: «54 технологии культурного сопротивления отношениям власти в эпоху неолиберализма.» Бля! Доклад! Он проходил в рамках «Manifesta 2» — новой европейской биен-нале визуальных искусств. Мы были чем-то вроде негласных гостей: как уже было сказано, нас пригласил художник Берт Тэйс, один из официальных участников Манифесты. Его проект как раз и заключался в том, чтобы позвать пару-тройку людей с неординарными позициями и послушать их. Но Берт признался, что когда он сообщил кураторам биеннале, что хочет организовать наше выступление, кураторы просто охуели.

Они были резко против, козлы вонючие. Но Берт-мо-лодчага настоял, сучок-паучок.

В сущности, это был не доклад, а настоящий пропагандистский спич. Какого содержания? А вот какого: читайте ниже и врубайтесь!

Глобализация капитализма продолжается. Всё больше несчастных олигофренов и лукавых рабов маршируют на постфордистскую фабрику по промыванию мозгов и оболваниванию. Контроль всюду растет, он, можно с уверенностью сказать, становится тотальным и универсальным. Функции полиции исполняют теперь: всё общество, отдельные его институции, многие-многие граждане. Вольно или невольно. Например, когда вы едете по Европе в машине или на поезде, вы видите лишь омерзительно ровно подстриженные газоны, лишь аккуратненькие, политые из шлангов бензоколонки, лишь обнесённые металлическими изгородями рощицы. Чистота, голубое небо, ни облачка! Мусор — только в бачках, всюду асфальт, неон, цветочки! Однако этот образцовый порядок почему-то порождает только хуёвые мысли: о тотальном контроле, о повсеместном надзоре, о глобальной слежке и полицейском беспределе. Нет нигде куска непросматриваемой властью земли! Нет ни одной беспризорной белки! Все ёлки в лесах учтены! Все движущиеся объекты запаспорти-рованы! Это, знаете ли, страшно, как Бухенвальд! Контроль, вездесущий контроль!

Но бояться всего этого не нужно. Нужно не пасовать, а действовать! Как? А вот как: разрабатывать и внедрять в реальность всё новые и новые технологии сопротивления против зарвавшейся власти. Главное — побольше технологий. Разных, индивидуальных, неповторимых. Нет особой разницы, умные это технологии или дурацкие, традиционные или абсолютно новаторские, и то и другое — органично. Главное — чтобы технологии были действенными и соответсвовали ситуации. Палестинские подростки, например, просто начали хуярить из рогаток по израильским полицейским и успешно хуярили, а не эволюционировали к этой хуй-не от луддитов к марксистам и анархистам через Бакунина и Эмму Голдман. Нет, палестинские подростки просто домыслили огромную шкалу развития, сами домыслили! Или их старшие научили. В общем, школа видна, но на самом деле, может, никакой школы и не было. А может, была. Но тут никакой особой разницы нет, потому что это — совпавшие в разных исторических потоках точки политического сопротивления. История ведь не одна: у каждого человека своя история. Но технологии сопротивления часто совпадают: Вот камни из палестинской рогатки, вот Бастилию штурмом взяли, вот в Индонезии полицейский участок разгромили. Везде, разумеется, всё строится по своим законам, зависящим от аудитории, от ситуации в стране, от того, кто находится в это время в городе, от идеологии. Это, естественно, самое важное: конкретные обстоятельства. Власть разная, и сопротивления тоже разные. Это ясно, но это ещё не всё. Поехали дальше.

Значит так. Стать хорошим сопротивленцем нелегко, ведь для этого нужно признать, что всё, чем вокруг занимаются — полная хуйня. Искусство, музыка, литература, филология, критика. Полная хуйня. Это трудно признать, люди не готовы к этому, ведь они сами во всём этом варятся. Люди хотят заниматься средневековой музыкой или техно, рэпом или дизайном

одежды, или вообще едут куда-нибудь в Индию. Хотя ведь понимают, что власть — говно и надо её ебашить. Надо с ней бороться. Почему же едут в Индию или становятся неоконструктивистами? Очень просто: это — реакция на невозможность стать сопротивленцами по-настоящему. Нужно ведь обладать определённым безумием, определённой бесшабашностью, чтобы хуярить из рогатки или бить стёкла. А может быть, это вообще не нужно? А что тогда нужно? Организовывать новые институции, просвещать молодёжь, издавать журналы, помогать бедным?.. Этим сейчас и занимается большая часть критически настроенных людей. То есть новый конструктивизм, новая социальная справедливость, новое народничество. Это то, что происходит с некоторыми культурными людьми на Западе, здесь. Но результат выглядит очень жалко: опять конкурентная возня, игра самолюбий, амбиции одних и вялость других, зависимость от госудаства, коллективные фрустрации... Видно, что всё это — результат тяжёлой и депрессивной рефлексии, а вовсе не весёлая и нормальная потребность подарить иммигрантам свой счёт в банке или свою квартиру. На всём этом лежит печать надуманности и уныния. Таким путём люди пытаются выбраться из жопы сверхкоммерцированного неолиберализма, отстраниться от ебучей власти. Но мы думаем, что это не выход. Запад давно идёт по пути реформ, но в итоге все опять оказываются в сраке. Власть апроприирует все добрые интенции граждан, ворует и извращает изначальные импульсы. Поэтому мы призываем к полному саботажу. К немыслимому, блядь, охуенному сопротивлению. Да! Каким же оно может быть?

Вы можете подумать, что мы сейчас начнём гнать фуфло. Вешать вам лапшу на уши. Говорить о том, что настоящее сопротивление связано с Интернетом, с новейшими компьютерными технологиями, с каким-нибудь фантастическим хай-тековским существом, с каким-нибудь сверхмощным Виртуальным Альтерэго. Бла-бла-бла-бла.

Нет, мы не будем молоть такой вздор. Ни за что! Все эти виртуальные фокусы и компьютерные выкрутасы*— очередная инспирация неолиберализма. Ни больше, ни меньше. Все мы знаем, что Интернет нынче — пространство консумеризма. И хватит об этом. Пусть желторотые сосунки думают, что они спасутся в компьютерном мультике, что реальности больше нет. Чао, Бодрийяр! Если сядешь жопой на лёд, поймёшь, что такое реальность! Голодные в Конго знают, что такое реальность.

Нет, настоящее сопротивление связано с очень простыми вещами. Даже с элементарными. Настоящее сопротивление базируется на жесте, пришедшем из третьего мира. На элементарном политическом жесте. Например, схватить булыжник и запустить в витрину. Это элементарный политический жест. Есть ещё и много других. Свистеть, плеваться, показывать кукиш, посылать на три буквы, сесть и не вставать, орать благим матом, квакать, строить рожи, выпендриваться, идиотничать, говорить всё, что ты думаешь, обнимать кого не следует, давать в харю, пинать, ржать, шевелить ушами, высовывать язык, грозить кулаком, показывать жопу, дрочить, щекотать, рвать, et cetera, et cetera. Все эти жесты, как вы понимаете, могут быть просто полной хуйнёй — рутиной, бытом, проявления-44

ми жалкого существования. Но если поднять их на уровень политической рефлексии, на уровень высокого индивидуального самосознания, эти жесты могут стать могучей протестующей силой. Ибо что такое сопротивление? Давайте всё-таки окончательно уясним себе это. Все мы знаем, что разные прогрессивно настроенные личности в разное время называли себя социалистами, революционерами, коммунистами, подпольщиками, товарищами, пролетариями, борцами за права человека, радикальными демократами... Чушь собачья! Херня всё это! Долой хозяина, и баста! Вот он, перед тобой! Это, этот самый! Твой хозяйчик! Начальник! Долой его здесь и сейчас! Долой этого вот таможенника! Долой полицейского, который остановил твою машину! Долой квартирного хозяина, кторый пришёл сообщить тебе о выселении! Ну же! Давай! Всякие там социалисты и ситуационисты изощряются в диалектике, брызжа слюной, сражаются с ветрянными мельницами! А твоему квартирному хозяину это по фигу! Ему на это наплевать! Так может, ты тоже на него плюнешь? А ну давай! Вот это и есть сопротивление! И если им займётся любой и каждый, мир неузнаваемо изменится! Кардинально изменится! А теперь можете задавать свои вопросы, для нас самое главное — дискуссия.

Вопросов после нашего доклада было до хуя. Например, такой вопрос: считаем ли мы, что квартирного хозяина следует убить на месте?

Нет, не считаем, потому что сопротивление носит процессуальный характер, а человекоубийство — это проявление какого-то похабного финализма в мышлении... Ну, и так далее... В целом, доклад имел колоссальный успех.

НА РОДИНА МАРКСА

Наш обратный путь лежал через Триер — город, где родился Маркс. Нам предстояло провести здесь два часа в ожидании венского поезда. Это, чёрт побери, немалое время: два часа.

Был 1 час ночи. Однако, как ни странно, вокзал был полон. Какие-то японцы в панамках играли в домино прямо на заплёванном полу возле буфета. Громко ругалась испаноязычная многодетная семья. Подростки в кожанных куртках пили пиво и хохтали, как ненормальные. Мы купили мороженное «MAGNUM» и поедали в сторонке — одно на двоих. В Люксембурге мы получили небольшой гонорар и тратили его на сладости.

— Эй, послушайте, эй!..

Перед нами стоял тип в зелёном свитере и бейсбольной кепке. Бледный тщедушный тип с глазами заядлого наркомана. Ёбс!

— У вас мелочи не найдётся?

Александр пошарил в кармане и положил на ладонь типа полмарки.

— Danke.

Он потоптался ещё немного.

— Слушайте, а вы не хотите посмотреть на оргонный аккумулятор доктора Райха!

Это был неожиданный вопрос. Конечно, нам очень хотелось, да и времени было предостаточно.

Мы прошли через зал ожидания и вышли на маленькую площадь. Наш проводник поманил нас к серому сданию складского типа.

Всё оказалось по правде. Наш новый знакомый действительно имел в виду оргонный аккумулятор доктора Вильгельма Райха. Что это такое? До этой встречи мы и сами не очень хорошо понимали. Мы знали, что психоаналитик Вильгельм Райх пришёл к выводу о существовании фундаментальной жизненной энергии, присущей всем живым организмам. Он назвал её орго-ном и считал, что эта энергия лежит в основе того, что Фрейд называл либидо. Райх основал в США Институт Оргона и с 1950 года экспериментировал с аккумуляторами оргонной энергии. Он считал, что причиной многих заболеваний, таких, как рак, эпилепсия, стенокардия и язва, является нарушение свободного тока оргонной энергии в организме. Всё это было напрямую связано с анархией и любовью!

Склад был абсолютно пуст, его заливал ровный электрический свет. Однако в центре помещения находилась небольшая кабинка, как две капли воды похожая на уличный сортир. Тип в зелёном свитере подвел нас к ней. Он заговорил усталым вибрирующим голосом:

— Доктор Райх утверждал, что основным зарядом жизни является синий оргонноподобный заряд... Оргоны образуют вокруг Земли сферу и заряжают человеческую машину... Доктор Райх обнаружил, что оргоны легко проникают сквозь железо, но задерживаются и абсорбируются органической материей... Поэтому он соорудил обитые изнутри металлом кабинки с несколькими слоями органических материалов под металлом... Объекты сидят в кабинках и аккумулируют оргоны в соответствии с законом возрастания оборота, на котором основана жизнь... Оргоны вызывают ощущение покалывания, которому нередко сопутствуют эротическое возбуждение и спонтанный оргазм... Доктор Райх настаивал на том, что оргазм — это электрический разряд... Подводя электроды к соответствующим местам, он составил карту оргазма... В результате этих экспериментов он, разумеется, изгонялся из ряда стран и в конце концов нашёл прибежище в Америке, где и умер в федеральной тюрьме, угодив туда за предложение оргонного аккумулятора в качестве средства от рака... Сейчас вы можете испробовать воздействие оргонного аккумулятора на себе... В ответ на вашу денежную помощь... Вы были очень щедры... Прошу вас войдите в кабинку...

Мы слегка охуели, но повиновались. А вдруг он заманил нас в ловушку? Маньяк! Сейчас облучит нас?! Или просто взорвёт! Но мы ему уже поверили... Доктор Райх — он был замечательный...

Подталкивая друг друга, мы вошли в кабинку. Здесь было совсем тесно и пахло звериным мехом. Два табурета стояли вплотную друг к другу. Мы опустились на них. Страшно, тревожно!

Вдруг в кабинке зажёгся синий свет. Синий, переливающийся! Он набегал откуда-то сверху плотными матовыми волнами. Мы начали задыхаться. В обитой металлом кабинке,бля!

Это не было тяжело! Это было восхитительно! Дыхание прерывалось, как будто мы находились в волнующемся море! В любви! В могучей дружелюбной стихии!Бля!

О, доктор Райх! Александр почуствовал, как его тело наливается силой. Член наполнялся играющей пульсирующей кровью. Груди Барбары поднялись вверх и зашевелились. Шевелились и волосы! На голове, и лобковые тоже! Ягодицы тёрлись друг о друга, анус пустился в чёткий ритмический пляс.

Кабинка перестала существовать. Наши тела смяли и взорвали её. Синий переливающийся свет заполнил триерскую тьму, европейскую ночь, вселенскую бездну. Наша плоть — это была сплошная оргонная космическая энергетика! О, доктор Райх! Ебать его — не переебать: наше счастливое, неземное оргонное существование! Здесь и сейчас!

Да, конечно, это было соитие! И какое, какое соитие! Могучее, спокойное, весёлое, изучающее, анализирующее, ликующее, терпеливое, внимательное... О, сладкий кончик! О, икровидные стеночки! О, виноград на скалах! О, резиновый дротик! Все летательные аппараты, все воздухоплавательные машины были одинаково невинны и одинаково умудрены и так хорошо состыкованы с соседними, что не заботились ни о метели, ни о молнии. В двадцать пять лет Феликс Гваттари был вполне счастлив, будучи одновременно троцкистом, анархистом, фрейдистом, последователем Лакана и плюс к тому ещё и марксистом. Так вот, нам было ещё лучше, мы были более счастливы. В тысячу раз!

Всё это кончилось неимоверным, сногшибательным оргазмом. Вы знаете эти половинчатые, зыбкие, неуверенные земные оргазмы? Ничего подобного! Нет! Уже тысячу лет не извергался так ни один вулкан на земле! С такой силой! С такой горячностью и продолжительностью! С таким наплывом лавы! Два потока соединились и зашипели. Два потока пенились и шипели, как ни одна кока-кола на свете. Может быть, венерианская кока-кола? О, настоящая афродитова пена!

Оргонный аккумулятор сработал на славу. Доктор Райх действительно совершил охуительное открытие, а эти шакалы сгноили его в тюрьме, он умер там от сердечного приступа, слышите, козлы задерьмованные? Его осудили, вы помните? Посадили в американскую сраную тюрьму! А ведь он был по-настоящему потрясающий человек!

В кабинке медленно рассеивался синий волнообразный свет. Пахло электричеством. Барабара нащупала дверную ручку. Мы вышли наружу пошатываясь.

Тип в злёном свитере сидел на бетонном полу, перелистывая какую-то книгу. Перед ним стояла бутылка виски. «Jim Beam», точно. Он сказал нам: «Hallo!», и улыбнулся. Он всё понимал, этот тип! Мы попрощались, пожали ему руку.

Мы вышли на привокзальную площадь. Вошли в здание вокзала. Мы были совсем охуевшие!

Поезд умчал нас в европейскую ночь. Кто такой был доктор Райх? Вот несколько фактов из его биографии. Основатель телесно-ориентированного психоанализа Вильгельм Райх родился 24 марта 1897 года в Галиции. Эта территория в то время являлась частью Австро-Венгерской империи. Отец его был мелким фермером и, несмотря на своё еврейское происхождение, убеждённым немецким националистом. Когда Райху было 17 лет, его мать, которую он очень любил, покончила с собой, а через три года умер и отец. Ёбс! В 1916 году Райх вступил в австрийскую армию, стал офицером и принимал участие в сражениях первой мировой войны в Италии. В 1918 году, вернувшись с фронта, он поступил на медицинский факультет Венского Университета. С 1919 года он был членом Венского Психоаналитического Общества и вскоре начал практиковать как психоаналитик. Райх стал первым клиническим ассистентом Фрейда, а позже — вице-директором основанной Фрейдом психоаналитической клиники.

Университет он окончил в 1922 году.

В 1924 году он стал руководителем Семинара по психоаналитической терапии, фактически первого учебного института психоанализа. Здесь он проявил себя как блестящий клиницист и исследователь.

В 1927 году Райх хотел пройти сеансы психоанализа у Фрейда, но получил отказ. Это послужило формальной причиной конфликта. На самом же деле конфликт был связан с политическими взглядами Райха, который увлёкся марксисткими идеями и вступил в Германскую коммунистическую партию.

В 1923 году он участвовал в создании первых бесплатных клиник сексуальной гигиены для рабочих. В 1930 году Райх перебрался в Берлин, где активно сотрудничал с коммунистически ориентированным движением психического здоровья. Он организовывал гигиенические центры и выступал с лекциями по всей Германии. Однако психоаналитики не одобряли его политическую деятельность, а его товарищи по партии — предлагаемые им радикальные программы сексуального воспитания и образования. В результате Райх в 1933 году был исключён из Германской коммунистической партии, а в 1934 году — из Интернациональной психоаналитической ассоциации.

В 1933 году Райх эмигрировал в Данию. Однако за свои взгляды и пропаганду «сексуальной революции» он был изгнан из этой страны, а позднее и из Швеции. В 1934 году он перебрался в Осло, а в 1939 — в США. Здесь он и начал использовать в терапии свои оргонные аккумуляторы.

В 1954 году теория и практика Райха были объяв-ленны несостоятельными, было запрещено применение его метода, а так же большинство его книг. Райх пытался протестовать, но, несмотря на то, что результаты его опытов никогда не были научно опровергнуты, все публикации, касающиеся применения и производства оргонных аккумуляторов, были уничтожены, а самого его обвинили в неуважении к суду и заключили в тюрьму, где он и умер в 1957 году. Райх писал:

«Любовь, труд и познание — вот источники нашей жизни. Они должны определять её ход». Браво!

СТИХОТВОРЕНИЕ

В поезде, идущем из Триера в Ганновер, мы написали наше первое совместное стихотворение. Конечно, это произошло под влиянием Вильгельма Райха и его оргонных аккумуляторов. Не так уж много людей писало стихи вдвоём! Но это весело! Особенно, если не нужно напрягаться и подыскивать рифмы. Мы решили послать все рифмы на хуй! Кроме того, мы оставили стихотворение без названия. Вот оно:

В 60-е и 70-е годы

Все занимались траханьем и сопротивлением.

А сейчас все хотят заниматься только траханьем.

И лишь мы всё еще занимаемся

И траханьем и сопротивлением —

Барбара и Александр.

О, значит мы анахронистическое явление!

Вот и всё стихотворение. Видимо, мы действительно анахронизм в этом сволочном, конформистком и сугубо гедонистическом мире 1990-х годов. Но что значит анахронизм? Это вовсе не значит, что мы несовременные или неактуальные! Херня! Это значит, что мы ставим под сомнение все принятые нормы, рецепты и стереотипы актуальности, современности и преемственности! Баста! На хуй все ёбанные стереотипы! Мы имеем нахальство думать, что все прошлые и нынешние эстетические и философские учения были созданы лишь для того, чтобы мы сейчас против них взбунтовались! Чтобы мы их прожевали и высрали! Ради нашей свободы! Ради одного маленького глоточка свободы! Ради иллюзорного, но Восхитительного глоточка! Ведь всё равно скоро помрём и наш анархизм — тоже! Наша свобода! Наша обосранная свобода! Ха-ха-ха! Наша за-ёбанная свобода!! Конечно, заёбанная!! Но исчезни она — и что останется?! Поебень?!

ГАННОВЕР

Нужно было еще один раз менять поезд – в Ганновере. Здесь Барбара и Александр поцапались, как две злые, грязные кошки. За чашкой утреннего кофе Барбара сказала Александру, что он похож на пизду. Имелось в виду его лицо. По всей вероятности, это была правда, Александр действительно смахивает на пизду, как, например, и Ясир Арафат, глава палестинской автономии. Причём если Арафат похож на совсем уже старую, разъёбанную пизду, то Александр выглядит как пизда более свежая. И всё-таки это было неприятно услышать. Ему ничего не оставалось, как сравнить лицо Барбары с головкой хуя. Это была всего лишь защитная реакция, ответный ход. Однако в следующий момент последовал сокрушительный удар: Барбара сказала, что если она и похожа на хуй, то во всяком случае не на Александров. Почему? Потому что Александров хуй морщинистый, со шрамами, в диких наростах мяса... Хрясь! Хрясь! Всё это опять-таки была правда: после обрезания на хуе Александра остались кое-какие следы. Но выдержать такое он уже не мог. Он швырнул в Барбару смятую салфетку и вышел вон. Сука, бля! Сука!

Здесь встаёт вопрос о наличии любви во взаимоотношениях этих двух. Была ли любовь? Или это был просто союз двух беспомощностей, двух вынужденно приставших друг к другу комаров, двух палых листьев, двух деморализованных лисят? Александру негде было жить, некуда податься, денег не было, под прошлым была проведена черта — вот он и пристал к Барбаре с её квартирой в Вене и хорошенькими пальчиками? А Барбаре в свою очередь остоебала Вена, Академия, все эти стерилизованные крольчата вокруг — вот она и прилепилась к залупастому парню из третьего мира? А залупы-то и не оказалось. Ах, залупа, залупа!

Господи, как далеко всё это от образа доктора Райха! От труда, любви и познания! Неужели мы такие говню-ки? А? А?

НЕТ, НИ ХУЯ ПОДОБНОГО

Нет, ни хуя подобного! Ни хуя подобного!

Мы с Барбарой не такие! Наша мощная любовь всегда с нами! На хуй слабаков, мы на сучьем клиторе вертели всех сомневающихся, всех унылых и разочарованных! Бля буду, мы победим! Почему? Да очень просто: потому что мы эпигоны! Наша книга — эпигонская, заебись она конём. Однако мы страшно хотим возвести наше эпигонство в ранг действительно охуен-ной культуры. Другого выхода просто нет. Ведь образцы обосрались. Те, кому мы подражаем с удвоенной силой, просто-напросто у орались и продали гегемониаль-ной культурке все провозглашённые ценности: свободу, равенство, сестринство! Всё продали. Поэтому нам ничего другого не остаётся: нужно просто довести эпигонство до уровня реального, охуенного сопротивления и тогда первоначальный усравшийся образец превратится во что-то немыслимо чудовищное — в новую небывалую культуру! Культуру освободившихся рабов! Вот! Единственная возможность сейчас — доводить до ублюдочного состояния всё старое, обосравшееся, и тем самым давать сладкие зачатки чего-то нового! Эй, ублюдки! Шевелитесь в своих могилах! Жан Жене, это ты? Вставай, разложившийся козёл! Покажи, на что ты ещё способен! Эзра Паунд, ёбаный обосравшийся фашистский сопротивленец! А ну-ка, помяукай! А ну-ка, помяукай! Потряси костями, продемонстрируй прежнюю удаль! Ёбс, ёбс!

Наша задача сейчас — показать, что значит подлинная преемственность в культуре! И что такое настоящие разрывы! Мы любим Берроуза, но рвём с ним на хуй. Старый мудак, ты зачем всё время позировал с револьверами? Фотографировался с наганом? Ты что, техасский шериф, что ли? На хуй, на хуй!

Да здравствует освобождённая от пошлости, кокетства и продажности сопротивленческая культура!!!

Ёбс, ёбс!

Мы ненавидим тебя, город Говновер! Мы презираем тебя, залупастый Нью-Йорк! Мы срать на тебя хотели, шлюха Париж! Да здравствуют африканские пустыни ненаёбного сопротивления! Да здравствуют плоть и кровь юных бойцов!

На самом деле мы, конечно, ничего не имеем против Седина, Берроуза и Компании. Всё это уже стало просто хорошим тоном. А с другой стороны, это не хороший тон, а австралийское мозгоёбство, турецкая ебот-ня! Гораздо важнее сейчас просто человеческое участие, дружеское слово или даже нежное-нежное поглаживание. А Берроуз-Селин — это весёленький остренький клитор современной культуры. Но, конечно же, важный клитор, абсолютно необходимый, без клитора вообще не обойтись. Ёбс!

НЕЖНАЯ КОЖА

Вернувшись в Вену из Люксембурга мы обнаружили, что оба покрылись прыщами. Впрочем, Александр страдал фурункулами уже давно, с самого раннего возраста. А вот теперь и Барбару заразил. А может, это она сама запаршивела.

Я стоял перед зеркалом и давил прыщ на виске. Прыщи — настоящий бич божий! И в тоже время прыщи дарят изощрённое, восхитительное наслаждение. Ой, ой, ой, ой! Больно! Ёб твою мать!

В своё время между двумя гигантами современной французской философиии — Фуко и Делёзом — произошёл спор о желании и наслаждении. Дело в том, что Фуко не мог терпеть слово «желание», он переживал желание как нехватку, он слышал, как оно бормочет, что его подавляют. Автор «Воли к знанию» отдавал предпочтение наслаждению: наслаждающееся тело он видел как сопротивляющееся власти. Наслаждение трансгрессивно, пиздец на холодец. Оно хуячит по дисциплинирующей и нормализующей власти всеми своими конечностями.

В свою очередь, Делёз не выносил слово «наслаждение». Почему? Ему представлялось, что наслаждение прерывает присущий желанию процесс, что наслаждение стоит на стороне страт и организаций. Желание же, как его понимал автор «Логики смысла», не содержит в себе никакой нехватки: Желание предполагает образование поля имманентности или «тела без органов», которое определяется исключительно охуением, разрушением всех и всяческих границ, перенапряжением, бля.

Что мы обо всём этом думаем? Трудно сказать. Мы не хотим сейчас ввязываться в сугубо философский, хотя и важный для нашего праксиса спор. Мы вообще не компетентны! Чисто интуитивно мы на стороне Фуко: он наш любимчик! Мы восхищаемся некоторыми его работами, они повлияли на нас. Что же касается прыщей, они действительно продуцируют странное, захватывающее наслаждение.

Мы стоим под душем, отдыхаем и расцветаем под горячими струями. Наши половые органы расслаблены, зато мы дали полную волю рукам. Я давлю прыщи у Барбары на спине. Это нежные розовые бутончики с белыми головками в центре. Прыг! Из прыща, которым я занимался, выпрыгнул маленький alien и приземлился мне на грудь. Может быть, он уже внедрился в меня.

Когда-то у Барбары был boyfriend с чудовищными гнойными прыщами, которые покрывали всю его физиономию. Он страшно страдал из-за этого, смущался и днями не выходил из дома. Никакие мази ему не помогали. Может быть, прыщавый комплекс повлиял на его потенцию: его хуй нередко отказывался служить ему. Это был удивительный влагалищелиз: я долго кончала от его долгих внимательных поцелуев. Он устраивался у меня в промежности как огромный хамелеон: его язык проникал до самого сердца. Город мерцал влажными огнями после моих оргазмов: ночи Касаб-ланки!

Иногда я думаю, что мой клитор — это магнит, который притягивает к себе весь мусор на свете: мысли о самоубийстве, страх одиночества, осенние листья, усталость, отвратительную депрессию, скуку, разочарование, испорченную еду в холодильнике, ночные кошмары, воспоминания детства, надоевшую одежду, ужас.

Иногда, напротив, мне кажется, что мой клитор — компас, который ведёт меня к счастливым моментам:

на берег моря, к оргазму, к беспамятству, к интересной мысли, в Болонью, в Мексику, к книгам.

Иногда мне кажется, что мой клитор — тупой нож. Я живу в стране цивилизованного секса, я читала Фуко, Лиотара и Джудит Батлер. Мой отец — экономист, мать — домохозяйка. Мне хочется убежать из страны цивилизованного секса и овладеть знаниями. Я котёнок, мне нечего сказать, Александр тоже щенок. У нас всё время кончаются деньги и мы начинаем нервничать. Я бросила Академию. На хуй.

Куда можно убежать из страны цивилизованного секса? Когда тебе плохо?

В Мордовию Духа. Там нет информации об AIDS, там не знают ничего о мандавошках, там нет слова «сифилис», а слово «гонорея» означает «сумерки». Там ебутся в полыни, отбросив трусы в речной камыш, вопя, словно выпи. Там секс не знает верха и низа, рта и попки, заушного и подкожного, рвотного и снотворного, гогота и воркотни. Там секс живёт не только в паху и под ногтями, не только в ноздрях, но и в перхоти, и в могиле души. Банды бледноногих женщин обнимаются там с бандами черноротых мужчин и, путая запахи, рвутся к звёздам. Коитус там продолжается столько, что седые волосы девушек падают к ногам их женихов, мешаясь с их бородами. Спариваясь, люди не меняют своего положения годами, и если кто держал в руках хлеб, яблоко или яйцо, насквозь всего этого проходят длинные извилистые ногти. Пары не шевелятся, лишь сжимаются их половые органы, и вид их страшен. О! О!

Исчезнуть, исчезнуть! Вот единственное желание брачующихся в Мордовии духа. Беги существования, заключённогов разнообразии, беги дифференции и осознания. Нет! Сношайся, сношайся, медленно паревра-щаясь в своего партнёра. Да! Весь смысл в этой метаморфозе, единственно божественной метаморфозе бытия. Только вдвоём найдёте вы камышовый посткультурный родник беспризорного секса! О!

Барбара, любовь моя! Отточи тупой нож твоего клитора раз и навсегда! Не бойся дифференции! Твой отец — экономист в маленьком австрийском городке, твоя мать — домохозяйка. Подходит к концу 1998 год, люди больше не хотят бунтовать, они хотят кайфовать. Твой брат учится на экономиста в Канаде, твоя сестра станет ветеринаром, Барбара. Стерилизации подвергнутся все, только не мы. Мы поедем с тобой в Нью-Йорк и забросаем яйцами и гнилыми помидорами весь культурный и политический истеблишмент. Каждый день мы будем сознательными партизанами, а каждую ночь — беспамятными трахалыциками. Революции и наслаждения — вот всё, что ждёт нас в будущем! Ёбс!

Прыщи продолжали мучить. Александр должен сделать сейчас одно интимное признание: он трусил целовать пизду Барбары, потому что ему казалось, что от этой мокроты возникают прыщи у рта. А Барбаре очень хотелось иметь оральный секс. Александр пытался лизать Барбару так, чтобы рот оставался сухим. Напрасный труд! Это не приносило удовольствия ни ему, ни ей. Оральный секс не шёл. Барбаре начало казаться, что Александр не любит её. Это было не так! Он любил! Но кроме технологий сопротивления были ещё эротические технологии, им тоже надо было учиться. Немедленно!

Мы пристрастились покупать порнографические журналы. Это очень интересно: смотреть на все эти ебу-щиеся парочки! Они милы, очень трогательны, вызывают неподдельное сочуствие! Часто порнографию критикуют за деэротзацию, за гиперреализм, убивающий чувственность, за тупую профанацию эротического. Это не правда! Каждая из этих девушек на фото рассказывает о своём дестве! Это как снимки из семейного альбома! Сразу видно, кто где воспитывался, кто о чём мечтает, кто чего боится. Это вовсе не половые акты, это сокровеннейшие признания! О наступающей старости! О безденежьи! О страхе перед будущим! О беспомощности! О ненависти к школьным учетелям! Мы полюбили этих девушек, они стали нашими друзьями.

Они скрывали свои прыщики и шрамы под слоем косметики, а мы выпячиваем их на этих страницах — вот и вся разница! А в остальном мы точно такие же! Нас так же эксплуатируют мерзопакостные патриархальные структуры! Затыкают нам рот своим членом! Почему мы никогда не видим, как девушки кончают на страницах порноизданий? Зато в мужском семени, в этой белесоватой противной сперме можно утонуть! Все эти мужланы кончают девушкам в лицо! Это несправедливо, это дискриминация! Мы ненавидим всех этих хуястых мужиков в жуналах. А бедные девушки, у них такой напряжённый, такой страдающий вид! Дискриминация! Вонючий сексизм!

ВОСПОМИНАНИЯ, СУЧКИ-ДРЮЧКИ

Нам хотелось бы задать только один вопрос: почему нас тревожат воспоминания? Почему?

Перед самым сном, после весёлой ебли, они приходят и уносят нас в иные пространствая, в иные дни. Часто Александр вспоминает родителей. Они уже совсем, совсем старенькие. Они живут в Израиле. Они бедные эмигранты. Моему отцу семьдесят лет. Он не очень-то крепок: нелады с мочевым пузырём, с простатой. Он ходит с катетером. Представьте себе человека, который не может нормально поссать, не может помо-титься в свой унитаз! Моча выходит через специальную иголку в маленький пластиковый резервуар, который отец всегда таскает с собой, постоянно! Весело, а? Очаровательно!!!

Что касается моей матери, она в свои шестьдесят пять вынуждена ухаживать за богатой аборигенской старухой. Рассказывать ей сказки, как Шехерезада, катать в каталке... Что ещё? Можно представить: провожать её в сортир, слюни её собирать в копилку... Моим родителям нужны деньги, шекели, чтобы оплачивать квартиру. Кроме того, они воспитывают моего сына... Вот ещё: воспоминания о сыне... Ему уже тринадцать лет... Я видел его последний раз больше года назад... Я ведь сука легкомысленная, летаю, как птичка. Нищий разъебай...

А какие воспоминания посещают Барбару?

Она старательно избегает воспоминаний. Борется с ними. Лежит себе и думает о фильме «Ronin» с Робертом Де Ниро или о книжке Оливера Маркхарта «Neoismus». Но воспоминания, как сучки-паучки, невольно влезают в голову и шевелятся, топочут своими лапками. Тогда я вспоминаю, что моя мама рассказывала мне о беседе с их домашним врачом. Этот врач сказал, что мой отец в любой момент может покончить самоубийством. Пиф-паф!.. Крайне депрессивный случай... Я никогда не была близка с отцом, но от этой перспективы у меня самой начинается депрессия. Мне его жаль... И маму тоже... Мои родители уже давно не живут вместе, хотя обитают в одном доме. Такое соседство — пиздец... Вообще, это ёбанное детство не даёт покоя...

Мы спрашиваем: отчего нас так тревожат воспоминания? Почему они нас посещают? Они отвечают: чтобы вам было плохо. Они говорят: ну, например, по ошибке. Они шепчут: но всегда не по вашей воле. Так-то вот, бля.

ПАЛОМНИЧЕСТВО В МОНТЕСКАЛЬОЗО

Вот ещё одно воспоминание...

... Это было летом, летом!.. Это было жарким

летом!.. Это было знойным летом!

Мы едем по Италии! В августе! Художник Фернандо Мацителли, лысый толстячок из Милана, пригласил нас на юг полуострова, в городок Монтескальозо. Городок стоит на горе, он вырубен из белого камня, как Иерусалим. Когда-то в нём жили крестоносцы и виноделы, а сейчас живут кретины и дебилы. Это не шутка:

здесь действительно много инвалидов и слабоумных, это бросается в глаза. Италия наводнена недоносками.

Ещё одно тогдашнее наблюдение: в Италии все женщины похожи на парней. У них мужская походка, могучие запястья, волосы жёсткие и курчавые, как на каддафиевском лобке, складки у рта — борджиев-ски — беспощадные. Кожа на носу обветренная и пористая. Зато все мужчины — с тонкими птичьими ногами, и беспрерывно сморкаются в кружевные платочки. Все дети — драчливые и писклявые, как кастраты. Вся еда — сладкая и молочнообразная, словно для маразматиков. Все напитки, кроме кампари, пахнут бабушкиными испарениями. Браво!

Фернандо и его жена Тина потащили нас через всю Италию на своём залупастом «Фиате». Они кормили нас пиццей, и ещё раз пиццей! С луком, потом с маслинами, а потом с маслинами и помидорами. И ещё раз с помидорами! В Италии всё время жрут, сюсюкают и наябывают друг друга. Семейственность, как в турецкой бане! Мамаши, папаши, ребятишки, тётушки и младенцы в болячках — семейственная Италия. При этом они изобретатели банковской системы, эти чиполлино!

Мы приехали в Монтескальозо ночью. Поселились в квартире Тины: она получила эту квартиру в качестве приданного. Патриархальность — пиздец! Всё, как в неореалистическом кино: старый папа в майке, мама в глухом шерстяном платье, сестрёнка с чудовищными чреслами, горбатый брат. Распятия над кроватями: браво!

Мы спали на одной такой кровати. В первую же ночь уделали её в пух и прах: у Барбары снова были месячные, а мы неистово ебались.Испачкали всю кровать, как суицидальные психотики. Потом стеснялись, но пачкать всё равно продолжали. Кровь, сперма, слюна, курчавые лобковые волоски...

Фердинандо и его жена Тина через три дня возненавидели нас, как гнойных больных. Дело в том, что мы полюбили сношаться в море. Каждое утро Фердинандо с Тиной возили нас на пляж, и мы тут же погружались в тёплое море и трахались там, как морские свинки. Ебаться в море — это так же здорово, как ебаться в космосе. Трение при ебле в воде усиливается, но в то же время делается не совсем телесным, а как бы механическим. Словно спариваются локомотивы или гирлянды космических станций. Все касания — чуть-чуть скрипучие и маслянистые, немного отдалённые, в них нет пошлого сладострастия и человеческой похоти. Однако для Фердинандо и Тины, наблюдавших нас с берега, мы, по всей вероятности, были грязнейшими развратниками. Ну и чёрт с ними! Нам-то ведь было очень хорошо, очень-очень даже!

Однажды мы трахались таким вот образом в зеленоватой воде — и вдруг к нам подплыл катер! А мы уже были накануне обоюдоострого оргазма! Видимо, кто-то на пляже донёс на нас местной администрации, и береговая охрана послала к нам своего агента. Этот тип стал орать на нас на местном диалекте — сука кудрявая, пусть пересохнет его глотка! Мы оба кончили прямо у него на глазах. Разве это была не настоящая трансгрессия? Скажите-ка на милость?

В принципе, люди на Земле совсем обалдели от бесперспективного однообразия. В Конго и Бангладеш обалдели от плохой, тяжёлой жизни. В Калифорнии обалдели и отупели от жизни сытой. У них там у всех бессмысленные голубые глаза. На пять лет нужно всё поменять местами: поселить нищих батраков из Конго и Сомали в Калифорнию, и наоборот. Францию отдать несчастным таджикам и бангладешцам. Австрию — беднякам из Уганды и Перу. И так далее. А всех европейцев переселить в Африку и Монголию. Это не сталинизм, это нужно сделать для обмена опытом. Всего на пять лет, а потом поглядеть, что будет. Мы думаем, будет польза, козлиное слово.

В Монтескальозо мы наблюдали семейную жизнь Тины и Фердинандо. Ёбано в рот! Эти двое живут, как крысы! Живут вместе уже восемь лет. И за это время Тина, видимо, совершенно скурвилась! Она устраивает Феднинадо скандалы по любому поводу, вообще без повода. Из-за всякой хуйни! Как это пошло! А этот слабак Фердинандо глотает всю эту заёбину да ещё чистит своей сволочной жене пупок на пляже! Мы не понимаем, на хуя это надо. Лучше разойтись, блядь, лучше разойтись! Зачем мучить друг друга, вы это понимаете, а? Разведитесь!

А может, они всё-таки любят друг друга? Враньё, брехня всё это! Это про такую любовь в классической литературе написано? У Достоевского? У Чехова? У Скотта Фицджеральда? А Мик Джаггер просто платит миллион долларов и разводится! Вот так поступают «Роллинг Сто-унз»! « «Rolling stones»! Вот так! Миллион долларов — адвокатам, миллион — бывшей жене, и бай-бай!

Монтескальозо — крошечная итальянская модель мира. Патриархальные старые пердуны, ебливые парочки, мелкий бизнес. Все хотят во-время жрать, вовремя срать и во-время класть деньги в банк. Всё, приехали. Имя Макса Штирнера или Махно здесь никому ничего не скажет.

Как же с этим бороться? Залупастыми шутками? Бомбами? Просветительскими методами? Тотальной войной? Любовью и терпением? Мы снова трахались у всех на виду в мелкой воде у берега. Люди смотрели на нас, высунув языки, скособочившись.

Мы трахались, глядя друг другу в глаза, жестоко облизывая друг друга, хихикая. Член Александра медленно и упорно исследовал шероховатые стены барбариного влагалища. Ноги Барбары крепко стискивали александрову задницу. Вода вокруг медленно колыхалась: раз-два, жопа-голова...

Вдруг мы заметили, что к нам подошёл волосатый, седоватый тип лет пятидесяти. В чёрных солнцезащитных очках. Разговор происходил по английски.

— Что вы тут делаете?

— Ебёмся.

— Но здесь ведь дети. Не видите?

— А это пропаганда. Мы пропагандируем еблю. Специально для детей.

— То есть?

— Вы не понимаете? Еблю.

— А если я вызову полицию?

— Пожалуйста, не делайте этого.

Он отвалил куда-то. Видимо, уплыл остывать. Разгорячился чересчур, козёл.

Всё-таки Барбара, конечно, самая красивая девушка в Западном полушарии. Александр недавно опять выдавливал прыщики у неё за ушами, а потом рассматривал их: как хороши! В ней вообще нет ни одного изъяна. Влагалище у неё вечно влажное, а ладони и лоб всегда сухие. Когда я говорю про неё «пизда», это всегда ласково. А когда я говрю «пизда» про президента Ширака, это не ласково.

Александр тоже всё-таки сладкий кончик. Приятно сидеть на нём и смотреть, как искажается от страсти его морда! Перед оргазмом он начинает вопить и дёргаться, как щенок от щекотки. Иногда него совсем болезненные гримасы. Его сперма вытекает из меня всю ночь.

Как здорово было купаться в Монтескальозо! Однако через неделю Фердинандо и Тина выгнали нас из своего дома. А ещё говорят, что художники добрые люди! Ссучились они, вот что... И всегда плясали под дудку власти, безусловно... Слабаки, ничтожества!.. Бля...

НЕАПОЛИТАНСКИЙ БЗДЁЖ

Мы сели на поезд и поехали в Неаполь. Ничего роскошнее Неаполя мы в жизни не видели. Это лучше Лиссабона после землетрясения, лучше Нью-Йорка после Годзиллы! Бродяги встретили нас в 6 утра на вокзале. Они кричали Барбаре: «Mama mia! Bella! Bella!», и показывали грязные гениталии. Жопоглазый старик с клубникообразным носом продал нам две чашки бархатистого кофе в баре. Мы вошли в пустой каменный город, как ослики, перегруженные ночными совокуплениями. В Неаполе мы не знали ни отрока, ни бабульки — абсолютно ни пизды.

Итак, мы в Неаполе! День прошёл, как в охуитель-ной голливудской истории! Море! Камни! Везувий в дымке! Тиберий на Капри! Каменные щели! Порочные виллы! Бляди на крыше! Блеск и нищета окровавленного асфальта! Мы купались в ледяном фонтане и отморозили себе половые органы. Потом обнимались в полудиком парке. Устали, запаршивели, охуели.

Ночевать нам здесь было абсолютно негде. Усраться можно! Негде, негде...

Однако мы обнаружили, что в городе полным-полно squat'ов — пустующих домов, оккупированных молодёжью. Предполагается, что это бунтующая и критически мыслящая молодёжь. Неаполитанские сквоты. выглядели крайне живописно: радикально разрисованные, украшенные какой-то металлической хуйнёй и лозунгами, крепости. Пиздец! Нам всё это крайне понравилось! Viva!

Короче, мы попросились в один такой сквот. Обратились к какой-то чувихе с косичками и чуваку в косоворотке, тоже охуительно живописным. И они нам очень вежливо объяснили: идите, мол, на хуй. Мол, мы чужих не пускаем. Мол, все места заняты. Мол, мне коза сейчас сейчас сказала, что у нас тут места мало.

Ни хуя себе! Angry youth! Бунтующая молодёжь! Мещанские засранцы, и больше ничего! Отказать пришельцам в гостеприимстве — это ведь последнее дело! Жлобы! У нас ведь денег ни хуя не было! Ах, декоративная шваль!

Во втором сквоте, похожем на пиратскую щхуну, нам тоже отказали. А ведь мы слыхали, что в семидесятые были совсем другие традиции! Встречать запылённых странников следовало с радушием! Но традиции гниют, как мозги и носы, ничего не поделаешь.

Мы всё-таки нашли один реальный сквот. На первом этаже был бар, на втором — кожаный диван и гинекологическое кресло. В баре мы выпили пива, а на диване сладко трахнулись и заснули. Внизу тарахтели мопеды и бушевало техно. Бармен и бунтующая офи-щиантка были охуительно дружелюбны.

Мы напоминаем: если вы хотите называться революционерами или просто хорошими ребятами — давайте

•очлег бездомным! Открытые двери для странствующих и путешествующих! Это правило, которое не стоит нарушить. А то заслужите титул пиздюка в квадрате. Впрочем, все мы пиздюки в квадрате, так или иначе.

Проту совавшись в Неаполе ещё один день, мы сели на поезд и поехали в Рим. Однако мы проспали станцию Roma и оказались во Флоренции. Чума на вас! Слизняки! Бубонная!!

ФЛОРЕНЦИЯ — НЕ ТОЛЬКО МУЗЕИ

Флоренция — паршивый туристический городишко. Здесь топчутся одни жирные немцы в тирольских шляпах, японцы со своими ёба-ными видеокамерами и американские попки. Этот город опупел от интернациональной перхоти. Тут у нас окончательно кончились деньги. Надо было как-то выходить из положения. Спиздить картину в Уффици

трудно.

Спиздить деньги у богатого туриста — тоже. Однако второе всё-таки возможно, а первое мы даже и пробовать не стали.

Мы решили действовать нахально и решительно. Побродили по городу, нашли тихую улочку с богатыми отелями. Принялись поджидать гипотетическую жертву. Нервничали немножко.

Через минут двадцать в дальнем конце улочки появилась пара старых пердунов. То, что нам нужно! Ёбс!

Барбара в два счёта разделась. Трусов на ней и так не было. Люди без одежды бывают трёх видов: совсем раздетые, обнажённые и совершенно голые. Барбара была и то, и другое, и третье: исключительный случай!

Улочка была по-прежнему пуста, старые пердуны по-прежнему приближались. Надо было действовать! Ну же, давай! Скорей! Барбара, сучка бесстыжая, в чём мать родила улеглась на флорентийскую брусчатку перед входом в четырёхзвёздочный отель «Ananas». Это выглядело так, как будто Афродиту свалил с ног чудовищный припадок эпилепсии.

Парочка маразматиков приближалась. Точно, это были американцы! Она — блондинистая старуха с золотом на дряблой шее и морщинистых руках, он — лысый пузатик в клетчатом пиджаке и розовой сорочке. Увидев Барбару, они просто охуели. Остолбенели, потом бешено заворковали, как перепуганные горлинки:

«Naked... Naked...»

В этот момент на сцене резко возник Александр. Он подскочил к Барбаре и стал её нагло разглядывать. Бесцеремонный клошар! Бродяга! Сомнительный тип! Откуда он взялся? Опупевшие рожи стариков выразили негодование: зачем так смотреть на голую девушку? Ведь ясно: несчастный случай! Происшествие! Преступление?!

— Что случилось? — спросил Александр.

Какой отвратительный английский язык!!! Наглый тип!

— Не знаем, — ответил пузатик.

— Не знаем, — повторила его полудохлая блондинка. Выпучила глаза. Тогда Александр нагнулся и понюхал барбарин лобок.

— О-о-о! — залопотала американка.

— No, no, please! — возмутился её супруг. Он стащил со своих плеч клетчатый пиджак и набросил его на Барбару. Прикрыл её наготу от наглых проходимцев. При этом в пиджаке что-то тяжко звякнуло.

— Надо вызвать ambulance, — сказал американец жене. Браво!

Но Барбара уже очнулась. Может быть, это было не слишком удачное решение, но она быстро влезла в рукава клетчатого американского пиджака, вскочила на ноги и бросилась бежать. Быстро, быстро! Quickly! Fast! А за ней омерзительный клошар Александр. Скорей, скорей! Уёбывай!

Короче, они исчезли. Никто не знает, преследовали их старики или нет. Хуй их знает, и всё. Однако точно известно, что в карманах клетчатого пиджака преступной парочкой было обнаружено 370 американских долларов, 200 тысяч итальянских лир и кредитная карточка «American express». Впрочем, последняя так никому и не пригодилась. А жаль.

Старая буржуазия теряет бдительность! Но новый либерализм бдит! Въебать бы ему по ебалу! Вот задача, вот цель!

В эту ночь мы особенно сладко трахались в маленьком отеле на окраине Флоренции. Неужели наличие денег так благотворно влияет на наслаждения? Боже, что за похабное существо — человек! Просто невероятно! Гнида!

В БОЛОНЬЕ МЫ ПОДЦЕПИЛИ ДВУХ ПАУКОВ

Следующий вечер мы проводили в Болонье. Настроение умиротворённое. Александр читал Барбаре русское стихотворение, любимое с детства:

Сидела птичка на лугу.

Подкралась к ней корова.

Схватила птичку за ногу.

Ну, птичка, будь здорова!

Голуби ворковали у ног. Вкусно было сидеть в открытом кафе в городе аркад! Вся Болонья в арках.

А Александр и Барбара — в говне! Потому что за один день сытой жизни можно похерить всё своё революционное прошлое. Слабак-человек! Пузырь болотный! Макака!

Ещё одна поэтическая строчка: «Человек съел чебурек...» Пиздык!

Некоторые леворадикальные авторы* считают, что, например, лирика, стихоплётство — это априорно революционная вещь. Хуйня! Иллюзия! Лирику может изготовлять любой мозгоёб: Джон Леннон, Алексей Сурков, Ку-Клукс-Клан... Ебать вас всех в рот, культура окончательно обосралась! Точка.

С другой стороны, некоторые нынешние молодые умники** полагают, что искусство — полное говно и нехуя с ним делать. Они ратуют за новое знание, новые конструкции и деконструкции. Но что есть знание? Нет, правда? Что такое знание и что такое незнание? Мы не знаем ничего. И искусство ещё кое-чему может научить: любви, справедливости, милосердию. А может, мы вообще лемуры? Впрыскивайте в свой позвоночник звёздное дерьмо всех галактик! Но помните:

свинству надо давать по роже там, где вы его обнаружили! Ёбс.

В Болонье Барбара обнаружила, что Александр живёт не один. За его спиной всё время кто-то есть. Иногда этот кто-то высовывается. И показывает Барбаре язык. Это страшно, таинственно и отвратительно. Это неправда. Барбара назвала это явление корошо. Коро-шо питается мозгом, у него антибиотиковый запах. Сучье вымя.

* Raoul Vaneigem, «The Revolution of Everyday Life» (1967).

** Ulrike Muller, Jane Heis, Sandro Droschl.

Что за чушь мы городим?

Но это действительно так! То же самое открыл в Болонье и Александр. За спиной Барбары постоянно маячил монтерлан. Это существо похоже на крота. Но если крот не видит ничего вокруг себя, то монтерлан не видит самого себя. Это вдвойне дико. Чертовщина какая-то. Он, монтерлан, знает, что он есть, что он присутствует, но не хочет самому себе в этом признаться. Он лжёт себе и всем вокруг. Спинная сухотка.

— Пойдём отсюда, — шепнула Барбара.

— Куда? — спросил Александр.

— Куда угодно. Лишь бы вместе.

Мы ушли из кафе в парк. Мы трогали друг друга за пизду и за хуй, за соски и щёки. Мы натёрли друг другу гениталии до красноты. В это время корошо и монтерлан сидели на большом платане неподалёку и неслышно хихикали. Ёбс!

СИНЬОР ДЖАНКАРЛО

Из Болоньи — в Милан. Зрелая, мускулистая, великолепная жопа. Раскормленная, отшлифованная поясница. Итальянский север: промышленность, банки, мода, дизайн. Город пышный, тщеславный, дорогой, разодетый и битком набитый банкнотами. Кабаны, совы, еноты и кобылицы. Золотая ртуть. И где-то в трюмах — кочегары и гладиаторы.

Стоя справа от Миланского собора, Александр позвонил сеньору Джанкарло Полити, издателю. Старый приятель. После инцидента с Малевичем в Амстердаме, журнал «Флэш арт», принадлежащий Полити, долго смаковал детали этой истории. Полити — опытный шо-умэн, он всласть наигрался этим скандальчиком.

«Флэш арт» защищал Александра! На самом деле просто разыгрывал собственную карту. Хи-хи-хи! Старая •ожелтевшая кочерыжка! Хуй с предохранителем. Пу-иок с моццареллой.

Разумеется, всё не так просто. Вы понимаете? Художничек, или поэтишка, или писателишко просто не существуют в этом сволочном мире, если у них нет какой-то известности. А лучше не какой-то, а большой, вопиющей, скандальной! А не то — жалкое прозябание! Маргинальная яма! Нужно играть в масс-медиальные игры — или вы с кляпом во рту, в тёмном чулане общества, дышите пылью фрустрации! Денег — ни хуя, поля для маневра — ни хера, ваши же коллеги вас с говном смешают, пидоры вонючие. Артисты — те же бляди под дождём: мокнут, гниют, друг на друга огрызаются, да на ебанутого клиента надеются. Я всё это уже хорошо знал, когда пёр в Амстердам. Я свои пять месяцев тюрьмы на статейку во «Флэш арте» поменял, сука продажная. Спасибочки, сеньор Полити, век не забуду. Статейка-то оказалась херовенькая, недобросовестная... Ёбс...

Но ведь мы с Барбарой настоящие революционные щенки, вот в чём дело! И сейчас мы в Милане, в отличной форме, с американскими долларами, полный вперёд! Звоним сеньору Полити.

— О, Александр! Рад слышать.

— Я тоже, сеньор Полити. — Будем рады видеть вас. Приходите завтра в семь вечера. Хелена тоже будет рада.

— Спасибо. Могу я придти со своей подругой?

— О, конечно, конечно. Of course. Итак, завтра в семь. See you later.

— See you, сеньор Полити. Best regards for Helena. Bye.

Си ю лэйтэр, аллигэйтор. Приходим в их охуитель-ный, гигантский loft. Здороваемся, улыбаемся, рассыпаемся в любезностях. Кроме нас в гостях какой-то тощий француз с усами Мопассана и долговязая фальшивая парочка. Хи-хи-ха-ха... хи-хи...

С небольшим опозданием выходит сеньора Хелена. О, прекрасная сеньора! Почему-то у неё отваливается челюсть при виде Барбары. Почему? Может быть, чересчур большой возрастной перепад? В самом деле, за столом исключительно старые пердуны. Даже Александр почти что старый пердун плюс инфантильный щенок. Какая-то подозрительная помесь... А Барбара — явная малолетка... А может, сеньоре Хелене не понравились торчащие барбарины сиськи? Кошачья фигура? Охуительные длинные ноги ёбаного подростка? Нос и пальчики нимфетки? Пиздец, пиздец — Барбара за секунду кладёт на лопатки Карен Мюлдер! Кэйт Мосс на карачках! Не говоря уже о Линде Евангелисте... На-оми Кэмпбелл — просто старая хуесоска...

Рассаживаемся за обеденным столом — строго по ранжиру. Сеньор Полити с супругой — по одну сторону стола, рядом с сеньором — субтильный Мопассан. Напротив издателя — Барбара, напротив Хелены — Александр, рядом с ним фальшивая парочка. Блядская буржуйская субординация!

Филиппинская горничная ставит на стол дымящееся блюдо со спагетти.

Тут Барбара и говорит:

— Да какого хрена! Ты чего, козёл, эту девушку эксплуатируешь? Пауза, позвякивание вилок. Бля! Потом сеньор Полити подаёт голос:

— Что вы сказали?

— То и сказала. На хуй ты заставил её на себя работать? Почему это она твои спагетти готовит?

И Барбара тычет пальцем в филиппинку. Бля!

Сеньор Полити, похоже, не находит слов. Мопассан собрался то ли чихать, то ли усраться со смеху. Бля!

Сеньора Полити спокойно говорит:

— Вы против социального неравенства?

— И это тоже! А ещё против дискриминации иностранцев. А ты что думала, я тут декорация Бренера? Да? Все смотрят на Александра. Бля!

— Давайте кушать спагетти, — говорит он. Очень примирительно. Бля!

Сеньора Хелена начинает раскладывать спагетти по тарелкам. Сначала она просит тарелки у фальшивой парочки, потом — у Александра...

Тут Барбара говорит:

— А чего это ты суетишься? Пускай Полити спагетти накладывает. Бля!

Сеньора Хелена отвечает:

— Кажется, вы недолюбливаете патриархальные структуры?

— Вот именно. Недолюбливаю, бля.

Барбара берёт тарелку Александра, перегибается через стол и вываливает дымящиеся спагетти на лысую голову сеньора издателя. Ёбс!

Хелена говорит:

— О, это похоже на savage feminism. Браво! Сеньор Полити просит у филиппинской горничной полотенце. Хелена помогает ему убрать с лысины остатки спагетти. Лысина слегка раскраснелась.

— Вы тоже уже побывали в тюрьме? — спрашивает издатель. Вот бля!

— И не надейся. Барбара смотрит на него, презрительно скривив губы. Бля!

Все приступают к еде. Сеньора Хелена рассказывает об открытии нового музея современного искусства в Хельсинки. Там были все: Ханс Ульрих Обрист, Виктор Мизиано, тень Геббельса...

Полити говорит:

— Если бы Леонардо да Винчи родился сейчас, он стал бы Биллом Гэйтсом. Среди художников больше нет интеллигентных людей... бля...

Сеньора Хелена подтверждает:

— Новейшее поколение художников — просто мелкие авантюристы, бля...

Александр берёт свой стакан с кока-колой и выливает её на полосатую сорочку издателя. Полити подпрыгивает на месте: бля! — Вот это было уже лишнее.

Он достаёт из кармана брюк телефон-handy, щёлкает крышечкой и набирает номер. Эге-ге! Да он, кажется, звони в полицию... бля...

Тем временем Хелена раскладывает по тарелкам второе блюдо — рыбу. Кажется, форель... Бля...

Разговор заходит о последнем фильме Дэвида Линча, но...

... Звонок в дверь... бля...

... В залу входит человек в штатском, с ним двое полицейских ... бля...

Бля буду, этот гад Полити звонил в полицию! Точно!

Бля! Бля!!

Сеньор Полити здоровается с инспектором за руку. Он говорит: — Сеньоры, здесь было совершено насилие. Здесь находится мелкий, но опасный террорист.

Он рассказывает, как Александр плеснул в него кока-колой. О происшествии с Барбарой он почему-то умалчивает. Бля!

— Ах ты сука, ты опять дискриминируешь?! Барбара смотрит на него угрожающе, с презрением. Fuck you, motherfucker!

Но инспектор и двое легавых не понимают по-английски. Во всяком случае делают вид, что не понимают, бля.

Итак, Полити рассказывает о кока-коле. На Барбару он просто не реагирует. Инспектор просит Александра предъявить документы. Хелена переводит просьбу: вот глупость-то! Бля!!!

— Кто вы? — спрашивает инспектор.

— Художник! — отвечает Александр.

— А, израильский художник, — бормочет инспектор.

— Художник из третьего мира! — уточняет Александр. Бля!

Полицейские переглядываются. Инспектор возвращает Александру паспорт.

— Ну, что будем делать? — спрашивает Полити. Чуть-чуть нетерпеливо, чуть-чуть нервно, бля.

Инспектор вздыхает, улыбается. Наконец, разводит руками: бля!

— Но ведь это действительно художник. Не мне вам объяснять это, сеньор Джанкарло. Ведь это действительно художник, и он просто показал перформанс.

Вот этого Полити не ожидал. Он смотрит на инспектора, как громом поражённый. Надо же, какие познания в современном искусстве! Перформанс!

— Вы не хотите его арестовать?

— Из-за стакана кока-колы? — вопросом на вопрос отвечает осклабившийся инспектор. Вот это бля!

— Но ведь это безобразие! Нарушение закона! Это моя собственность! — Полити показывает полицейским всю свою собственность: бля!

— Маленький перформанс, не больше, — стоит на своём инспектор, оказавшийся крепким орешком, бля.

— О'кэй, тогда убирайтесь вон из моего дома! — кричит Полити.

— Попрошу вас только расписаться вот здесь, — инспектор церемонным жестом протягивает издателю какую-то бумагу. Вот бля!

— Вот... вот... вот..., — Полити окончательно разнервничался, он не может ухватить бумажку со стола, бля.

— Моё почтение, господа. Моё почтение, сеньора. Приятного аппетита! — инспектор склоняется в насмешливом поклоне. Ёбс! Легавые сматываются. Пауза, бля.

— А как же форель? — подаёт голос Мопассан. Форель?! Бля!

Все вновь усаживаются за стол.

Барбара берёт серебряную соусницу и выливает её содержимое на колени издателя. Бля!

Всеобщее охуение. Ёбс! Ёбс!

Перевернув гигантскую пальму в горшке, опрокинув её прямо на стол, мы сматываемся! Хорошо, что дверь открыта! Легавые едва прикрыли её...

Прямо перед домом, мы сталкиваемся с инспектором. Он удивлён:

— И вы тоже? Уже? Ушли? Бля! Он улыбается. Сука легавая! Он очень хитрый. Вонючий песец! Бля!

Он придвигается совсем близко к нам, он дышит нам прямо в лицо. Он улыбается и говорит вполголоса:

— Извините, я забыл представиться. Меня тоже зовут сеньор Джанкарло.

Он протягивает нам свою руку. Что, нам нужно пожать её?! Сука легавая!!! Бля!!!

ВСЁ ПРОШЛОЕ — ФИКЦИЯ

Ну, хватит пиздеть. Хватить брехать. Хватит идиотских историй. Хотя, почему бы и нет? Ведь всё равно это нельзя проверить. Джан-карло Полити ни за что не подтвердит то, что мы тут о нём написали. Хелена — тоже. Мопассан? Вряд ли. А инспектор Джанкарло вообще сукин сын и прощелыга. Так что всего этого как бы и не было. Хотя всё это чистая правда. Клянёмся.

Да, да, это так. Прошлое — фикция, а ещё точнее — конструкция, которую создают живые, чтобы использовать в своих интересах мёртвых. Историк Тацит использовал императора Нерона! Бедняга Нерон! Его совсем облажали! Да!

Живые используют прошлое не только против мёртвых. Против живых тоже. Создавая те или иные версии прошлого, одни живые одурачивают других. Дискриминируют, сажают в тюрьму, заставляют заткнуться. Культурная память? Хуйня! Бледные тени! Прошлое — это всегда только версии прошлого, которые одни человечки навязывают другим. Смотрели «Расёмон» Куросавы? Помните? Читали одноименную новеллу Акутагавы? Всё так и есть. Каждый предлагает свою модель прошлого — и всегда в своих интересах, исходя из своей задроченной психики, морали, образования...

Всё, что было в доме Полити — правда! А вернее, это археология прошлого, как у Фуко. Какой нам смысл клеветать на издателя? Издеваться над ним? Господи, да ведь он такой маленький, трогательный человечек!

Нет, мы бескорыстно реконструировали! Без всякой задней мысли! Хотя мы, конечно, тоже сукины дети. Как сказано в одном фильме Годара: все сволочи. Хо!

БЕРРОУЗ В АВТОБУСЕ

Мы прозябали в Вене. Денег ни фига не было. Мы жрали одни чипсы и рисовали порнографические картинки. Ещё мы писали книгу о технологиях сопротивления. Неолиберализм должен исчезнуть! Мы хотим внести свою лепту в его растерзание! Здесь и сейчас!

Нас вызвали в полицию. По поводу тех яиц, которые мы бросали в Академии, помните? Мы давали показания. Объяснили, что это была художественно-политическая акция против академической стагнации студенческого искусства. Против деградации студенчества в 90-е годы. Это правда! Следователь был такой вежливый, просто шёлковый. Может быть, потому, что Александр — израильский подданный? В Германии и Австрии евреи — привилегированная раса, ха-ха-ха! Такая •скаженная культурная память... Всё время пиздят о холокосте, а сегодняшних иммигрантов дискриминируют. Жёлтые какашки! Рваные рубашки! Сопли в сивей чашке! Сопли в белой чашке! Сопли в красной чашке! Сопли букашки!

Мы уже приуныли: ждали суда, денежного штрафа, а то и худшей хуйни. Но в конце концов получили бумажку с гербом: суд закрывает дело из-за недостатка оснований для судебного преследования. Что-то в этом роде. Хо-ро-шо! Очень даже хо-ро-шо! Яйца в лоб!

Правда, случилась другая неприятность: однажды нас схватил за жопу контролёр в автобусе. А это на двоих тысяча шиллингов! То есть сто баксов! Мы привыкли ездить без билетов. И тут такой облом! А у Барбары на счету почти ни хуя! У неё в банке сокро минус будет! Спасибо, хоть папа что-то подбрасывает! А то совсем бы зубы на полку! А Александр вообще нищий. Хуй в пальто, и всё. Бомж.

Но мы всё равно продолжали ездить зайцами. Риск-благородное дело! Не платить же семнадцать шиллингов! Нет!

В книжном магазине Музея прикладного искусства на Stubenring мы приметили отличную книгу: «Интервью с Берроузом». Толстая книга с хорошими фотографиями и содержательными беседами. Ведь Берроуз был охуительно умным. Один из самых важных людей в этом вшивом столетии — безусловно.

Но. Большое но. Книга стоила 300 шиллингов. Такую роскошь мы не могли себе позволить. Но ведь книгу можно спиздить! Со второго захода нам это удалось.

Книга легла в барбарину сумку. Всё было сработано чисто. Браво!

На углу стоял автобус. Наш! Мы запрыгнули в последний момент, запыхавшиеся. Счастье-то какое!

В автобусе сидели три угрюмых типа и две шаловливых школьницы. Ещё турок и индус. И, наконец, культовый американский писатель Уильям Берроуз собственной персоной! Тот же длинноватый нос, грустные понимающие глаза, череповидная башка, помятая шляпа. Он был одет в драповое пальто, как на одной фотографии в только что украденной нами книге. Вот так совпадение! Мы даже расхихикались от восторга.

В следующий момент Берроуз встал и надтреснутым голосом объявил: «Контроль билетов! Ihre Fahrkarten, bitte!» Это был контролёр! Опять! Берроуз-контролёр! Этого мы не ждали.

Но не платить же тысячу шиллингов, чёрт побери?! Ни в коем случае!! Ни за что! Опять?!

Турок и индус были с билетами. Угрюмые австрийцы, разумеется, тоже. Школьниц он вообще проигнорировал. А теперь мы! На очереди! Герр Берроуз! Naked Lunch!

Одним рывком Александр извлёк из сумки «Интервью с Берроузом». Открыл на сто первой странице, где Уильям красовался в Лондоне в своём драповом пальто. И протянул контролёру.

Берроуз посмотрел. Как насекомое.

— Ваши билеты, пожалуйста! — его голос был неумолимым, как с того света. Голос Уильяма Сьюарда мёртвого.

— Мистер Берроуз! — на губах Александра заиграла восторженная улыбка.

— Мистер Берроуз, ваш автограф, пожалуйста!

— Bitte? — Берроуз непонимающе вскинул брови. Углы его рта упали:

— Ваши билеты, пожалуйста! Ihre Fahrkarten, bitte!

— Мистер Берроуз, это вы! Не может быть никакой ошибки! Посмотрите! — Александр совал ему в нос толстую книгу. — Was?

— Вот, вот, посмотрите, это вы! Нам хотелось бы получить ваш автограф! Под этой фотографией! Bitte!

Кажется, покойный Уильям понял. Что-то понял. Длинной, плохо сгибающейся рукой он полез в карман драпового пальто, извлёк оттуда очки и водрузил на нос. Он начал рассматривать фотографию.

Внезапно лицо его озарилось улыбкой. Он узнал этого человека. Он узнал себя. Браво! в! — Ja, ja, — лопотал сомнамбулически Уильям, — ja, ja...

Барбара уже доставала ручку. Протягивала Берроузу. Контролёр медлил. Удары Харона... Стикс... Лета...

Всё-таки шариковая ручка оказалась в его непослушной руке.

— Мистер Берроуз, пожалуйста! Если можно, ваш автограф! — в два голоса упрашивали Барбара и Александр. — Да, да, конечно, — проговорил он.

Автобус как раз затормозил на очередной остановке. Двери открылись. Берроуз поставил размашистую подпись под фотографией. Мы вырвали книгу из его рук и выскочили на улицу. Наша ручка осталась у него в руке. Хуй с ней, невелика потеря! Зато у нас был такой автограф! Он выглядел крайне неразборчиво. И всё-таки! Нам крайне повезло! Берроуз! Тысяча шиллингов! И такая охуительная книга! Это был поистине удачливый день!

RESISTANCE!

Ч у! Вдруг во всей своей полноте и ужасной насущности встал перед нами вопрос: что такое сопротивление? И зачем оно нужно? И кому и

чему мы сопротивляемся?

С одной стороны, всё как будто ясно: сопротивляемся неолиберализму и его вшивым принципам: лживой политической корректности, показному плюрализму и скрывающимся за ними вопиющей дискриминации и кровавому насилию. То есть очередной наёбке власти. Власть ведь всё время наябывает. Вот, например, американцы и англичане вчера ночью сбросили на Ирак бомбы и объясняют это тем, что Саддам Хусейн — диктатор и варвар, что он палач и разжигатель войны. Но сами они тоже говно! Либеральный Тони Блэр со своей пошлой улыбочкой ебашит бомбы! Лейборист сраный! А Клинтон отмазывается бомбёжками от своих сексуальных скандалов! Два паршивых пса против третьего! И вся западная стая в восторге! А Россия попукивает! А Франция покрякивает! Всё это пахнет червивой падалью и жжёной волоснёй! Насекомая вонь!

Но с другой стороны, мы-то, сопротивленцы слюноб-рызжущие, мы ведь сами — лживые, тщеславные, эгоистичные и злобные твари, стремящиеся занять комфортное место под солнцем. Так? Так ведь?! К тому же ещё и завистливые. Мы сами действуем по заветам этой власти: конкурируем, перелезаем через других, соблазняем и бросаем, кокетничаем и ссым в компот, обманываем и высокомерно игнорируем. Любим ли мы друг друга? А, Барбара? Или сошлись для взаимного выживания?! Ах, как плохо, мерзко всё! Нет ответа!

Однако, вот что: всё-таки в живом процессе сопротивления мы становимся лучше. Ведь всё-таки мы ни над кем не хозяйничаем! Всё-таки идём наперекор движению! Всё-таки пытаемся понять мир! Всё-таки стараемся не лгать себе и другим! То есть сопротивление хоть немного, а всё же совершенствует нас самих, гов-нодавных, слабосильных сопротивленцев! С помощью сопротивления мы осуществляем нашу собственную заботу о себе, как сказал бы наш друг и наставник Фуко. Да, это так!

Ночь за окном. Иногда нам не спится даже после обильного секса. Лежим, открыв глаза. Что ещё будет? Струсим, предадим друг друга и самих себя? Прикончат ли нас наши разногласия и взаимное раздражение? Барбара не доверяет Александру. Мне кажется, он ведет двойную жизнь. Он со мной и одновременно не со мной. Где? В Израиле? В своих мечтах потаённых? А? Лелеет измену? Но и Александру мнится: Барбара может предать в любую минуту.

— Бля буду! Бля буду! Бля буду! — кричит неведомая птица за окном. И опять: — Бля буду! Бля буду!

И копошатся в сырых гениталиях корошо и мон-терлан.

MADE IN SLOVENIA

Ура! Мы получили бабки! Двенадцать тысяч шиллингов! Можете нас поздравить! Сумасшедший галерист из Любляны купил наше порно! Началась полоса везения? Тьфу, тьфу, тьфу, чтоб не сглазить! Такой вот мудацкий энтузиазм.

В Любляне у нас есть друзья — художественная группа IRWIN. Главные словенские художники. Они изготовляют иконы и позитивные экспозиционные проекты. Сплочённый коллектив. Ребята прямо из девятнадцатого века. Они исповедуют сотрудничество, вежливость и диалог. В отличие от них мы исповедуем оргонно-сексуальную энергетику, громкое мычание и конфликтность. Короче, IRWINu позвонили в Вену и сказали, что их знакомый хочет посмотреть наши работы. Скорее всего, купить. От Вены до Любляны — шесть часов на поезде. Мы сели и приехали: успешно!

Любляна — это уже не Запад. Здесь австрийская такса трансмутируется в югославскую дворняжку. Это хорошо заметно, если смотришь в окно поезда. Праздничные ландшафты на глазах линяют и беднеют. Дворцы плавно переходят в хижины. Славянская речь как кислый квас после schweppes. Люди одеты хуже, зато веселее и любопытнее. Подростки вопят и щекотятся, не стесняясь. Любляна — просто милая деревушка. Здесь все друг друга знают до последней мозоли. Словения надеется вписаться в Объединенную Европу раньше, чем вся остальная Восточная Европа. Поэтому здесь якобы приподнятое настроение и нарочитая гражданская солидарность. Они не хотят врубаться, что Объединённая Европа — новая легавая империя и вопиющее жлобство. Словенцев всего два миллиона, и все лопочут по английски.

Мы наблюдали здесь, как ёбаная власть умело и ненавязчиво прибирает к рукам людей и их содержимое. Люди идут навстречу власти, они дисциплинируются и влезают в итальянские шмотки. Все политически корректны и натасканы в постструктурализме. Все интересуются contemporary art. Все ебутся по плэйбоевской кама-сутре.

Мы получили здесь наши бабки и провели беседу с группой IRWIN. Эти чуваки не такие уж простые! Они врубаются, что 90-е годы — это не только хаханьки и обжираловка, но и тотальный мрак и пиздец. Девяностые рифмуются с пятидесятыми. Только микрософт сейчас моднее охоты на ведьм.

В Любляне мы в основном торчали в кафе под названием «Ностальгия». В стиле «ретро». Тут сидят все: нов—спечённые бизнесмены, бывшие титовские функционеры-пердуны, модные малолетки, интеллигенция. До охренения тусклые разговоры, дезинтегриро-

—анные в позднекапиталистическом умопомешательстве человеческие совокупности, беспорядочный и бессмысленный поток новостей в умирающей вселенной. Пи-пи-пи... Пи-пи... пи...

В Словении явственно ощущаешь, что реально существует и присутствует во всех мозгах ментальная западно-восточная бегущая граница. Восточно-европейское обыденное сознание дико желает быть частью Запада. Быть западнее, чем сам Запад, ёб твою мать, обосрись и пёрни. Для какого-нибудь задроченного правого националиста в Австрии имагинарная граница между Востоком и Западом проходит по Karawanken — горному массиву между Австрией и Словенией. Ёбс! Но для словенского националиста эта же воображаемая граница пролегает через речку Кол-пу между Словенией и Хорватией. Мы, мол, ещё центральная Европа, а хорваты уже часть диких Балкан. Ёбс, ёбс! Но для хорватских долбоёбов подлинная граница между West and East — это граница между Хорватией и Сербией, натурально. Ведь хорваты — это ещё западная католическая цивилизация, хуй тебе в жопу, а Сербия — это уже православный хаос, коллективный беспредел и варварство. Ёбс, ёбс, ёбс! И, наконец, сербы верят, что последняя линия проходит-таки между ними — христианами и государственниками, — и албанцами-боснийцами, то есть исламской ордой. Ёбс, ёбс, ёбс, ёбс! Вот такая геополитика!

Вот такая срань в мозгах! Наши поздравления! И так — повсюду!!!

Впрочем, хватит уже причитать по-мудацки. Мы ведь не Селин всё-таки. Другая парочка.

БЕРЛИН В ЛЕСАХ

Итак, мы получили бабки. Теперь можно было податься в Берлин — на большое дело. А то как раньше было? Как в стишке:

Мудила захотел в Манилу. Но нету бабок у мудилы.

Теперь бабки были. Вот мы и поехали.

Всё-таки Европа крайне разнообразна. Такое воб-щем-то небольшое сухопутное пространство — и столько дифференций! Между Италией и Австрией гигантская разница во всём: в пейзажах, еде, физиономиях, жестикуляциях, привычках... Но и внутри Италии до хуя различий: Север и Юг — абсолютно разные миры! В Неаполе хуй лиловый, а в Милане — розовый! Точно так же и между Австрией и Германией — тьма различий! И сосиски, и пиво, и водители автобусов, и бензоколонки — всё выглядит подругому. Физический тип

— стопроцентно иной. В Австрии всё-таки большая примесь славянства, на это и Гитлер сетовал. А немцы — как дубы, или, в худшем случае, как пни. Златокудрые, красноносые. Александр Германию любит. Барбара тоже. Зимняя сказка!

На самом деле Барбара Германию не любит. А Александр недолюбливает. Германия — страна одностороннего паралича. Дело в том, что половина населения Германии- бодрые здоровячки, которые регулярно пашут и дисциплинированно вкалывают на своей службе. Здесь до хера идиотов, протирающих штаны в конторах и зарабатывающих фиолетовые мозоли на столярно-сталелитейных работах. Никто в Европе не работает так, как эта послушная половина Германии. Зато другая половина полностью расслаблена. Она демонстрирует полное отсутствие жизни. Здесь хозяйничают мёртвые клетки — чрезвычайно агрессивные, свирепые и неумолимые. Агенты антижизни, вирусы прострации. Не купайтесь в речках Германии! К вам может пристать такой вирус, и тогда оставшуюся часть жизни вы проведёте в перманентном ступоре, вялотекущем безумии, со слюнями на подбородке, как Ницше или Гёльдерлин. Или заразитесь суицидальной истомой, как Генрих фон Кляйст. Или будете безвылазно торчать в гнилых сквотах и молиться на икону Че Гевары. Гутен таг, гутен таг, гутен таг. Роза Люксембург! Шутка.

Но Берлин — это не Германия. Берлин — это плохо-чбритый газончик, который облюбовали пьяные муравьи и вмазанные стрекозы. Берлин — это медуза, в чьей студенистой мерзкой прозрачности можно обнаружить •ризрачные ледянистые структуры любви. Берлин — это полицейский лейтенант, которого заезжие индейцы накормили кактусом пейотом, и он съехал с колёс: пристрелил крокодила в Zoo. Берлин — это новобрачная, которая навсегда отказалась снять своё подвенечное платье. Берлин — суходрочка, сдобренная похабными постерами праматери Лилит. Берлин — кожаная куртка Берта Папенфюза, под которой — сердце воспитанного в неволе тарантула... Ну, хватит... Хватит уже...

Берлин сейчас — это гигантская строительная площадка позднекапиталистической унифицированной Европы. Тщательно спланированный мегаполис, новый суперцентр контроля и манипулирования миллионами душ. Кишащая бациллами капля под микроскопом власти...

«Sony» — один из главных инвесторов в строительство нового Берлина. Это символично! Говорят, что в мёртвой пограничной зоне между Западным и Восточным Берлином обитали когда-то полчища кроликов. Откуда? Как? Хер его знает! Однако ныне эти полчища разбрелись по всему городу. Полчища кроликов-японцев, агентов «Sony» и деиндивидуализированной ком-мерциализованной нирваны. Эти японцы родом не только из Киото, но и из Франкфурта, Стокгольма, Брюсселя и Лондона. Они не все коротышка — среди них есть и блондинистые големы двухметрового роста. И на всех чёткий штамп транснациональных корпораций. Банзай, новоимпериалистическая зубастая сволочь! Зайчата некрофильчики!

Берлину надлежит стать и новой культурной столицей. Большие бабки вкладываются в создание новейших коллекций, музеев, галерей. В районе Berlin Mitte хитрожопые дельцы в чёрных тряпочках пооткрывали бутики для contemporary art. Здесь писают кипятком стерилизованные девицы и псевдонебрежные недоноски — кислотным кипятком, от которого подыхает и крыса, и таракан. Снобистская полуграмотная шваль вываливает на подиумы свою волосатую мотню. Праздник носоёбов!

Преображается и Prenzlauer Berg. Бывшая цитадель восточноберлинской богемы и антихоннекеровской бравады превращается в мелкотуристический парчок с индийскими и ливанскими ресторанами. Богатенькая молодёжь из западной части города скупает здесь квартиры по дешёвке и приканчивает остатки сурового trash'а. Хэлло: трэша больше не существует, существует лишь жалкая мода на трэш! имирщпя»-!

Как раз в Принцлауэрберге мы и поселились, приехав в Берлин. Первым делом приняли душ, вторым делом трахнулись. Мы в последнее время научились трахаться медленно и вдумчиво, как под дурью, дико сосредоточенно. Все ощущения делаются пронзительно острыми и артикулированными. Каждый понимает желание другого предельно ясно и точно и всеми силами старается максимализировать кайф. Это что-то вроде телепатического секса и получается только у людей, которые понимают друг друга.

Мы наметили нашу берлинскую акцию на воскресное утро, то есть через два дня. До этого времени нужно было многое успеть. Прежде всего мы решили съездить поглядеть объект. Наш объект.

В западноберлинском районе Кройцберг сохранился большой кусок берлинской стены, сплошь покрытый граффити. Это никакие не дикие граффити, а просто государственный проект. Художники из разных стран декорировали Берлинскую стену разными имиджами. Это происходило уже после воссоединения Германии. Всё это получило название «East Side Gallery» и находится под эгидой государства. Мы ненавидим государство!

Мы съездили поглядели на эти граффити и вообще на обстановку. Вся эта бездарная картинная галлерея открывалась достойным шедевром: какой-то пидор изобразил на стене гибрид израильско-германского флага. Со звездой Давида в центре. Ебать его в рот! Конъюнктурная пошлятина и артистическое жополизание! Рвать тянет, нет слов для выражения нашего омерзения. Вся остальная мазня была чуть получше: всяческий наивняк, доморощенный экспрессионизм и чисто врвффитистское пиздобольство. Ни в чём не было и сле-зя. сильного и зрелого духа. Подростковая смерма!

В нашу задачу входило всё это уничтожить. То есть закрасить все эти граффити на хуй и вернуть стене её прежний вид. Ведь на самом деле Берлинская стена существует! Только уже не в физическом плане, а как символическая граница! Между нищетой и благоденствием. Между «своими» и «чужими». Между восточными и западными. Между господами и рабами. Эти примитивные, но вполне реальные оппозиции можно умножать без конца. Интеллектуалы зря старались: в политическом мышлении бинарное жлобство и шовинизм актуальны как никогда! Деконструкции не помогли. Деррида пускал мыльные пузыри. Интеллектуальные аргументы не разрушают тюрем и казарм.

Но нужно же сказать всему этому «нет»! Хоть как-то!

Короче, мы купили два ведра серой краски, валики для закраски высоких стен и напечатали листовки с текстом о наших интенциях. Поразвлекались до воскресенья, а в назначенный час явились к стене. Чуть позже притащились и два-три журналиста из левых изданий. А мы уже вовсю малярничали: рожи в краске.

Мы успели закрасить три граффити, включая гнилой германоизраильский флаг, и тут нагрянула полиция. Полицаи подрулили на двух машинах и сразу взяли нас за жопу. Один полицай стал требовать, чтобы Барбара содрала со стены листовки. Шипел на меня. Но я ни хуя не содрала, пусть обожрётся своим говном! Тогда фараоны погрузили нас в машину и отвезли в участок. Всё по правилам: допросили по одиночке, сняли отпечатки пальцев, сфотографировали. Александр уже думал: пиздец. И страшно мне стало, что не увижу уже Барбару. Гнусно ночевать в полиции, невозможно спать без Барбары! Невозможно!

Но они нас отпустили. Ебать тебя раком! Неужели опять сработал израильский паспорт? Или что? Наши умные комментарии? Они нас отпустили! Да здравствует свобода! Ура! Да здравствует оргазм!

Фараоны пригрозили, что пришлют нам повестку в суд. Менты говёные!

Весь день светило солнышко. Ночью любовь была сладкая-сладкая.

Забегая вперёд, скажем: повестку нам до сих пор не прислали. В берлинских газетах появились дебильные статейки. Типа того, что психопат и скандалист русский художник Бренер и его австрийская муза Шурц совершили вандалистский акт и разрушили культурную достопримечательность Кройцберга. Однако правительство города Берлина уже выдало 20.000 марок на восстановление граффити с изображением израильско-германского флага. Этому сраному гаду художнику, мы не помним его фамилию. Вонючка мелкая. Гажты — это говно. Правительства — это харкотина. Точка.

ДЕЛАЙ ЧТО ХОЧЕШЬ, ЭТО ВЕСЬ ЗАКОН

Мы едем по пустыне. Мы — это корошо и мон-терлан. Пустыня — это ожесточённые и пыльные души Александра и Барбары. Полный

вперёд!

Эта парочка думает, что они сопротивленцы: Бар-бочка и Сашунечка! Куклёшка Барби и Сашок-перду-нок! Стопроцентные мудозвоны! Полиция нравов! Пся

крев! Сержанты секса! Хуй им.

Слушайте наши истинные слова, юные уродцы и искалеченные девахи! Слушайте наши правдивые слова, мнимые партизаны молодости и анархии! Слушайте наши последние слова, прирученные школой и институциями ущербные бунтаришки и карбонарки! Это каш манифест, транслируемый со скоростью света во асе захламлённые уголки Солнечной системы! И дальше, и дальше! Всем! Всем! Всем! Ныне и вовеки веков!

Мы говорим: делай что хочешь, вот и весь закон! Хочешь — ляг и лежи! Хочешь — встань и иди! Но — танцуя, но — воркуя! Но ликуя! Только ликуя! Всегда ликуя! Бесконечно ликуя! Трансцендентально ликуя! Ja!

Обосралось слияние масс и индивида в нацизме! Обо-сралось и в сталинизме! Обоссалось в китайском коммунизме! Обоссалось и в рок-нролльном коллективизме! Ликующее единство захлебнулось! Соединенная речь поперхнулась! Монументальное братство-сестрин-ство задохнулось! Промахнулось! Промахнулось! Завернулось! Счастье от нас отвернулось! Плачьте!

Нынешние попытки реанимировать эмансипированный коллектив смехотворны! Все эти коррумпированные игры позорны! Человечество превращается в людей-растений! Мы хотим песнопений! Мы, корошо и монтерлан, хотим песнопений! Космических песнопений! Рыдайте! Хуярьте!

Слияние душ в общем экстазе необходимо! В этом смысле неолиберализм стреляет мимо! Все коллабори-руют друг с другом исключительно для выживанья! А мы желаем подлинного обожания и слиянья! Нойте! Мы ненавидим индивидуализм и разграниченья! Сепаратность на хуй, да здравствует тотальное жертвопри-ношенье! Хватит быть «псами» и «мальчиками на побегушках»! Хватит быть «девочками по постирушках»! Швыряйте во всегаллактический костёр поленья! Войте! Ройте! Ройте!!

Что за трусость загнала нас в пространство и время? Скинем, о-о, тел бездарное, безнадежное бремя! Бескрайние небеса для всех нас открыты! будем нектаром и радиацией сыты!! Голосите! Орите! Спаривайтесь и орите! О-о-о-о! О-о-о-о! Ооооооооооо! Оооооооооооооооо-оооооо! Оооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооо-оооо!!!

Свобода должна затопить нас с головою! Станем единой несущейся, блядь, вскачь ордою! Мы, монтерлан и корошо, идём на всех ренегатов войною! Станьте же наконец кровью, а не водою! Кровью, кровью, кровью, а не водою! Визжите! Блейте!

«Делай что хочешь» — это не значит быть пораженцем. Дайте же всем, блядь, отступникам под жопу коленцем! Соединяйтесь в круг иступленного вопля! Йя! Ну же! Скорее! Achtung! Опля! Опля! Опля! Опля! Опля! Опля! Оп-ля! Оп-ля! Оп-ля! Оп-ля! Оп-ля! Оп-ля! Оп-ля! Ооооооооооооопля! Оооооооооооооооооооооооооооопля! БляШ!!!!!!!!! Я-я-я-я-я-яяяяяяяя-ja-jajajajajajajaaaaaa-аааШШШШШ

ОСТРОЕ ОТРАВЛЕНИЕ ТЯЖЁЛОЙ ВОДОЙ

В общем, Барбара и Александр как с цепи сорвались. Нам стало совсем хуёво, словно мы отравились ртутью или тяжёлой водой. Знаете, есть такой способ убийства или самоубийства: вы разбиваете обычный термометр, а ртуть из него сбрасываете в башмак жертвы. Жертва ходит в этом башмаке две-три недели, а потом начинает беситься и недомогать, дико нервничать и изводиться. Именно такая атмосфера перманентного ужаса и психоза сгустилась на Штумпергас-се 11/17 в рождественские дни 1998 года. Мы перестали нормально есть и спать, мы перестали трахаться и читать, и всё своё время проводили в чудовищных и невообразимых скандалах. Разумеется, это действовали монтерлан и корошо , о чём мы смутно догадывались!

— Сука, перестань изводить меня! — орал Александр.

— Сам ты ничтожество, — отвечала Барбара.

— Ты же ни хуя не делаешь, только капаешь мне на голову! Это гнусь, это подлая пытка! Сволочь!..

— Да ладно, заткнись ты наконец!

— О боже! — воскликнул я, а в животе похолодело от дикого страха. — У меня уремическое отравление! Я весь воняю мочой! Ты чувствуешь?

— То ли ещё будет! — отвечала я.

— Я воняю! Помоги мне

— Ты меня не любишь!!! Иди на хуй. Понял? Хватить вопить, ты не даёшь мне отдохнуть. Хватит, слышишь?

— Ты бессердечная сука!

— Замолчи!

Барбара ебанула кулаком по окну. Окно не разбилось. Тогда она ебанула ещё и ещё раз. Со звоном посыпались стёкла.

— А! А!А-а-а-аП Кровь!!!

— Сама напросилась, сволочь.

Через пару дней два окна были разбиты вдрызг. В комнате гулял ветер. Мы занавесили одно окно большой бархатной тряпкой. Второе смотрело в серый бездарный денёк абсолютно бесперспективно.

Мы сидели и пили чай. Вдруг Александр схватил чашку Барбары и швырнул её об стену. Чашка разбилась вдребезги. На стене расплылось большое жёлтое пятно. Александр заорал:

— Ты что, больше вообще уже ничего не хочешь?! Ты не представляешь, какой становится невыносимой, когда сидишь вот так... Как будто всё меркнет! Слышишь? Гнусь!

— Оставь меня в покое! Скотина, зачем ты разбил мою чашку?

Вобщем, это был ад. Вся квартира превратилась в руины. Не на чем стало сидеть. Оба стула были разрушены, диван вспорот.

— Я боюсь, что во время сна ты сбросишь мне на голову гантели. Знаешь, когда я был школьником, один мальчик сделал это с другим. Они напились и поругались. Один мальчик заснул, а другой взял спортивную гирю и сбросил её на голову приятелю. Голова превратилась в лепёшку. Он умер. Второго мальчика посадили в колонию.

Ни слова в ответ. Что творится у неё в голове? Что творится у него в голове? Вопросы без ответа.

У Александра открылся тяжелейший геморрой. Он проводил в сортире по полчаса и весь унитаз был после этого в кровищи. У Барбары менструация длилась уже больше недели. К середине дня мы, как цыплята, валились с ного от усталости. Это вошло в привычку: слабость.

— Знаешь, у меня всё больше седых волос. Гляди.

— А у меня появились прыщи на спине. Это всё от нервов.

— Я чувствую, что заработаю скоро язву желудка.

— А я начала пить таблетки от депрессии. Опять.

— Жопа болит так, что никаких сил.

— Всё время хочется спать.

Но заснуть не удавалось. У нас было одно одеяло на двоих, и подушка тоже, и мы начали драться из-за них. Каждую ночь мы истерически шипели друг на

друга:

— Сука, у меня вся спина голая.

— Дай мне хоть краешек подушки.

— Тебе совсем наорать, если я простужусь без одеяла?

— Не храпи, надоело. Невозможно заснуть! Но как только мы засыпали, монтерлан и корошо ещё пуще зверели. Они заставляли нас выпускать газы, лягаться, сквернословить во сне, впускали нам в нос длинные пылинки, от которых мы чихали, дули нам в уши, щекотали, насылали свирепые кошмары. Нам снились измены. Обычный кошмар Александра:

Барбару ебёт Стивен Спилберг. Он ебёт её в своей поганой бейсбольной кепке, мудак голливудский. Какая у него противная жопа! А может, это Мизиано?!

А Барбаре снилось, что Александр её игнорирует, попросту не замечает. Пиздит с какими-то блондинками, а на меня ноль внимания. А когда я подхожу к нему, орёт: «Отстань! Гад! Скотина! Ненавижу!»

Какие цели преследовали эти двое: монтерлан и корошо? Хотели ли они просто поссорить нас? Разрушить хрупкое сообщество влюблённых? Или поселить в нас безумие? Изничтожить те проблески мысли, которые изредка дрожали в нас, как слабые огоньки? А может, они мечтали испоганить наш проект? Ведь у нас был свой проект: быть вдвоём, быть вместе, но не как сра-ный коллектив и не для выживания, а для сопротивления всей этой пошлости и подляне! О, монтерлан и корошо были изощрёнными поганцами! Они хотели, чтобы мы перестали быть единичностями, союзом единич-ностей, они желали превратить нас в овсяную кашу отчаяния! Кто они такие, эти монтерлан и корошо? Уж во всяком случае не просто инкуб и суккуб, а что-то в тысячу раз более злонамеренное и опасное, жуткое и беспощадное! Может быть, наёмные убийцы нашего собственного внутреннего неолиберализма? Тайная полиция подкожного гестапо9 Подноготное ГПУ?

Всё кончилось тем, что у меня перестал стоять хуй. Он гнулся, как дешёвая проволока. А семяизвержение при соитиях наступало так быстро, что мы оба не успевали сосчитать до шести. Пс- с-с—с— ест! Я проводил часы, лёжа на изуродованном диване в прострации.

А у меня открылась слизистая текучка. Текло одновременно из носа и из влагалища. Кроме того, я потеряла одну контактную линзу и видела теперь только одним глазом. Весёленькое дельце! Мир — одним глазом!

ЕЩЁ ОДНО СТИХОТВОРЕНИЕ

В это время мы написали наше второе совместное стихотворение. Оно недвусмысленно свидетельствовало о нашем всё возрастающем отчаянии и беспомощности. Вот это стихотворение, читайте:

ПЛАЧ ДВУХ АНАРХИСТОВ

Корошо и монтерлан к нам прилипли,

Как волосы к мёду.

Ужас! Ужас! Ужас!

Но нам никак не удаётся

Осознать их природу.

Дикость! Дикость! Дикость!

Кто они?

Наверное, просто

Наша духовная отрыжка.

Боже! Боже! Боже!

Или, может быть,

Вечная бездарности кочерыжки?

Страшно! Страшно! Страшно!

Они ходят и ходят

По нашему бедному тельцу.

Мерзко! Мерзко! Мерзко!

Будто-то по какому-то

Тайному, чёрному дельцу.

Смрадно! Смрадно! Смрадно!

Сучат своими конечностями,

Как крошечные мураши.

Тихо!Тихо! Тихо!

И пачкают тихие уголочки

И улочки нашей души.

Грязно! Грязно! Грязно!

Ёб твою мать! Ну и стишок! Хуйня какая! Но он честно передавал наше охуение перед лицом липкой и неудобосказуемой психической проблемы, а может, экзистенциальной проблемы, а может, метафизической проблемы, а может, социо-политической проблемы, а может, структуральной проблемы, выражением которой стали монтерлан и корошо: клоклокло и цуп-цупцуп.

НЕОБХОДИМО ПРИНЯТЬ РЕШЕНИЕ

Да. Так дальше продолжаться не могло. Необходимо было принять решение. Что делать? Мы решили встретиться с двумя этими монстрами — корошо и монтерлан — и придти к какому-то соглашению. Может быть, подписать временное перемирие. На самом деле, мы надеялись просто их уничтожить. Пусть даже самым коварным, варварским способом, не важно.

Встречу назначили в «Cafe Museum», спроектированном Адольфом Лоосом. Барбара заказала пиво, Александр — кока-колу. Сидели и нервничали. Эти двое не появлялись. Мы напрягали всю свою психику, всю свою поёбаную нервную систему, но монтерлан и корошо нигде не было видно. Прошло полчаса, потом ещё двадцать минут. Барбара заказала ещё одно пиво, s. Александр — кофе. У меня подёргивалось колено, а у меня дрожали руки. Какая-то пелена застилала всё вокруг: столики, воркующих завсегдатаев, официантов, мудацкие картины на стенах...

...Вдруг в этой пелене возникло лёгкое зудение... Тихий, отвратительный зуд, еле слышное тупое сверление воздуха. Почти галлюцинация, слуховая галлюцинация, но обладающая гораздо большей реальностью, чем всё окружающее. Да, несомненно, это были они — монтерлан и корошо... Два ноющих комара... Уд и фея...

Откуда они взялись здесь в декабре месяце? Два сильных, толстых, медленно пронизывающих воздух комара? Две кровососущих точки, два железных гнилостных хоботка? Мы оба ненавидели комаров с детства. И вот они здесь, наши монтерлан и корошо…

Барбара поймала одного комара прямо в воздухе. Зажала его в кулаке, потом раскрыла ладошку. Он был раздавлен, сука. Превращён в мокрую кашицу и торчащие волоски конечностей... Мразь, падаль, дерьмо...

Второй, будто не замечая гибели сотоварища, приземлился Александру на мочку уха. Может быть, он хотел что-то пропищать? Не успел, подлец! Барбара сокрушительной пощёчиной нанесла ущерб Александру, но, главное, убила гада, зверя, чудовище! Это была победа! Неужели они повержены? Нам хотелось в это верить!

ПИЗДЕЦ ПРОДОЛЖАЕТСЯ

Мы расплатились и вышли на улицу. В рождественские дни Вена выглядела как город, перенёсший нейтронную бомбёжку! Нигде ни души, дома пялятся тёмными стёклами. На перекрёстках гуляют сквозняки. Зябко, тоскливо! Мы поторопились вернуться на Штумпергассе.

Но и здесь было печально. Из-за разбитого окна в квартире мёрзли уши. Одинокая лампочка — русская люстра! — освещала гору грязной посуды на столе. В углу валялся поломанный стул. Мы погрузились в хандру и сомнения.

И чего это мы решили, что монтерлан и корошо побеждены? Мы прикончили двух сумасшедших комаров, и только! Наши призраки остались с нами. Назначить в кафе встречу вурдалакам — вот это идея! Ничего себе! Видимо, мы совсем спятили от непрерывных скандалов. Монтерлан! Корошо! Что это вообще такое? Черти, гномы, тролли? Злые джинны? Фрейдистское ояо? Наше больное рзусЬе? Космические пришельцы, аИепз? Мы же скептики, критически мыслящие существа, а болтаем хер знает что! Вся эта линия в нашей книге — чушь собачья! Никуда не годится! Но мы ничего не хотим исправлять. Принципиально. Пусть всё остаётся как есть. Потому что монтерлан и корошо по-прежнему с нами, в нас, мы никуда от них не делись, они целы и невредимы. А всё таки надо от них избавиться!

НАД ЗЕМЛЁЙ В ЖЕСТЯНОЙ БОЧКЕ

Вдруг возникла невероятная возможность: улететь в Мексику! Мы просто проходили мимо одного аэроагентства и засекли в витрине: есть крайне дешёвые билеты в Мехико-сити. Через Париж, на французском самолёте. Полететь к сапатистам — какой охуительный шанс! Примкнуть к их революции! И всего за 800 долларов на двоих! Барбара как раз получила от папы 2 тысячи. Мы вошли в агентство и купили билеты.

Прощай, захолустная Вена! Прощай, разгромленная квартира на Штумпергассе! Прощайте, ублюдки монтерлан и корошо ! Прощай, опостылевшая ментовская Европа! Мы больше вас не увидим! На хуй!

Через три дня мы сели в самолёт и полетели. Ни австрийскому, ни израильскому гражданину виза в Мексику не нужна. В Париже мы выпили кофе и пересели в другой самолёт. Огромный новёхонький боинг. Лететь предстояло 12 часов.

Сразу над океаном началась дьявольская болтанка. Сам аятолла Хомейни обосрался бы от страха! Не говоря уже об Александре. Вот уже два года я панически боюсь самолётов. Это абсолютно иррациональный страх, кликушество какое-то! Я просто отказываюсь понимать, как эта тяжеленная жестяная бочка, набитая людьми и чемоданами, держится в воздухе на такой высоте. В голове не укладывается. Не могу взглянуть в иллюминатор, жрать и пить тоже не могу. Сижу и дрожу. Держусь за Барбару и вдавливаюсь в кресло.

И всё-таки это не трусливая иррациональность! Именно в самолёте лучше всего постигаешь природу современной власти. Ведь что происходит? Они сажают вас в летающий механизм и заставляют верить, что так и надо! Мол, доверьтесь нашей технике и компетентности, нашему сервису и предусмотрительности. Сами вы ничего не знаете: что происходит в кабине пилота, пьяный он, или, может, с ума сошёл? Вы находитесь полностью в руках этой анонимной и всемогущей власти. Она может вас наябывать и дезинформировать, просто помалкивать или вводить в заблуждение. Она вами распоряжается и располагает. У вас остаются только две возможности: совершенно довериться ей или начать паниковать. А что ещё можно в самолёте, если вы не умеете им управлять и лишь смутно догадываетесь, что происходит? Только паниковать или довериться. И то, и другое одинаково глупо. Но вы не можете взять штурвал в свои руки, вас не научили этому. Вы сидите и дрожите, как идиот. И это всё! Точно так же и в политике. Реально вы ни шиша не знаете, вы просто ничтожество и обыватель, находящийся под контролем власти и её технологий. Власть постоянно надувает вас... О, разумеется, вы понимаете, как действует компьютер, вы работаете с ним у себя дома, и на службе, и даже у любовницы... А стратегии компьютерных фирм вы тоже понимаете?! И стратегии военной промышленности, которая стоит за этими фирмами? И стратегии Пентагона, ФБР, Моссада и всех остальных? И стратегию вашей жены, которая наябывает вас? Долгосрочную стратегию? Или хотя бы сегодняшнюю, актуальную? Да вы просто щенок и уёбок, дорогой пользователь Интернета! Вы просто в жестяной американо-сингапурской бочке, которая летит хуй знает куда и в любой момент может свалиться на вашу же голову! Нравится вам такая перспектива? А? Над Америкой стало трясти ещё сильнее. Как-то тревожно всем сделалось, физиономии совсем позеленели. Поминутно зажигалось и пищало табло «пристегнуть ремни». Мы были где-то неподалёку от Лос Анджелеса, когда боинг начал вибрировать и дрожать, как тяжёлый малярийный больной. Откуда-то раздавались стоны. И всё-таки мы не у пали...

... Вдруг под крылом показалось бескрайнее море огоньков. Это был Мехико-сити. Разноцветные огоньки мерцали влажно и психоделично, словно мы были уже на том свете. Голос по радио объявил, что мы начинаем. снижение.

ПО ТЕЛЕВИЗОРУ И НА УЛИЦЕ

Прилетев в Мехико ночью и добравшись на такси до центра, мы в номере вопиюще дешёвого отеля включили телевизор. Передачи шли в основном о местной культурной жизни и криминальной активности. Действующие лица выглядели крайне элегантно: испаноподобные чернобровые кабальеро с усиками и проборами, в шикарных пиджаках и галстуках; девушки преувеличенно большеротые и декольтированные, как в бульварных итальянских журналах. Складывалось впечатление, что мексиканцы похожи на разжиревшего Сальвадора Дали и миланских блядей. Однако утром на улице концепцию пришлось изменить: здесь не было никаких испанских физиономий и бриллиантовых запонок, одни широкоскулые индейские лица и грубые башмаки. Низкорослый обветренный народец, одетый бедно, но аккуратно. Аграрный по облику и по повадкам, жующий на ходу свои маисовые лепёшки. Другой мир, не Европа: третий мир. Доброе утро, смуглое племя уличных мексиканцев! Добрый вечер, телевизионное племя напудренных колонизаторов! Катафалки!

НАРОД НА ПЛОЩАДИ

Через пару дней, освоившись, мы сделали интересное открытие: центр гигантского города Мехико отдан нищему, полудеревенскому люду, торгующему здесь гонконгскими будильниками, циновками и батарейками, какими-то перышками, браслетами и канарейками, деревянными ложками и оловянными плошками. Главная площадь с президентским дворцом и кафедралом, центральный квартал со старыми католическими соборами и колониальными кружевными строениями превращён в огромную барахолку, снабжённую дешёвыми забегаловками и парикмахерскими. Здесь же находятся и важные музеи, и дорогие рестораны, — но улицы, тротуары завалены третьесортным товаром из Азии, детскими игрушками и сувенирами для туристов. Аграрии тянутся в столицу с жёнами и детишками из всех районов страны, и заполняют центр Мехико, чему власти не сопротивляются. Поэтому исторический пуп города похож на кишащую народом индейскую деревню. Ну а богатые живут в пригородах и в оазисах благополучия неподалёку от деловых кварталов. Este senor huele muy malo and quirre saber por que...

В 1985 году Мехико-сити потрясло чудовищное землетрясение — 8 баллов по шкале Рихтера. Это случилось как раз после экономического бума семидесятых, когда в повеселевшей и разгулявшейся столице было построено несколько десятков помпезных небоскрёбов, роскошных отелей и кинотеатров. Землетрясение в один момент разворотило всё это великолепие. Так вот, эти замечательные сооружения так и стоят до сих пор полуразрушенные, с выбитыми стёклами, словно всего неделю назад город пережил ядерную атаку. Экономическая лихорадка давно закончилась, Мехико сейчас — сказочно бедный город, и оправиться после стихийного бедствия он так и не сумел. В кое-каких руинах нашли приют бездомные. Парочка зияющих развалин явно ждёт партизан третьего тысячелетия. Остальные высятся, вопрошая о чём-то тупом и бессмысленном. Далёкое предчувствие антигегемониального оргазма изредка трепещет в воздухе, пахнущем жареной требухой.

В Мехико повсюду видны отвратительные стигматы латиноамериканской постколониальной власти: вооружённая охрана у богатых магазинов и ресторанов, полиция на перекрёстках и площадях, армейские джипы на улицах и возле правительственных дворцов. Мы слышали, что полиция и армия в Мексике — конкурирующие иституции, и правительство всячески задабривает их. Вероятно, они получают много денег, но в любом случае их самих чересчур много. При входе в музей ваш билет отрывает не пенсионерка или малолетка, а солдат в полном боевом снаряжении. Японский бог! Чёрные дула торчат повсюду, даже из мороженого. Бля буду, Стэнли Кубрик!

Самое интересное ежедневное зрелище, которое власть может предложить туристу в Мехико — это ритуал снятия национального флага, который происходит в 6 часов пополудни на главной площади перед президентским дворцом. Из ворот дворца появляется шеренга солдат во главе с офицером. Под барабанный бой они строевым шагом направляются к высоченному металлическому флагштоку, на котором реет громадное зелёно-бело-красное полотнище! Солдаты спускают флаг, сражаясь с ним, как с драконом, как с парусом, как с гигантской пиздой. Свинтив трёхцветную чудовищную простыню и водрузив её на плечи, взвод возвращается во дворец. Дети в восторге, туристы бегут за военщиной с видео, индейцы вежливо улыбаются. В небе над площадью беспрерывно летают самолёты. Что если бы один такой белоснежный межконтинентальный лайнер ёбнулся сейчас на президентский дворец? Неужели бы индейцы улыбались так же бесстрастно? Пиздобольство!

ДА ЗДРАВСТВУЕТ МЕХИКО!

А теперь мы должны признаться: мы страшно любим Мехико. Мы не знаем города честнее, прямее, откровеннее. Здесь, как и везде, хватает жлобства и мерзости власти. Нищеты здесь больше, чем во многих других местах. Но Мехико почти не знает пошлого лицемерия европейских городов, их лживой корректности, как и кошмарной вульгарности североамериканских богатых полисов. В Мехико нет ничего от лощёной сувенирности Парижа, ничего от косметической монструозности Атланты. Это не напудренная белокурая старуха, прошедшая через бесконечность хирургических подновлений, это скорее трезвая и изо всех сил выживающая вдова. Viva Mexico!

Еда в Мехико оказалась для нас почти несъедобной. И это при том, что мы оба страшно любим мексиканскую кухню, то есть любим везде, кроме Мексики. Однако здесь все эти «энчиладос» выглядят несколько иначе: чача.

Дело в том, что и Барбара, и Александр обожают, когда в блюде чувствуются отдельные кусочки. Чтобы можно было насладиться маслиной, огурцом или фасолью во всей их самости, отдельности, естестве. В Мексике готовят иначе: всё превращается в какую-то кашу, в беспредельную размазню, которую потом запихивают в маисовый блинчик. Может быть, это неплохо для младенцев и маразматиков, но не для нас, и мы перешли вскоре на голые кукурузные лепёшки, авокадо и манго. Авокадо здесь безумно чувственные и жирные, в них гораздо больше вкуса, чем в израильских авокадо, которые продаются в Европе. А манго мексиканцы очищают от кожи, насаживают на палочку, как эскимо, и посыпают красным перцем. Это очень возбуждало александров геморрой.

Но если говорить без мозгоёбства, стыдно становится и кусок застревает в горле, когда смотришь на местных ребятишек, сидящих с протянутой рукой на тротуаре или вбегающих в закусочную, чтобы попросить монету. Опроститесь, парижские и стокгольмские рестораны! Опроститесь, иначе хуже будет! Ёбс!

Что ещё? Метро. Метро в Мехико очень похоже на московское, хотя абсолютно лишено подлой московской помпезности. Нет здесь и московского холуйского хамства. Толпы дисциплинированных индейцев передвигаются по длинным переходам, ждут поездов на станциях. Вагоны, как правило, битком набиты, но все ведут себя, как английские лорды. Тут чувствуешь себя опять как в индейской деревне, обоняешь специфический запах воспитанных деревенских людей, блюдущих чистоту и порядочность. Иногда кто-нибудь затягивает заунывную, пробуждающую ужасающую тоску, песню. Второй голос подхватывает её. А вот и третий.

Такси в Мехико-сити — это зелёные юркие жучки-фольксвагены, которые производятся в Бразилии. Такси здесь очень дёшево, как и отели, как и еда. Марихуана — тоже.

Мы еблись под травкой в нашем отеле, обливаясь потом, совершенно счастливые и озверелые, как тысячи парочек до нас. Обо всём позабыли. Существовали только наши гениталии и расширяющиеся эрогенные зоны вокруг них. Бесконечно расширяющиеся. Кана-бис крайне способствует траханью: лободобо.

Что ещё? Ёбано в рот! Музеи! Мексиканцы уважают музеи. Музеи — это как бы красные уголки в нищей трущобе мексиканского третьего мира. Чистота, покой, прохлада. Все базарные запахи — снаружи.

Музей Фриды Кало находится сейчас в богатом районе особняков, хотя в 30-40-е годы, когда божественная Фрида жила здесь с толстым Диего, это была окраина города. Чудовищная красавица! На большом мольберте посреди мастерской стоит её последняя неоконченная работа — обосранный мухами портрет Сталина. Над её кроватью, как иконы, фотографии Маркса, Ленина, Мао. До хуя кустарных изделий, засушенных букетов и погребальной символики. Всё пропитано загробным эротизмом в духе Батая. Похоже, её пизда притягивала к себе всех древних духов Америки. Личный музей Сикейроса тоже хорош. Оху евший муралист! Часто он гнал абсолютную отсебятину и провинциальную чушь, но у него было неотразимое чувство политического момента. Ещё он был мегаломан и комедиант. Сталинист задроченный!

Неподалёку от музея Фриды Кало находится музей её любовника Троцкого. В отличие от всех других музеев его не охраняет государственная стража с автоматами. Пара спившихся британских троцкистов — вот и весь обслуживающий персонал. После ссоры с Риверой и Фридой Троцкий с женой перебрались из художнического особняка сюда, в гораздо более скромное убежище. Паршивая мебель, бедный сортир, говняные стоптанные туфли у простреленной боевиками Сикейроса стены. Заплесневелые марксистские брошюры на письменном столе, музейное пенснэ. На стенах висят поздние фото Льва Давидовича, выдающие в нём мракобесного догматика, краснобая и изощрённого ловца человеков. Но есть и пара снимков, сделанных сразу после смертельного ранения. Это хватающие за яйца документики. На одном дюжие детективы, похожие на Аль-Капоне, держат обессилевшего русского революционера под руки. На другом он, с перевязанной головой, тычет пальцем в своего убийцу, уже прихваченного наручниками. Нутро невольно сжимается, когда смотришь на этот человечий конец. Господи, и чего же ты так потешаешься над своими несчастными куропатками?!

ДВА АКАПУЛЬКО

Через две недели нам в Мехико недоело. Мы сели на автобус и поехали в Акапулько. По дороге мы увидели много тощих кактусов и нищих батраков. Тучи пыли в лучах солнца: кхх. Акапулько — это два разных города. Один — туристический, построенный для гринго со вбитыми в пляж гвоздями — небоскрёбами, ёбаными отелями. Второй — старый, облупленный, базарный, с дешёвыми проститутками и голыми рыбаками. Мы поселились в базарном городе, опять-таки в сверхестественно дешёвом отеле. Его хозяин встретил нас на пороге в ситцевых полосатых трусах. У него было выдающееся оливковое брюхо.

На пляже мы познакомились с одним местным пуше-ром — Марио. У него был любой продукт на выбор: кокаин, марихуана, джанк... Мы покупали у него острую боливийскую дурь и к вечеру накуривались. Потом был секс, а потом — комариная ночь. Жестокие, тупые, как советская милиция, насекомые пили нашу пенистую кровь. Тихий океан шуршал гдето поблизости.

На пляже мы познакомились ещё кое-с-кем. Хумберт Хумберт и Лолита собственной персоной! Бритый наголо курносый англичанин с маленькой рыжеволосой девочкой. У обоих — веснусчатые, загорелые, мускулистые торсы. Ему лет под сорок, ей около десяти. Они выдавали себя за папу и дочку, но Марио казал нам, что ни хуя подобного. Они снимали у пушера комнату и по ночам он слушал эротические стоны англичанина.

Девочку звали Клара. Она подружилась нами. Дело в том, что Барбара и Александр каждый день брали на пляж авокадо, фрукты и хлеб, и обедали, лёжа на песке. Клара оказалась большой охотницей до фруктов. Она подходила к нам в своих фиолетовых трусиках и лифчике, который ей совсем не требовался, и присаживалась на корточки. Она улыбалась. Мы давали ей мохнатые манго, сладкие, истекающие соком, груши, твёрдые сливы. Она пожирала их сосредоточенно и внимательно, как это делают некоторые дети. Мистер англичанин наблюдал за нами, сидя в шезлонге в сторонке.

Иногда они ссорились. Она что-то просила у папы. Он отказывал ей. Тогда она падала на колени и начинала кусать его за ноги. Она кусала больно и однажды он ударил её. Она плакала бурно и ненавистью. Киска!

Как-то раз англичанин угостил нас сигаретой с марихуаной. Мы разговорились о кино. Он оказался знатоком horror movie. В конце концов он пригласил нас к себе поужинать. Котяра! Фрик!

Вечером Марио зашёл за нами в отель и отвёл к себе домой. Это было в самом грязном квартале старого Акапулько, рядом со зловонной бойней. Прямо на улице старухи торговали куриными головками и чёрной пористой печенью, какими-то копытами и мелкой вонючей рыбой. Мы поднялись на второй этаж обшарпанного дома.

У Марио была трёхкомнатная квартира. Одну комнату занимала его одноглазая мать, вторую — он сам, а в третьей жили англичанин с девочкой. В этой комнате был большой железный балкон. Там мы и поужинали. Англичанин приготовил салат из авокадо, жареную рыбу, хрустящий картофель, было несколько сортов сыра. На третье ели мороженое. Всё это время Клара спала в комнате на огромном красном матраце со множеством маленьких подушечек.

Потом она проснулась и тоже ела мороженое. Англичанин принёс и поставил на стол большую чашу с кокаином. Но Марио сказал, что лучше это сделать в комнате.

Александр и Барбара нюхали кокаин впервые в жизни. Было весьма чувствительно. Александру захотелось блевать. Барбара вся оцепенела. Англичанин поставил тягучую арабскую музыку: бла-ла-ла-бла-яя-я-блабла. Он подошёл к Кларе, сидящей на подушечке, и пригласил её потанцевать.

Александр пошёл в сортир, но проблеваться ему не удалось. Зато он просрался: меня пробрал жестокий понос. Когда я вернулся в комнату, танцевали уже все:

Марио, его одноглазая индейская мать, папа с дочкой, Барбара.

Лучше всех танцевала индигенная мать Марио. Она была в длинной марлевой юбке, которая поднялась над ней. Когда она начала кружиться по комнате. Её слоновые, ниспадающие волнами ноги были украшены гроздьями вздувшихся вен. Старуха медленно теряла координацию, и её единственный глаз загорался страхом. В конце концов она осела на пол и с головой накрылась юбкой.

Марио танцевал, как недобитый осёл. Он явно перебрал кокаина и из его приплюснутого носа поминутно сползала коричневая сопля. Он шумно втягивал её обратно. Он потерял всякое представление об окружающем. Мудила!

Барбара танцевала со стаканом в руке. В стакане был кокосовый ликёр. Я перестала понимать, хорошо или плохо то, чем мы здесь занимаемся. Весело или невесело, глупо или не очень?

Папа с Кларой танцевали, медленно раздеваясь. Вернее, раздевался он, и он же раздевал девочку. Вот он остался в крошечных шелковых трусиках, из прорези которых торчал дикий эректированный член. Этот член был очень похож на мясную полицейскую дубинку.

Девочка тоже уже топталась в собственном белье. У неё было охуительное взрослое тельце, абсолютно гимнастическое, но без грудей и лобковых волос. Кроме того, очень маленькое. Чудо природы, чёрт побери! Гуттаперчевый ангел!

Теперь англичанин сорвал с себя трусики. Он был совершенно голый, ёбаный фавн! Его хуй вздымался неестественно высоко, почти касаясь пупка. Глаза налились кровью, бритая башка выглядела, как набухшая жуткая головка дополнительного члена. Не человек, а сплошная залупа!

Вдруг он схватил девочку за копну рыжих вьющихся волос и одной рукой медленно поднял в воздух. Она замерла и качалась, как кукла, в его сухой, но мощной клешне. Музыка раболепствовала: бля-я-я-яяя-бла... Теперь намерение англичанина стало очевидным: он хотел нацепить Клару на свой хуй. Просто надеть её на себя, насадить её тельце на мясной кол. Сука! Гад! У неё были закатившиеся неживые глаза. Разинутый рот. Скрюченные пальцы. Её писька была сжата, несмотря на растопыренные смуглые ножки. Но папа этим не смущался, он искал хуем вход в её детское влагалище. Ликантроп!

Тут Александр, опупевший от кокаинового поноса,неожиданно для самого себя высыпал в невидящую, полностью отрешившуюся харю англичанина полную чашу кокаина. Пиздец на холодец! Раковый корпус! Как это случилось? Как во сне! Да!

Англичанин выпустил девочку из костлявых пальцев. Она шлёпнулась на пол. Физиономия англичанина исказилась. Его хуй начал медленно опускаться. Он ослеп от порошка, кокаин забил складки его лица, как сахарная пудра. Неожиданно он завопил и кинулся на Александра. Однако по дороге наскочил на индиген-ную старуху и, как был, в голом виде, свалился на неё. Он закричал:

— Pablo, Pablo, help me!

Марио, который на самом деле оказался Пабло, бросился поднимать его. У англичанина было совершенно безжизненное тело. Вдруг мы увидели, что хуй у него, кажется, сломался. Он был совершенно скошенный,

перебитый пополам, этот хуй. Но ведь в хуе нет костей! Странно!

В этот самый момент Барбара схватила на руки Клару и мы втроём выскочили на лестницу. К счастью, дверь была не заперта. На улице было уже темно. Воняло бойней. Мы бежали с горы вниз, к океану. Там горело электричество, там были люди! Девочка по пути пришла в себя: котька!

— Нужно уезжать отсюда! Немедленно! — крикнул Александр.

— А вещи? — закричала Барбара.

— На хуй вещи! Паспорта и деньги с нами! — ответил Александр.

— Да, и обратные билеты! — обрадовалась Барбара.

На набережной мы прыгнули в первый попавшийся автобус. Все они шли в новый Акапулько. Там был между -городняя автобусная станция. Она-то нам и требовалась.

В автобусе Клара пришла в себя окончательно. Она сидела между нами абсолютно голенькая, какой осталась в доме Пабло-Марио. Барбара надела на неё свою джинсовую куртку. Нам стало смешно и мы расхохотались. За окнами мелькал Тихий океан, длинные пальмы и огни Акапулько: пупупупко.

В новом городе Клара начала нервничать. Она внимательно смотрела в окно на шикарные отели, и вдруг закричала:

— Здесь, здесь, моя мама здесь!

Она вскочила и кинулась к водителю автобуса. Мы видели, что она просит его остановиться. Через пару минут автобус замер и выпустил нас наружу.

— Это здесь! — закричала Клара. — Моя мама здесь! Мы побежали за ней к высоченному отелю, похожему на голубой початок кукурузы. Отель назывался «Queen Elizabeth».

Слеклянные двери отеля раздвинулись и пропустили нас внутрь.

— Моя мама! — закричала Клара. — Она здесь директор!

К нашему удивлению, никакой охраны в холле не было. Администратор за дубовой, инкрустированной медью, стойкой беспрепятственно пропустил нас к лифту.

В квадратной кабине, сверху донизу обитой золочённой парчой, мы взмыли на последний — 25-й — этаж. У-у-у! Прямо напротив лифта красовалась зелёная пластиковая дверь с надписью: «Сеньора М.В.Ромирес». Клара пнула эту дверь ногой и мы втроём влетели в гигантский кабинет.

Тут всё было как в заросшем аквариуме. Зелёная декадентская мебель, зелёный плюшевый ковёр, зелёные бархатные портьеры, зелёная развесистая люстра. Женщина средних лет в зелёном брючном костюме стояла посреди комнаты и кормила зелёных рыб в круглом стеклянном бассейне, тоже зелёном.

— Мама! — закричала Клара. Женщина вздрогнула. Ёбс! — Мама! Мама!

Она бросила рыб, выпрямилась и посмотрела на нас большими, накрашенными зелёной краской, глазами. Ёбс, ёбс! Потом она закричала:

— Анита! Анита! — и широко раскинула руки. Клара прыгнула к ней на руки и на грудь, как кошка. Они сцепились в крепком, иступленном объятии. Карамба! Пупсик!

Карамба! Что-то произошло. Женщина в брючном костюме пошатнулась. Завопила. Поперхнулась. Подавилась. Собственной кровью подавилась. Кровь хлеста-ла у неё из прокушенного горла. Прежде чем она свалялась в маленький бассейн с рыбами, Клара успела спрыгнуть с неё, Девочка плевалась кровью и утирала её с губ рукавом барбариной куртки. Но это тоже была кровь сеньоры Ромирес. Браво! Так и нужно поступать с мамами, продающими собственных деток хуястым англо-саксонским развратникам. Ёбарям в шортах.

Гнусная дохлая баба плавала в дурацком стеклянном бассейне в стиле Дэмиена Хирста. Зелёные рыбы обалдело шарахались от неё. Кровища окрашивала воду в отвратительный бурый цвет. Пора было сматываться. Мы съехали на первый этаж в сверхскоростном лифте и, не глядя на портье, выскочили на улицу. А теперь быстренько на автостанцию!

Нам повезло. Был один автобус, идущий в город Тахсо. Прямо через пять минут. Марш, марш, бунтующий фарш! Марш, марш!

САПАТИСТЫ ЖИВЬЁМ

В ночном автобусе Клара рассказала нам свою историю. Её мама раньше была дрессировщицей змей. У сеньоры Ромирес был любимец — огромный питон по кличке Сарторис. Этот питон умел подмигивать, курить марихуану и заниматься с дрессировщицей оральным сексом. Клару или, как её тогда звали, Аниту он страшно ревновал к её матери. Однажды сеньора Ромирес вернулась домой из супермаркета и обнаружила, что Сарторис проглотил какой-то большой предмет. Аниты нигде не было видно. По очертаниям предмета внутри питона сеньора Ромирес догадалась, что это маленькая девочка. Мать была вне себя от горя. Питон постоянно выплёвывал то детскую туфельку, то трусики, то цепочку с крестиком. Это были вещи Аниты. Наконец, Сарторис отрыгнул всю Аниту целиком — переварить её он не смог. Девочка была сильно помята, но жива. Через неделю Сарторис умер от тоски.

Мать Аниты бросила своё ремесло и занялась гостиничным бизнесом. Дела её пошли в гору. Она стала владелицей двух отелей в Акапулько. Однако жадность её всё возрастала. Она начала торговать дочкой. Уже два года Аниту фотографировали и трахали богатые иностранцы. Теперь этому пришёл конец. Маленькая Клара давно уже ненавидела свою мучительницу и надеялась отомстить ей. Пусть поплавает с рыбами, брюхастая сука!

По горной петляющей дороге мы добрались в город Тахсо. Занималась утренняя заря. В городе вопили петухи и озорничали дворняжки. Это был старый ацтек-ский городишко, занятый позднее испанцами, которые начали здесь добычу серебра. В настоящее время Тахсо представлял из себя туристический центр местного значения. Здесь функционировали 300 ювелирных магазинчиков, торгующих в основном серебряными изделиями. К 10 часам утра из своих отелей и вновь прибывших автобусов вывалились американские, канадские, французские, немецкие, швейцарские и японские бездельники: в основном старые пердуны"и пердуньи в панамках, с видеокамерами на пузе. Путешествующая кредитоспособная падаль!

Мы шлялись по узким горным улочкам, уплетая орешки и попивая кока-колу, и в какой-то момент обнаружили сборище туристов, бешено фотографирующих группу сапатистов. Да, да, именно так! Честное слово! Четыре сапатиста в полном боевом наряде, с автоматами и платками на лицах, позировали для туристической шушеры перед маленькой каменной церковью. Они принимали разные позы, выставляли вперёд свои чёрные дула, демонстрировали свои патронташи и длинные охотничьи ножи. Вот это цирк! Вот это шоу! Бамбс!

Да здравствует сапатистская яростная геррилья! В штате Чьяпас на юге юной Мексики идёт повстанческая война! Это настоящая лаборатория демократии! Si! Субкоманданте Маркое — постмодернистский революционный герой! Йя! Крошка Клара была в полном восторге. Она уже давно мечтала повидать живых сапати-стов. Мы — тоже. И вот мечта исполнилась. Браво! Обоюдная мечта весёлой троицы. Dream, dream, dream...

Сапатисты попозировали и вошли в церковь. Мы — за ними. Старый католический храм с кровоточащими статуями Иисуса и Марии, с перверсивными реликвиями и садо-мазохистскими фресками. Два сапатиста опустились на колени и начали креститься, два других шептались в сторонке. Мы подошли к этой парочке.

— Buenos dias.

— Buenos dias.

Клара объяснила им, что к чему.

Мы купили бутылку текилы и присели на скамейку в ближайшем дворике. Через двадцать минут разговора сапатисты предложили нам отправиться с ними в Чьяпас. Мы дьявольски сдружились за это время. Они сняли платки с физиономий и оказались скромными интеллигентами средних лет. Два интеллигента и два сельских труженика. Собранные, доброжелательные и пьющие. Немножко печальные, чёрт побери. Добрые.

Клара сразу же согласилась ехать с сапатистами в Чьяпас. Adios!

Мы договорились встретиться с ними в восемь вечера на базаре. И окончательно решить -всё о поездке. Клара попрощалась с нами. Она не хотела больше расставаться с сапатистами. Они действительно были замечательные ребята. Клара ушла с ними, бродячая крошка. Потрясающая девчонка! Сапа!

Весь день мы пробыли в сомнениях. А ведь мы очень хотели попасть в Чьяпас. И вот засомневались. Может, струсили? Да ни хуя подобного! Просто мы решили, что не хотим ехать в Чьяпас. Точка.

В восемь вечера мы встретились с сапатистами и выпили с ними кофе в маленькой харчевне. Мы сказали, что не поедем с ними. Мы пожали им руки и пожелали успеха. Мы расцеловались с Кларой и подарили ей чёрную кожаную юбку, которую купили накануне в лавке. Мы дали им бумажку с нашим адресом на Штум-пергассе. Потом мы выпили ещё одну бутылку текилы и разошлись. Hasta luego.

ПОЧЕМУ МЫ НЕ ПОЕХАЛИ В ЧЬЯПАС

Мак почему мы не поехали в Чьяпас? Ведь это самое подходящее место для революционных щенков вроде нас! Куда ещё податься? Байрон отправился в Грецию бороться за её независимость. А славные европейские анархисты, сражавшиеся за свободу Испании во время гражданской войны? Вечная слава! Ура! К батьке Махно на Украине примкнул английский поэт Сэм Роджерс! Так почему бы нам не поступить точно так же? А?

Мы отвечаем: потому, что у нас есть собственная революция! А ещё точнее: мы сами есть маленькая, не всегда эффективная, иногда барахлящая, но неизбежная и необходимая революция! Специфическая революция двух влюблённых щенков! Крошечный очаг искромётных конфликтов! Спичка и коробок иступленного взрыва! Сказано: на детском пути охуелости вас ждёт чудовищный фронт... Сказано: никакой паники, солидарность двух щекочущих языков. Сказано: на другой день садимся в автобус до Лимы, к ночи мы уже

в снежных горах! Да!

А ещё мы не поехали в Чьяпас, потому что не выучили испанский язык, потому что деньги кончались, потому что засомневались, потому что нам не хотелось никого видеть, потому что мы не решили наши собственные противоречия, потому что мы хотели мешать неолибералистской сволочи в культурном контексте, потому что мы хотели работать над символическим языком, потому что мы оба индивидуалистические анархисты, потому что мы не верим в коллективизм, потому что, может быть, струсили, устали, захотели вернуться в сраную Европу, потому что пижоны, потому что кишка тонка, потому что мы и так сапатисты, которые потеряли тропу, заблудились в лесу и забрели далеко-далеко от родной деревни. Да на хуй нам чужая революция, когда мы сами живая, ходячая революция! Как всякая революция, мы можем скатиться в жуткую контрреволюцию, можем облениться, впасть в нигилизм или попросту отупеть. Это наше суверенное право, право обтрухан-ной революции. А потом мы снова можем стать злыми и романтичными, насмешливыми и непредсказуемыми, опупевшими и безжалостными. И ещё последовательными, непреклонно последовательными.

А сапатистам мы посылаем наш воздушный поцелуй и кричим: браво, браво!

Да здравствует Мексика!

Да здравствует специфическое сопротивление!

В жопу перманентную революцию!

Да здравствует специфическое и локализованное противостояние!

Да здравствует анархизм!

В жопу большевиков, неолибералистов и большеви-ствующую богему!

На хуй всех этих ситуационистиков, на хуй Лютера Блиссета, на хуй autonome A.F.R.I.K.A. gruppe, на хуй IRWIN и NSK, на хуй всю эту симулятивную прогнившую тусовку!

Да здравствует сопротивление влюблённых! В ёбаную пизду всю эту амбициозную перверсивно-субверсивную шваль! Artforum!

Да здравствует сопротивление отдельных, сепаратных индивидуумов, стремящихся к сложным, многоуровневым отношениям!

В жопу всевозможных агентов властных отношений:

кураторов, борисов гройсов, петеров вайбелей, осмолов-ских, продюсеров, тони блэров, томов крузов, лимоновых!

Да здравствует Мишель Фуко, Дэвид Войнаровиц, Ивонн Райнер и звери, освобождённые из зверинцев!

Да здравствует локальная диалектика анархии!

Полный вперёд!

Да здравствуют радикально-демократические контакты последовательно развиваемого и совершенствуемого интернационализма! Ура!

На хуй любые проявления империализма, равнодушия и ложной корректности!

На хуй культурную дипломатию и любые формы го-сударственничества! В пизду артистическое двурушничество!

Да здравствует самоуправление вольных тружеников и свободное творчество индивидуумов, приобщившихся к критическому знанию!

Ура! Ура! Ура! Ура!

На хуй снобизм и культурное высокомерие, на хуй институт экспертов, на хуй любую дискриминацию в

культурном обмене!

Да здравствует многообразие и непрозрачность

культурного опыта! Ура! Ура! Да здравствует критическое знание! Да здравствует

критическое знание!!!! И праксисП И праксис!!

НОВОЕ ПОЯВЛЕНИЕ ПРЕСТУПНОЙ ПАРОЧКИ

Из Тахсо мы отправились в город Куэрнавака — туда шёл самый дешёвый автобус. Наши деньги подходили к концу, надо было возвращаться в Европу. У нас была запланирована небольшая акция в Париже. Йяяя!

В Куэрнаваке цвели гладиолусы и пели дрозды. Здесь была удивительно доброжелательная атмосфера. Мы снова посвящали всё наше время праздному шатанию по улицам, курению травы и траханью. Мы проторчали здесь три восхитительных, вечно-весенних дня и набрели случайно на музей Роберта Брэди, американского художника и коллекционера, который прожил в Мексике полжизни. Музей был совершенно пуст. Мы передвигались из комнаты в комнату, пока не очутились в спальне Брэди. Почему-то у Александра во всех музеях встаёт член, трудно сказать, чем это вызвано. Видимо, особым ощущением скуки, приятного узнавания памятников культуры и весёлой ненависти к ним. Барбара тоже оказалась отчётливо возбуждена. Мы взобрались на музейную кровать, наши гениталии встретились и возликовали. Мы ласкали друг друга, как два обезумевших сиамских близнеца. Груди Барбары и яйца Александра плясали в одном могучем порыве, в одном архаическом ритме. Га-ка-руака-га-ка-руа-ка... Чуба-ра-буба-чуба-ра-буба... Эротический пот пробил нас в один момент и чешуйчатая волна оргазма понесла нас к скалистому берегу... Пена, медузы, песок, соль, щепки, рыбный дух!.. Волна, родившаяся в сердце, океана... Всё ближе, всё стремительней к берегу... Неудержимо, неудержимо... Дз-зз-зззз-зззззз...

Это сработала сигнализация, вмонтированная в кровать Роберта Брэди. Пошлая, вульгарная шутка! К чему нам этот блядский, дешёвый эпизод?! Но мы пишем только правду, только то, что действительно случилось с нами. Только реально происшедшее. Оргазм был сорван, как катастрофический запуск космического корабля. Мы охуело отпрыгнули друг от друга. Да! Словно электричество! Блядство! Мы едва успели застегнуться. Охранники были уже здесь. Но ведь ничего не случилось. Только трусы были подмочены... Не сильно... Ебаные музеи... ничего в них нельзя, даже по-ебаться... Здесь, у Брэди, были собраны работы Паски-на, Фриды Кало, Пикассо, Кокто, Риверы... Все они были не дураки посношаться. Так почему же нам нельзя?!

На улице мы пришли в себя. Ну всё — из этого города тоже следовало убираться. Хватит. Напоследок мы решили зайти в зал игровых автоматов. Просто так, от нечего делать, мы не большие любители. Просто поглазеть. Здесь было до хуя народу.

Мы обратили внимание на одну игру, в которой действовали маленькие ушастые создания. Одна партия ушастых коротконогих создания против другой партии ушастых коротконогих созданий. Полный идиотизм, абсолютная профанация. Барбара шутки ради бросила жетон в щель... Ёбс!! Ёбс!! Могучая волна тошноты бросила меня на пол! Ёбс! Ёбс! В глазах запрыгали ушастые бесполые создания. Страшный голос закричал:

— Сука!!!! Сука!!!! Сссссууукааа!!!! Пииздаааа воо-онючаяяяя!!!!

В это самое время у Александра по ляжкам струился горячий понос. Понос тёк, окутывая сознание страшной пеленой. Голос прорыдал:

— Вяяяяялый хууууууй!!! Вяяяяялый хуууууууй!! Нас обоих взорвало блевотиной. Дух, живой дух рвался из нас, мечтал нас навсегда покинуть. Мама, папа, школьные учителя, друзья и подружки, первый коитус, весь позор жизни, слюни, бели и сперма нищего человеческого существования, корпускулы смысла вылетали из нас со скоростью расширяющейся вселенной. Деградация, стремительная деградация сознания и нарастающий, вздымающийся пузырь безнадёжной бездарности охватывали всё вокруг. Мы оба были этими двумя столкнувшимися пузырями, бессмысленно наваливающимися друг на друга. Ба-баааааххххх!!!! Ппп! Мы взорвались!! Explosion!! Вся наша дорогая, сногсшибательная любовь взорвалась на хуй!! Какая литературщина! Охуенное пузырястое пустомельство! Ба-бах! Бааа-бах! Ба-ба-ба-бах! Пузыри лопнули и исчезли... Как водится, осталась только лужица, слизь. Здравствуй, Шекспир, здравствуй, Свифт, здравствуй, Вийон, здравствуй, Сапфо, здравствуй, Еврипид! Здравствуй, Плутарх и Рабле!

Вот наконец мы и встретились...

В центре чёрной пульсирующей пустоты шевелились две еле различимые амёбы-фигурки: два коротконогих ушастых создания. Корошо и монтерлан. Это были они, сперматофоры мерзопакостные, дрянь гной-нокровавая, вымя потрескавшееся. Тёрлись друг о дружку, хихикали и скоблили душу. И оглушительно

прошептали:

— Таааааааак двоооооооооое ваааааас пуууууууууу-

зыыыреееееей илиии ооодиин? Двооооое? Илииииии ооодииииин пуууууууузырь? И снова возникло видение: мёртвое, бездыханное море, на поверхности которого надуваются два огромные пузыря... Тихо, ужасающе надуваются, заполняя собой всё пространство, вбирая его вместе с солнцем и облаками... Раздуваются, проникая друг в друга прозрачными стеночками, но не бесконечно: шарах-тарарах!!!! Шарах-тара-рах!!! Взорвались! Опупели!! Лопнули!!!! Исчезли!! И снова пустынно море: ни волны, ни волненья.... Ужасающий штиль, духота и соль... Соль и смерть...

Блевотина! Литература! Продажность! И ещё раз:

блевотина! Литературщина! Они появились опять, эти бездарности: монтерлан и корошо. Они серьёзно вознамерились покончить с нами — удачи им слала вся сволочь людская. Сгиньте, сгиньте, просили они, мы ниче-

го не хотим знать о вашей дешёвой любви и вашем копеечном сопротивлении. Каждая неудача союза двух индивидуумов есть удача тайной полиции. Пошлая непрерывность социальных связей рвётся на обочине государства, где вступает в свои права страсть. Максимум энтропии достигается там, где разглаживается складка непрозрачности. Монтерлан и корошо приходят к тем, кто страшится окончательной гомогенности. Желать — значит дарить то, чего у нас нет, тому, кто в этом даре не нуждается. Мы пожелали мир, мир изверг нас.

Индигенные удивлённые рожи склонились над нами, распростёртыми в собственной блевотине и кале:

что такое? Что случилось? Скорая ли помощь нужна или полиция? Наркотики это или эпилепсия? Но мы предпочли очухаться сами: встали и утащили свои конечности, туда — под гостиничный душ, под водяные струи, скорее, а потом в Мехико-сити, а потом в аэропорт, а потом в самолёт, дрожащий над облаками, летящий назад, в Европу, где никто ничего не хочет знать: ни про Косово, ни про анархизм, ни про любовь, ни про тайную полицию, ебать её, не переебать... Вот такая вот, бля, литературщина, вот такое вот эпигонство, ни хуя тебе никакого блеска, одна только нищета, одно только художественное рабство, ни хуя тебе никакого техно, никакого сэмплера, никакого новейшего катарсиса, никакого хип-хопа... Публика ждёт и ждёт хип-хоп, ждёт и ждёт катарсис, и вот он уже вроде бы на подходе, и вдруг!.. Какая-то такая хуйня обрушивается, просто пиздец! Такая хуйня! Вместо катарсиса! Хуйня, блядь!! Сука, пиздец!

НУЖНО НАЖАТЬ

В самолёте, летящем из Мехико в Париж, мы написали наше третье совместное стихотворение. Вот оно:

Хватит дрожать:

Нужно нажать. Блядь.

Это всё. Больше мы ничего не смогли написать. Никакого творчества не получилось. Да и какое может быть творчество в этом обосранном, репрессивном, испохабленном властью, мире! Никакого, бля, творчества, одно ничтожество, одно мяуканье, одно, бля, мычание, одно гыканье, одно пуканье, одно бурчание, одно урчание, бля. Но не есть ли это бурчание, возможно, теперешнее рабов восстание и о чём-то прекрасном и важном напоминание? Единственно возможное восстание? Здесь и сейчас восстание? А? Блядь? А? А? А-а? А-а-а? Единственно необходимое напоминание!

ДЕЛО ОБ ЭЙФЕЛЕВОЙ БАШНЕ

В аэропорту Шарль де Голль мы, стоя у таможенного окошечка и объясняясь с французским пограничником, на минуту оказались в объятиях самого холодного из всех холодных чудовищ — в объятьях государства. Всего минута нервного озноба и отвращения, а потом — оперативный простор открытого пространства и дорога на Париж. Денёк был солнечный и совсем не морозный. После двенадцатичасового ужаса трансатлантического перелёта нам страстно хотелось жрать.

Мы похерили наши аэробилеты от Парижа до Вены по одной очень простой причине: нам вздумалось провести во французской столице крайне важную политическую акцию.

Поджечь Эйфелеву башню. Эта мысль пришла нам в голову в Мексике и с тех пор не давала покоя. Зачем, спрашивается, нам это понадобилось? Что такое Эйфе-лева башня? Пустой туристический символ Парижа, открыточный эйдос европейской элегантности, националистически-космополитически этикетка! Кукушкино гнездо, ёб твою мать! Буржуазная фаллоцентричес-кая игла! Праздничный шприц богатеньких янки! Поджечь Эйфелеву башню означало для нас буквально следующее: продемонстрировать, что вся эта показная, а на деле фальшивая культурная элитарность и элегантность Западной Европы держится на колоссальном и беспощадном неравенстве, долгосрочной эксплуатации, циничном равнодушии и властном высокомерии. Ведь в Европе идёт война! В Косово идёт война! А здесь, в весёлом Париже, жирная старческая европейская плоть справляет жлобский праздник жизни! Беженцы из Албании текут в Италию, югославских беженцев заворачивают из Австрии, африканцев лупцуют во Франции, Объединённая европейская лужа готовит ре-стриктивные меры против всех нежелательных! Конечно, зачем им голодающие в Версале? Зачем им нищие перед Лувром? Зачем им рахитичные полудохлые дети в Центре Помпиду? Нет, Париж — это культурная столица Европы, она должна быть вычищена, ухожена и вымыта для толстожопой туристской сволочи! Для чистки и ремонта нищие иностранцы сгодятся — это да! Но не больше того! Пусть чистят наше говно, а потом пусть сидят у себя в гетто! И не рыпаются! Черно-жопые, черномазые! Кто это так говорит? Нет! Мы, европейцы, так уже не говорим, мы знаем, что тжкое—^-

ректность. Что? Узкоглазые, арабы вонючие? Нет, мы так не говорим! Но мы так думаем! Думаем, бля1 Сукв пархатые! Жиды перхотные! А?! Короче, поджечь Эйфелеву башню означало вставить всей этой лощёной псевдокультурной сволочи щепку в жопу. Но как поджечь? Разумеется, мы вовсе не хотели начисто уничтожить башню, это была бы ненужная крайность. Нет, мы хотели, чтобы башня просто горела, просто была охвачена огнём. Для этого нужно было полить всю конструкцию бензином. Опрыскать её бензином, а потом запалить спичкой. И башня вспыхнула бы, как символ всей этой ёбаной культурной власти. Вспыхнула бы на двадцать минут, а потом стояла чёрная и сконфуженная, как старая блядь на площади Клиши. Вот какова была задача. Ведь мы не террористы, мы не верим в террор. Мы верим в возрождение действенного символического языка и в честно-обтруханное противоборство со властью. Мы верим в активный конфликт, который должен продуцироваться сопротивленцами постоянно, на разных уровнях, в сфере ежедневного существования и эмблематической культурной репрезентации. Во всех областях!

Вобщем, мы позавтракали и поехали осматривать башню. Она оказалась всё-таки чересчур огромная. Просто пиздец какой-то! Трудно такую дылду облить горючим сверху донизу, трудно запалить! Ой-ой-ой, как трудно! А нас ведь всего двое, не пятьдесят человек. И это принципиально: мы не хотим использовать никакую наёмную силу, никаких посторонних людей. Мы — сообщество влюблённых, и точка. Неописуемое сообщество из двух революционных щенков. И мы не хотим привлекать и использовать в своей деятельности другие социальные элементы: клошаров или панков, скинхэдов или эмигрантов. Мы не какой-то там худож-ник-пидор Шлезингер, Christoph Schlingensief. Да, этот тип настоящий пидор-симулянт, паразитирующий на пьяницах и клошарах. Использует бедолаг в своих мудацких перформансах. Получает за их счёт рекламу, бабки и успех. А мы — нет! Мы ни на "ком паразитировать не желаем. Мы — сами.

В конце концов мы решили купить детские водяные автоматы, начинить их бензином и таким образом опрыскать горючим Эйфелеву башню. Поехали и купили эти автоматы, потом раздобыли у одних знакомых бензин. Поднялись на лифте на смотровую площадку башни. Ой, блядь, всё-таки трудно опрыскать всю эту чугунную махину! К тому же везде шныряют полицейские, всюду охуенный контроль! Что делать? Бля!

Жаль отказываться от своих мегаломанских проектов! Очень жалко! Но ничего не поделаешь! Принцип реальности, бля! А честно говоря — просто поражение! Просто чудовищный облом, жестокое и отвратительное разочарование! Какие же мы мудаки, блядь! Так жестоко проиграть! Так просраться! Слишком велика эта ёбаная башня!!

МАЙК КЕЛЛИ — МАТРИАРХАЛЬНАЯ ЖОПА

Короче, мы вернулись в Вену. И пребывали в неизбывной чёрной депрессии. Сил хватало только на то, чтобы искупаться под душем. Неудача с Эйфелевой башней едва нас не сломила. У Александра чуть не началась импотенция, а у Барбары из десен шла кровь и стаканы выскальзывали из рук, так что мы жили среди сплошных осколков. Мы начали сильно сомневаться в нашей солидарности. Сообществу влюблённых чуть не пришёл пиздец. Вместо секса возникла паника. Вместо совместной работы — немочь. Вместо веселья — бзда.

Эй вы, парочки всех стран и континентов! Помните, что любовь — это не просто сперма и засосы в ухо, не просто лизание пизды и вставление пальца в анус. Любовь — это не гнилое сюсюканье и не татуировки на жопе. Не трусики от Кальвина Кляйна и не журнальчик «The Face» под обслюнявленной подушкой. Любовь — это тяжеловатая ежедневная работа по усовершенствованию человеческих отношений, методичный труд с частыми обломами и катастрофическими издержками. Однако без этого труда вы будете хуже макак в полосатых подштанниках, хуже Европарламента, хуже китайского Министерства Внутренних Дел! Хуже английской королевы и Беньямина Нетаниягу! Хуже Милошевича и Билла Гейтса!

Мы безвылазно сидели в разгромленной квартире на Штумпергассе и жрали йогурт с кукурузными хлопьями. Все связи с внешним миром оборвались, только один раз пришёл счёт за телефонные разговоры. Как-то мы выбрались в Сецессион на выставку Майка Келли и Пола Маккарти, но это оказалась опять полупопулярная, полусофистицированная поебота, как многое в нынешнем институализированном искусстве. Вроде бы критично, остро, жёстко, а вглядишься повнимательней: мелкорефлексивная размазня! Мы советуем Майку Келли больше концентрироваться и меньше обедать с административными залупами и гнилозубы-ми кураторами. Слышишь, Майк? A, Mike?

Ни хуя он не слышит!

ОТТО МЮЛЬ — ТОЖЕ ЖОПА. ТОЛЬКО ПАТРИАРХАЛЬНАЯ

Однажды вечером раздался телефонный звонок:

бз-ззз-бз... Звонил наш знакомый — пожилой невменяемый художник Карл Гольдблат. Хули ему надо? Оказывается, он хочет пригласить нас к себе на встречу с Отто Мюлем. Отто Мюль выходит из тюрьмы и Карл Голдблат организует вечеринку: кука-

рача! Кукарача!

Отто Мюль — легендарный венский акционист. Он

начал выёбываться совместно с Германом Ницшем, Гюнтером Брюсом и Шварцкоглером ещё в 60-е годы, а в 1970-м создал в сельской местности якобы антиавторитарную и антигосударственную Коммуну, куда набрал кучу молоденьких девушек и желторотых юнцов. Сам он стал в этой коммуне боссом, папой и фюрером. Коммуна проповедовала сексуальное освобождение и полную детабуизацию жизни и творчества, и под этим предлогом Мюль поябывал молодух и заставлял их рисовать картинки, которые подписывал своим именем. Разумеется, он был неплохой художник и способный организатор, но все его утопические освободительные идеи как водится, быстренько трансформировались в пошлую эстетику либертинажа и простой артистический карьеризм. В конце концов он выебал в своей общине чуть ли не всех девушек, обрюхатил нескольких, и пара из них подала на него в суд. Процесс кончился для пиздолюбца печально: семь лет за решёткой! Ебать эту тюремную систему и всё это дешёвое правосудие! Теперь Мюль выходил на свободу.

Субботним вечером мы явились на квартиру к Гольд-блату. Здесь уже всё было готово к приходу дорогих гостей: сосиски, колбаса, красное вино, пиво, орешки. На стульях сидело несколько молодых людей — учащихся венской Академии художеств. Пара девушек разного возраста. Все ждали Мюля, как бога.

Звонок в дверь! Гольдблат кинулся отпирать, как истосковавшийся по хозяину пёс. Придушенное хихиканье, возбуждённые женские голоса, чей-то низкий бас — ив комнату завалила орава. Ни хуя себе! Пять излучающих восторг и обожание дам и старый пердун в кофте! Это был Мюль и его гарем. Все его одалиски выглядели очень неплохо: спортивные, подвижные, весёлые, с умными артикулированными лицами. Две девушки были настоящими красавицами. А Мюль смотрелся не лучшим образом: семидесятилетний старый;

хрыч, только что вышедший из тюряги... Обвисшие щеки, мешки под глазами, дряблая шея... И в то же время чувствовалось, что этот пиздюк ещё может за себя постоять, что он ещё хоть куда, дайте ему только отдохнуть и принять витаминчики. Вобщем, паша был под стать гарему. Хуй с резьбой, пизды с вывертом!

Но что было действительно похабно, так это его высокомерное, авторитарное поведение. Как он разговаривал с молодёжью! Гольдблат — пёсик бросился знакомить его с гостями, но Мюль демонстративно отворачивал от всех нос. Одному из студентов он сказал: «Гов-нюк, заткнись», другому: «Да ты же бездарь», третьему: «Дурачок, ты же ни хера не знаешь». И всё в таком роде. И что особенно мерзко, все это спокойно глотали. Да ещё смотрели на Мюля влюблёнными глазами. Срамота! Нужно было его как-то проучить — этого мэтра

усатого. Жошпник!

Тут он как-раз обратился к Александру. Типа того,

что «слышал, слышал про вас, хорошая акция с Малевичем, поздравляю». Вот тоже папаша нашёлся! Пида-рас старый, мне его похвалы ни к чему! Уёбок! Я ему и говорю по-русски:

— Да пошёл ты на хуй!

Он как-то сразу насторожился и спрашивает у

Гольд блата:

— Что он сказал?

А Гольдблат, обращаясь к Барбаре, переспрашивает:

— Что он сказал? Что Александр сказал? А Барбара говорит Гольдблату по-русски:

— Да пошёл ты на хуй!

Тут они все разволновались. Девушки Мюля переглядываются, Гольд блат панически улыбается, студенты недоумевают, Мюль толстую сигару из кармана вытаскивает и закуривать собирается. И опять к Александру по-английски обращается:

— У вас огня не найдётся? А я ему опять по-русски:

— Да пошёл ты, Мюль, на хуй! Тут он как заорёт:

— No! Fuck you!

Видимо, понял, что к чему. Научился в русском языке ориентироваться, умник. А я ему опять:

— Пошёл на хуй!

И вместо того, чтобы спичку подать, взял и сосиску ему в рот вставил. Это, кстати, совсем нетрудно оказалось, потому что у него челюсть плохо держалась.

Что тут началось! Ёбаный случай! Все его одалиски как с цепи сорвались! Кинулись на Александра, на пол его повалили, к земле прижали. Одна из них, самая разъярённая, кричит:

— Кастрировать его надо! Кастрировать! — и хохочет дико.

Однако в этот момент Барбара схватила длинный кухонный нож со стола и к горлу Мюля приставила. И как заорёт:

— А ну все на хуй пошли! А ну быстро! Отпустите моего щенка!

И этот крик сумасшедший на баб Мюля моментально подействовал. Отпустили они меня, я поднялся и говорю:

— На хуй вас всех! Засранцы мюлевские!

И Барбара тоже:

— На хуй вас! Хватит! Пошли!

Убрала нож с мюлевского горла и кинула на стол. И не глядя ни на кого, вышли мы оба прочь, на воздух. Прочь от сексуальной секты, артистического авторитаризма и гольдблатовской ничтожной льстивости. Прочь из удушливого художественного мирка.^ Под обоссанные звёзды! На свет фонарей! В полицейские

пампасы!

В МОСКВУ!

После встречи с компанией Мюля нам окончательно стало ясно, что сексуальное экспериментаторство и сектантство — не выход. Необходим не секс, а чёткая политическая позиция, и бас-та. Необходима анархия.

Однажды вечером в разгар наших политических дебатов раздался телефонный звонок. Звонил из Москвы Сергей Кудрявцев — лучший друг Александра, издатель двух его книг. Мы частенько болтали с ним по телефону и мечтали в скором времени увидеться — то ли в России, то ли здесь, в Австрии. И вот сейчас Сергей пригласил нас в Москву: у него появились деньги, чтобы организовать небольшую конференцию по политическому искусству, и деньги на наши билеты тоже. Охуительный сюрприз! Нужно было только обзавестись визами — и вперёд!

Русское правительство — свинья. Оно наживается на всех, въезжающих в Россию. Русские визы — самые дорогие, и чтобы получить их — нужно рёбра изломать, нервы издёргать. Русская государственная бюрократия всегда была вонючим и жестоким зверем, словно бы родившимся от брака разъярённого индюка и затравленной самки шакала.

В русском посольстве в Вене нас встретила атмосфера

медвежьей утробы. Затхло, слизисто, жёстко. Два мальчика с наружностью ресторанных вышибал заставили нас трижды перезаполнять анкеты. Третий вышибала за пуленепробиваемым стеклом потребовал заполнить ещё одну анкету с указанием всех семейных связей. Российское государственное сучество задышало нам в лицо

запахом сгнивших фекалий! Лобное место!

С кровью и соплями уладив все пограничные дела,

мы погрузились в самолёт Аэрофлота. Все пассажиры были русские, за исключением двух поганых австрийских бизнесменов, взиравших на мир с тупым высокомерием и неудовольствием. Зато русские вовсю веселились. Это были пожилые дядьки и тётки, съездившие в Вену поразвлечься и поебстись на гостиничных кроватях. Они выглядели, как опереточные вурдалаки, дешёвка.

Самолёт летел дисциплинированно. Стюардессы

потчевали пассажиров грузинским вином, и пассажиры довольно похохатывали, как сытые свиньи. Хо-хо-хо. Хе-хе-хе. Ху-ху. Хья-хья-хья. Хьё-хьё-

хьё. Хмохмо.

Билеты из Вены в Москву стоили, дороже, чем билеты из Вены в Мексику! Ёбано в рот! Чмо! Россия явно охуевает в жлобской атаке: хрень.

Пупсики в самолёте начали наконец снижение. Чёрт стал поглаживать свой наливающийся кровью пенис. Монтерлан и корошо расплылись в улыбочке. Бокал шампанского! Кукиш!

— Мы приземляемся в аэропорт Шереметьево. Температура воздуха минус двенадцать градусов. Застегните привязные ремни и приведите спинки кресел в вертикальное положение. Сядьте смирно и не дрыгайте ножками. Слышите, мать вашу за ногу! Быстро! Суки позорные! Тля говёная! Ебанухи трусливые! Мать вашу! Срань тюремная!

АЭРОПОРТ ШЕРЕМЕТЬЕВО

Шереметьево — это подземное царство, которым правит молочнобелый паук по имени Сука. Ебать пассажирам мозги — профессиональная обязанность всех таможенников, милиционеров и прочей сволочи в этом гнезде государственности и шкурничества. Пограничница с ярко-оранжевыми ногтями и напомаженным носом рассматривала израильский паспорт Александра полчаса, не меньше. Таможенники перевернули весь наш багаж и заставили Барбару вскрыть коробку с тампонами. Что они искали? Золотые слюни? Платиновые сопли? Бриллиантовую мочу? Сапфировую желчь? Эти люди были не садисты, это были просто злобные ничтожества! Плешивые мандавошки! Бледные поганки! Губчека!

Кудрявцев ждал нас на выходе. Он — человек двухметрового роста с лицом девятилетнего ребёнка. Хуй у него, наверное, как у Петра Первого. Он знает всё о русских футуристах и издаёт их древние куролесные и за-лупастые книги. Ещё он любит соленья, алкоголь и сигареты «Gitanes». Кудрявцев — энтузиаст и автоном, поэтому с ним приятно иметь дело. Вся планета Земля должна покрыться сетью автономных самоорганизующихся микрообществ — вот наша придурковатая, но живительная мечта. В этом смысле Кудрявцев — человек будущего, один из инициативных рефлексирую-щих автономов, имеющих свои убеждения и свои вкусы, которые необходимо защищать и отстаивать перед власть имущей сволочью. Кудрявцев учится это делать, однако в настоящее время гегемониальные структуры, в том числе и российские, всячески препятствуют деятельности таких автономов, поэтому Сергей и его издательство «Гилея» постоянно испытывают денежные трудности. Но мы тешим себя надеждой, что не всегда так будет! Огонь по штабам гегемониальных монополистических структур! Огонь по гегемониаль-ным структурам внутри отдельных индивидуумов! Огонь по московской интеллигентской шайке! Огонь по культурным папенькам и сынкам! Огонь по всем флангам! Ёбс!!! Сергей, бомбу! Боооомбу!!!!!

ЦЕНТР И ОКРАИНЫ ЕЛЬЦИНСКОЙ СТОЛИЦЫ

Барбара последний раз была в Москве в 1995-м году, Александр — в 1996-м. А сейчас 1999-й, зима. Многое изменилось здесь за прошедшее время. В середине 90-х Москва пережила псевдокапиталистический бум, когда мафиозное российское правительство и богатейшие московские гангстеры придали столице лживый лоск и блеск! Центр города замельтешил охотнорядской ярмарочной нарядностью, пошловатой новокупеческой роскошью. В 1996-98 годы в Москве поднялся новый средний класс — служащие успешных офисов и банков, газет, журналов и дизайнерских контор, мелкие бизнесмены и оперативная интеллигенция украсили улицы своими сытыми рожами и модной одеждой. Повеселела слякотная Московия! Отолстопузились от икры и копчёностей, от красной рыбы и сладкой сдобы. И пуще, пуще ожлобились! Лужковское городское правительство удалило из Москвы всех бездомных, всех харкотных и нищенствующих, всех безумствующих и пьянствующих, позабывших о пропитании и выживании. Всех бомжей, одним словом. Всех их с глаз долой убрали, на хуй, чтоб иностранцы не видели. И милиции-то стало на улицах — как харчков, как окурков! Черножопых кавказцев вылавливали, по-расистски измывались и шмана-ли, да и всех, как козлов, поябывали, кто разрешал. Ведь Россия-матка репрессивна по-старому, то есть нелицемерно брутальна, по-восточному! Рожу в кровь замесить всегда рады, опричники-то. У-у-у-х, подлинно сказано: дом на говне. Смрадная тюряга.

Однако в один прекрасный день в августе 98-го с Москвы весь этот богатенький неолиберальный лоск вдруг слетел. Неолиберальная очковтирательская компания ухнулась! Ах, бля, скукожились! Усрались! Экономический кризис, бля! Рубль полетел в жопу! Президент сел в лужу! Банки лопнули! Экономика, державшаяся на вульгарнейшем и циничнейшем ограблении населения, обрушилась! А хули? Почему бы и нет? Хорошо! Очень даже хорошо!! Только опять: ударило это банкротство прежде всего по бедным и беднейшим, а уж потом по толстожопым-то. Вся Москва как-то осунулась, задеревенела, обгадилась. На улицах гулял де-вальвационный ветер, распахивая собольи и лисьи шубы нуворишей и дорогих блядей, а заодно и драные пальтишки бывших советских служащих, рабочих и крестьян. Центр стоял вылизанный и замерший, как многомиллионный покойник. А окраины города свирепели от толкучек и милицейских облав, от инвалидной похотливости и пенсионерской сверхактивности. Ох, и скурвилась же ты, Москва, за последнее время! Ох, и поистаскалась и испоганилась! Пахнет деньгами, а деньги где? Где деньги? У кучки бздящих и охеревших воротил! В гнилостных зубах посткэгэбэшной сволочи эти деньги вонючие! Ух, опять обворовали! Криком кричит русское облапошенное население: опять обворовали! Наебали! За дураков взяли! Обворовали, батюшки!

Хватит же холуйничать и пресмыкаться, российское население! Хватит пятаками в лужу утыкаться! Хватит шестивершковую елду власти облизывать! Хватит жопу железной палке подставлять! Хватит!

Да что там «хватит»! «Хватит»! Ни хуя не хватит! Как облизывали елдак, так, видимо, и будут! Откуда силе-то взяться, чтобы не облизывать? Вон, китайцы уже мясной елдак не облизывают, зато электронный облизывают! Все ведь какой-то елдак облизывают. И русские тоже, как без елдака-то обслюнявленного прожить? Нужен елдак-то! Ну, стой, стой, дом на говне, елдаком приправленный! Стой, дом на мокром кале! Союз нерушимый! Великий, могучий русский язык!! А ну-ка, могучий, склей говно покрепче! Соедини навеки! Чтобы клейко и морозно стало говно! Ах, могучий, могучий! Бля! Вирус ёбаный! Бзда!

ЗДРАВСТВУЙ, РОССИЙСКИЙ ИНТЕЛЛЕКТУАЛ!

В общем, зажили мы в Москве. В гости к разным мудилам стали ходить. А в гостях обязательно водка, или пиво, или херес с грибами. Напиваться мы стали до зелёных соплей. Барбару трижды в снег тошнило, да по утрам башка трещала. А поселились мы в одной мастерской — у художника кино по имени Валера. В мастерской сортир есть, но не работает, а горячей воды и подавно нет. Так что подмышки у нас стали попахивать, а ебливые гениталии подванивать. Да ещё спали мы в этой мастерской посреди всякого пыльного хлама, неимоверно пыльного, и по утрам носы наши были забиты, как у больных носорогов. Мы даже сочинили наш четвёртый совместный стишок:

Утконосу крокодил Нос для смеха откусил. Грустный был конец у шутки:

Утконос стал просто уткой!

Короче, сопливые носы нас совсем замучили. Само собой, Александр и Барбара посещали в основном старых знакомых Александра — всяких там художников, литераторов, кинематографистов, критиков и музыкантов. Среди прочих пригласил нас к себе и Виктор Мизиано — маститый куратор, интеллектуал и главный редактор московского «Художественного журнала». Крупный специалист в области современного визуального искусства, мать-перемать. Известнейший в европейских кругах интерпретатор и организатор новейшей русской художественной сцены, едри твою бабушку. Говно на постном масле.

Вобщем, мы к нему пришли однажды вечером. Дверь отворила его благоверная — трясогузка махонькая, но злобная, как голодная вошь. Самая настоящая бесчинствующая недотыкомка. Шмакодявка хитрожо-пая, знаем, знаем тебя.

— Здравствуйте, здравствуйте, здравствуйте, здравствуйте!..

— Здравствуйте, здравствуйте!..

— Здравствуйте, здравствуйте! Здравствуйте!

— Ах, как вы чудесно выглядите!

— Ах, как вы похорошели, отожрались, залоснились, жиром покрылись... В самом деле, Мизиано заметно отъелся, брюшко торчит, как у беременной фаворитки Людовика XV. Вообще, он страшно похож на мелкого авантюриста эпохи просвещённого абсолютизма. Такой же длинный лоснящийся нос, вострые ртутные глазки и волосики кудрявые, как паричок. Это он, он — издатель и редактор поверхностного спекулятивного журнальчика, недобросовестный и трусливый пачкун из артистического сообщества! Московский ублюдок жульнической артсистемы, пасынок маразмирующего истеблишмента. Сеньор-редька. Ёбаный утконос!

Сели мы с ними ужинать. Разговор не очень клеился. Пустотой веяло от мизиановских суждений, пустотой и приблизительностью. Что-нибудь скажет он: вроде бы верно, а вроде бы и нет. Глазок у него не снайперский, а вороватый, умишко беглый, но недоразвитый. Скучно нам стало, ох, скучно с известным русским интеллектуалом и организатором. Подруга жизни же его и вовсе помалкивает и только мясцо с тарелки пощипывает: стерлядь, хорёк. Щука.

Барбара и говорит:

— Пошли отсюда.

Не очень вежливо! Очень даже невежливо! Мизиано с женой вздрогнули и переглянулись. А хули ещё делать? Права Барбара!

— Ну, пошли отсюда. Хватит. Встали и вышли в переднюю. Схватили куртки с вешалки. Скучно! Тускло!

— До свиданья, до свиданья, до свиданья, до свиданья. До свиданья, до свиданья.

Выскочили на улицу из подъезда. Мокрый снег валил с чёрного неба. На тротуаре валялся каравай хлеба. Чёрная ворона клевала каравай за пупок. Прохожая бабка чесала под юбкой лобок.

НАЦИОНАЛ-БОЛЬШЕВИК ЭДУАРД ЛИМОНОВ.

В культурном ювелирном мире Москвы вот уже десять лет (не меньше!) сверкает фальшивый роскошный бриллиант по имени Эдуард Лимонов. Почему фальшивый? Как писатель Лимонов вполне подходящ: добротный автор горьковской традиции, а в прошлом — весёлый поэтишка. Был в нём какое-то время настоящий кураж средней руки — кураж молодцеватого люмпена, дорвавшегося до культурки. Однако Лимонов начал претендовать на большее: на мощную политическую авантюру, на подлинное идеологическое охуение, которое одолевало когда-то его кумиров — Эзру Паунда, Луи-Фердинанда Селина, Юкио Мисиму. Не будучи храбрым и бесшабашным уличным бойцом, а уж скорее кабинетным писакой. Лимонов мечтал, как онанирующий подросток, о баррикадах, парадах, кровавых каскадах и партизанских эскападах. Так он и создал свою опереточную национал-большевистскую партию, куда втянул молодых озлобленных недоумков и большеглазых романтических зверёнышей. Так стяжал он масс-медиальную дешёвую славу и популярность среди скучающих мальчишек и дур-кующих обывателей. Партия его была абсолютно, соц-артистская, картонная и несерьёзная! Однако же он с неослабевающим энергией дрочил на поганую ельцин-скую клику, а кроме того подлинно ненавидел Запад. Видимо, многолетняя его эмиграция дорого ему обошлась, бедолаге. Ругался он на Запад: иногда толково, иногда не очень, но с истинным остервенением. Позитивная же его программа была совершеннейшая дрянь: национал-большевизм, одним словом! Обосса-ный бабушкин мундир с перхотью! Чугунножопая демагогия сталинистского выкидыша! Плевок с корицей!

Мы столкнулись с Лимоновым в метро. Был он не один, а с телохранителем. Поэт с телохранителем, поздравляем! Впрочем, телохранитель оказался весьма неглупым и чертовски симпатичным парнем. Привет тебе, Костя! Сам Лимонов в свои пятьдесят выглядел как настоящий свежий огурец в кожаной куртке: мороженый овощ!

— Сейчас, Александр, иду в Думу, но вечером можем увидеться.

О, блядь, государственный деятель! Ёбарь-провока-тор! Ну-ну молоток!

Вечером встретились в маленькой забегаловке на Кузнецком мосту Лимонов опять явился с Костей-телохранителем, а мы с другом Кудрявцевым. Купили две бутылки водки и заспорили о методах сопротивления.

Кудрявцев говорит:

— Ну как ваша партия, Эдуард?

Лимонов отвечает:

— Растём, принимаем новых членов. В Думу рвёмся, хотим скандалить. Вооружённый мятеж не за горами.

— Это о чём же вы говорите, о каком мятеже?

— Гражданская война будет. Скоро Ельцин коньки отбросит, тогда и начнётся. Присоединяйтесь, вместе дело будем делать. Разгуляемся тогда, повеселимся.

И хитро так поглядывает из-под очков. Эх, бестия

большевистская! Александр говорит:

— А мы — индивидуалистические анархисты. Мы свою войну ведём — локальную, специфическую: ёбс.

Лимонов опять:

— А вы всё равно к нам присоединяйтесь. Такие, как

вы, нам нужны — безумные... Вместе будем воевать.

— А во имя чего воевать? За что? Лимонов задумался. Пальцем по столу застучал. Тут Костя говорит:

— За свободу. Но это Костя, а Лимонов только глазами постреливал, аферист. Фокстерьер.

Захмелели мы от этих двух бутылок и по домам разошлись. Мы — в валерину мастерскую пыльную. Лимонов — в съёмную уютную квартирку на Арбате. Александр раньше в этой квартире бывал: скромная, но добротная советская квартирка — ничего.

Между прочим. Александр и Барбара в Москве читали «Московский дневник» Вальтера Беньямина. Немецкий интеллектуал Беньямин был в Москве в 1927 году и писал, что советская столица сильно похожа на приисковый Клондайк — по бедности и интенсивности общественной жизни. Только вместо золота на московском Клондайке люди добывают другое драгоценное вещество — гнуснейшее вещество власти. Молодчага Беньямин, умный он и прозорливый был! Ни хуя не изменилось в Москве с 27-го года: дельцы, политики, писатели, журналисты, художники, гангстеры, все, все — добывают по-прежнему только одно это вещество! Вещество власти! Только об одном мечтают, суки подлые, об одном: о власти говёной! О власти позорной? Денежной власти! Идейной власти! Политической власти! Животной власти! Полицейской власти! Криминальной власти! Коррумпированной власти! Прости-тутской власти! Личной власти! Пузырястой власти! Патриархальной власти! Дешёвой власти! Трёхрублёвой власти! Над умами власти! Над потрохами власти! Над душами власти! Медиальной власти! Носорожьей власти! Петушиной власти! Собачьей власти! Собачьей власти! Бля, собачьей власти!

РЫНОЧНАЯ ТОРГОВЛЯ

С нашим другом Кудрявцевым мы пошли на рынок. Это был маленький базарчик совсем недалеко от Пушкинской площади. Потеплело, и базар утопал в грязи. Тут в основном торговали старушки и люди с кавказской наружностью. Мы пришли купить свежих овощей и соленьев к ужину. Торговцы подзывали нас к своим огурцам, маринованным помидорам и петрушке ласково. Они обращались к нам следующим образом:

— Подходите, дорогие, покупайте картошечку!

— Миленькие, поглядите на эту капустку! Она прямо к вам просится!

— Деточки, вот лучок дёшево продаю!

— Ax, хорошие мои, вот сладкие яблочки!

— Да вы сами сладкие, купите помидорчиков!

— Внучка милая, купи у меня семечек!

— Ах, добренькие вы, свеколка вот для борща! Тёплая затхлая деревенская утроба дышала на нас белым коровьим паром. Ах, какая Москва столица? Москва — село, разбухшее непомерно до двенадцати миллионов, Москва — деревенька ополоумевшая. Бабки месили валенками слякоть да приговаривали:

— Господь сохрани, купи творожок, купи сметанку, купи рыбку солёную, купи масле ца...

Тут вдруг на базар въехала милицейская машина с тремя ментами внутри. Ха! Что тут началось! Ёб твою мать, локальная паника! Нет, не смешно, облава! Сучья облава! За этими тремя ментами появились ещё четверо. Подвалили к кавказцам, начали проверять документы. Двоих тёртых азербайджанцев тут же поставили лицом к стенке, заломили руки, стали щупать по бокам. Бабки закудахтали: кто в поддержку милиции, кто против. Тут один азербайджанец чем-то досадил менту, и тот его палкой под колени — бздых, бздых! И по рёбрам, и по ладошкам профессионально так! Азербайджанец только в грязь осел. Ух, подойти бы к менту да въебать ему по яйцам, гаду! Сука дешёвая! Тварь!

Взяли они обоих азербайджанцев, посадили к себе в машину и увезли. Снова восстановился сельский рай на рынке.

— Ах, миленькие, купите селёдочки!

— Дорогой, дорогой, вот редис, дёшево продаю!

— Сметанка, миленький мой, сметанка!

ВИЗИТ К БЕРЕЗОВСКОМУ

В Москве во всех разговорах после третьей рюмки водки или второго стакана чая неизменно всплывает тема денег. Разбогатеть — вечный навязчивый проект постсоветской публики. Как бы разбогатеть? А? Да поскорее, в момент! Чтоб просраться не успел, а уже богатый!

Нам, честно говоря, тоже захотелось денег. Хоть

каких-то, хоть небольших, ведь наши-то уже кончались. Эх, сучая проблема! Что делать? Как заработать? Снять гениальный фильм? Аппаратуры нет. Бестселлер написать? Так мы прежде в Балериной мастерской от пыли задохнёмся. Обворовать кого?

Уметь это надо! Уметь!

В конце концов мы решили прямо пойти к миллионеру Березовскому и попросить у него денег. Все в России и даже на Западе знают миллионера Березовского. Он — один из самых богатых людей в мире, в Солнечной системе, во всей Вселенной. Он — владелец заводов, газет, пароходов, телевизионных каналов и дискотечных залов, маленьких ресторанов и больших кегельбанов. Неужели ему трудно будет дать нам двадцать тысяч долларов или хотя бы десять? Тогда мы смогли бы издать с Кудрявцевым книгу о технологиях сопротивления! Раньше ведь миллионеры помогали революционерам! Так, может, и сейчас? Почему бы и нет? Необходимо попробовать.

С большим трудом у одного знакомого кинокритика мы раздобыли адрес Березовского. Он жил в самом центре, почти что в Кремле. Он был крайне влиятельный человек и, по слухам, каждый полдень пил ликёр с главой кабинета министров. Ликёр и кофе, кофе и ликёр, сидя в бархатных креслах.

Конечно, трудно было получить аудиенцию у такого важного лица. Бесконечно трудно. Но — была-не-была! Риск — благородное дело! Где наша не пропадала! Нам было нечего терять.

В морозный хрустящий субботний вечер мы вместе с Кудрявцевым пришли к особняку Березовского. За чугунной оградой маячил силуэт охранника. Окна особняка светились по-праздничному весело, роскошно, по-императорски. Там, видимо, ели гигантский свежий вишнёвый торт со взбитыми сливками. Тёплый такой торт.

Александр нажал медную кнопку звонка. Никакой реакции. Ещё один раз. Парадная дверь особняка распахнулась и на пороге показался могучий чёрный телохранитель. На секунду Барбаре показалось, что это Майк Тайсон. Но это был не он: просто чёрный телохранитель стокилограммового веса.

Спустившись по ступенькам особняка, телохранитель подошёл к нам. На чистейшем русском языке он громко спросил:

— Что надо?

— Повидать господина Березовского.

— Кто вы такие?

— Барбара Шурц, Александр Бренер, Сергей Кудрявцев.

— Ждите.

Торжественной походкой огромный человек вернулся в особняк. Через две минуты он снова был с нами и отворил чугунную резную дверцу: — Господин Березовский ждёт вас.

Ни хуя себе! Это была действительно неожиданность! Стряхнув снег с ботинок, мы вошли в дом миллионера. Приключения продолжаются!

Большая передняя была сплошь увешана ценными восточными коврами и уставлена китайскими и японскими статуэтками. Александру страстно захотелось спиздить одну такую статуэтку, но его остановило странное чувство, что господин Березовский следит за ним в эту самую минуту в специальное устройство. Не нужно пиздить, подождём!

Молодая горничная в строгом чёрном платье провела нас в прекрасную светлую гостиную. Здесь действительно только что жрали вишнёвый торт со сливками! На белой скатерти ещё оставались крошки, а две служанки срочно заканчивали уборку и уносили последние тарелки с объедками.

Мы лихорадочно вспоминали те фразы, которые заготовили заранее для миллионера Березовского. Нашу просьбу, чёрт возьми! Наше денежное прошение!

А вот, кажется, и сам миллионер! Мы уже видели его фотографии в газетах. Да, это господин Березовский собственной персоной. Здравствуйте!

Как только он появился, мы сразу поняли, что денег он нам ни хуя не даст. Может, чаю, однако, предложит? Может, хотя бы стул? Ну хотя бы стул! А?

— Садитесь, пожалуйста! — сказал Березовский. — Чем могу вам служить?

Да ничем, просто мечтали посидеть у миллионера в гостях! Просто поглядеть хотели на вас, господин Березовский! Вот единственное и последнее желание, клянёмся! Просто посмотреть на вас пришли.

Так мы ему и сказали.

Тогда он угостил нас чаем и сухими бисквитами. Вишнёвый торт, видимо, к этому моменту совсем уже кончился. Жаль!

Посидели мы с ним полчаса или даже минут сорок. Посмотрели последние новости по телевизору. Кудрявцев выкурил пару сигарет «Gitanes», а Березовский отказался: сказал, что бросил курить два года назад.

Пришло время прощаться. Березовский на прощанье предупредил, что уезжает через неделю на Канарские острова. Пригласил заходить ещё.

Телохранитель его проводил нас до самой калитки.

ДОЛОЙ ГАНГСТЕРИЗМ!

А теперь давайте-ка хором: долой гангстеризм! Все вместе: долой гангстеризм! Погромче: долой гангстеризм!!! И не только прямой гангстеризм с револьверами и выстрелами в спину, но и косвенный гангстеризм масс-медиального поганства, правительственного беспредела и экономического ограбления. Долой всю эту российскую бесчинствующую клику! Когда же на этой замороженной земле начнётся настоящее сопротивление? Не большевистский произвол и деспотия, не перестроечный кэгэбэшный реформизм, не ельцинское неолиберальное хищничество, а настоящее анархисткое сопротивление?! Когда наконец? Никогда?! А за это никогда можно палец откусить, горло перегрызть от ярости и бессилия! Никогда!!! Да за этот пессимизм можно яйца себе оторвать, клитор себе отрубить, соски и пупок отдавить! Господи, какая ёбаная безысходность! И главное: в этой ночной безнадёжности и заниматься-то ничем больше нельзя! Культура? Искусство? Литература? Нет, невозможно! Невозможно в этой мракобесной клоаке никакое творчество! Никакое мало-мальское свободное усилие невозможно! Поэтому и занимаются местные культурные деятели добычей власти и популярности, что и помыслить ничего другого не умеют! Всё вокруг ведь пропитано только властью и деньгами, только желанием власти и денег! Где же тут художественной воле сыскаться? Где тут литературе обитать? Где поэзии приютиться? Разве что у дьявола в прямой кишке? А? Мы вас спрашиваем! А?! У дьявола в кишке?!

УЖЕ НЕ СТИХОТВОРЕНИЕ, А ЦЕЛАЯ ПОЭМА

Вдруг как-то резко устали мы в Москве. Сникли как-то вдруг. Может, слишком уж пылью надышались в валериной мастерской. Или это поганая городская атмосфера так на нас подействовала. Купаться мы ведь редко совсем стали. И делать стало нечего. Кудрявцева мы повидали, а что ещё? Не было у нас больше никаких интересов и привязанностей в Москве. Оставалось только сходить на конференцию по актуальному политическому искусству. И всё.

Что это была за конференция и кто в ней участвовал? Об этом, как говорится, ни в сказке сказать, ни пером описать. Только поэму написать ещё можно. Вот мы её и написали. Она прямо так и называется:

КОНФЕРЕНЦИЯ ПО ПОЛИТИЧЕСКОМУ ИСКУССТВУ В ГОРОДЕ МОСКВЕ

На конференцию, Организованную Кудрявцевым В чёрном и длинном подвале, Пришли:

Художник Гутов в гегелевском одеяле,

Художник Лейдерман с кафкианской плешью,

Четыре девушки в полушубках

Верблюжьем,

Нейлоновом,

Каракулевом

И медвежьем,

Художник-изобретатель  ^

Фишкин,     а^яД^

Фотографирующий ангелов  у

И конструирующий

Самовозгорающиеся кочерыжки,

А также художник-радикал

Анатолий Осмоловский

— С идеологией полутроцкистской,

Полупоповской.

Наконец, явился и художник-собака

Олег Кулик,

Передвигающийся раком:

Прыг, прыг, прыг! Все они друг друга Не очень любили, Но всё же терпели,

А иногда даже водку пили

Вместе,

Словно волосы в тесте.

Короче, всё это были не люди,

А моря дары в неглубокой посуде.

Последними пришли

Бренер и Шурц — главные докладчики:

Настоящие анархисты, а не аппаратчики.

И что же было? А?

Бренер и Шурц что-то докладывали

О культурных методах анархизма.

Докладывали, докладывали... Клизма! Клизма!

Их, к сожалению, никто не слушал!

Фишкин девушек глазами кушал.

Девушки щебетали, как галки.

Лейдерман ощупывал в кармане палку.

Кулик стонал,

Как мастурбирующий бульдог,

Осмоловский ковырял в носу,

Как обосравшийся господь Бог

Гутов думал, какой он могучий,

А Кудрявцев молчал,

Нависая, как туча.

Ну и ну... Как ебану!

Видя, что доклад не имеет успеха,

Докладчикам стало отнюдь не до смеха.

Докладчики разозлились

И кровью налились, напузырились.

Бренер быстро сбежал со сцены

И прыгнул к Кулику на колени:

Дал ему в зубы и прямо в пятак! Кулик ведь действительно жлоб и мудак!

А Барбара Шурц, памятуя о Тайсоне

И Ван-Гоге,

Откусила ухо Лейдерману или Фишкину

В темноте. (Непонятно кому, в итоге.)

Те-те-те!

Вот это скандал!

Кто-то на пол упал!

Кто-то ребро поломал!

Осмоловский наступил прямо на кал!

Чей это кал?

Чей это кал?

О, девический кал!

Свежий девический кал!

Свежий, дымящийся девичий кал!

Обвал!

Завал!!

ПОСЛЕДНИЕ БЛИНЫ

В общем, осознали мы, что пора нам из Москвы уматывать. Настала пора. План выполнен. Дела закончены. Пылью и утробным ужасом мы уже надышались. На ничтожество местной художественной жизни насмотрелись. Свою беспомощность перед животной властью ощутили. Деньги окончательно растранжирили. Оставалось только поужинать с другом Кудрявцевым блинами с икрой. Или с вареньем — на прощанье.

Пошли мы в модный трактир «Ёлки-палки». Кормят там грибочками, окрошкой, блинами, кашей гречневой, пельменями да варениками. Барбара заказала вареники с вишней, Сергей — пельмени со сметаной, а Александр — блины с грибами. Так и поужинали. Ну, и чаю попили, ну, и по рюмке водки выпили, а Барбара ещё и кружку пива. Всё, как полагается, отметили отъезд. Конечно, это было поражение. Конечно, бегство. А что. Кремль, что ли, было взрывать? Лужкова из засады обстреливать? Ельцина? Эх, ёб твою мать, прощайте, блины и берёзы! Прощай, симулянт Осмоловский! Прощайте, холуи и волкодавы! Общий привет!

ПОСЛЕДНИЙ СЕКС

А в ночь перед отлётом Александр и Барбара сексом занимались. Как в старые добрые времена, помните? Нет, даже лучше. Александр за это время технологиям секса обучился. Пизду лизать стал виртуозно. Сначала так пальчиком её пощупает, чуть-чуть помесит, как старая индианка кукурузное тесто, а потом как начнёт её языком охаживать! Губки, клитор, клитор, губки! Оп! Раз-два, жопа-голова! Раз-два, жопа-голова!

Барбара тоже хуй сосать научилась мастерски. Постучит сначала по нему языком, потом зубками прихватит нежно, а потом — и языком, и зубками, и губками: чудовищное наслаждение! А! Бесконечное сладострастие!

Покусывает его, подёргивает, полизывает, затягивается им, как сигаретой, пожёвывает его, как резинку, слюну в него впускает, как сок в трубочку. Ночь начинает прыгать в голове, как акробат на трапециях. А! А! А!

А потом, когда хуй нальётся кровью, как камикадзе в последнюю минуту, Барбара, медленно садится на него. О-о-о-о-о! Садится! И начинает двигаться со сосредоточенным детским лицом. Таким внимательным, углублённым, серьёзным лицом. Привстанет и сядет снова, привстанет и сядет. Медленно, медленно. А потом ускоряет темп. Всё быстрее, быстрее, так что хуй становится горячим от трения, а пизда бесчувственной и могущественной. А потом темп снова падает, и похоть возгорается с новой неведомой силой. Громы небесные! Оргонная энергетика! Оргазм подкатывает неожиданно, но его можно сдержать лёгкой переменой движения. Почти незаметной, слабой переменой! И снова можно ебаться до бесконечности! Снова можно варьировать и разнообразить ритм, строй, напряжение. Разнообразить и нюансировать но всё-таки не беспредельно, ибо гениталии могут устать и свирепая похоть — притупиться. Поэтому главное — это знать, когда кончить. Барбара кончает обычно дважды, а то и трижды за сеанс и последний раз — вместе с Александром. Это искусство, чёрт возьми, искусство! Мы можем этим гордиться! Мы к этому упорно шли! Мы этому научились! Это не просто технологии: это ещё и страсть, и взаимопонимание, и сотрудничество! Это опыт! И любовь, безусловно! И в эту последнюю ночь в Москве у нас это опять получилось! Безукоризненно! Сногсшибательно! Божественно! А потом мы переплелись и заснули. Грязные, с забитыми ядовитой пылью, носами, совершенно удовлетворённые. Отключились.

ПОСЛЕДНЯЯ ГЛАВА

Утром был самолёт. Снег шёл с серого волнистого неба. Мы смотрели на огромное лётное небо через гигантскую витрину аэропорта. Люди в комбинезонах хлопотали у нашего самолёта. Мы возвращались в Вену.

Впрочем, это не было возвращение. Скорее, очередная пересадка. Очередной этап, переменный пункт к слегка запутанном маршруте. Всё в порядке? Хули? Побыли в Москве, теперь летим в Вену, а оттуда, может быть, в Лос-Анджелес или Лиссабон. Мы предъявили наши билеты белокурой женщине в униформе и получили от неё купоны на места в салоне. По металлическому коридорчику мы двинулись к самолёту.

Через полчаса мы были уже над облаками.

Пиздец. Книжка подошла к концу. Пусто за окном, в салоне тоже, кстати, пустовато. Самолёт гудит. Это боинг: русские теперь покупают боинги. Стюардесса безнадёжно толста. Она наливает нам кока-колу. Улыбочка у неё ещё та: такая улыбочка могла бы быть у монтерлана и корошо. Кстати, куда они подевались? Неизвестно: то ли сгинули навеки, то ли притаились в кабине пилота. Хер с ними — надоели.

Что ещё сказать? Совершенствуйте технологии сопротивления! И не будьте ишаками. Между прочим, какое красивое слово, почти, японское: ishakami. Главное, сберегайте себя от ебучей власти. Это трудно:

власть внутри нас. Таким образом: garbage in, garbage out. Ничего не поделаешь, такая вот хуйня. И всё-таки, не нужно трусить и скулить, никаких депрессий! Депрессии всегда на руку власти, запомните это хорошенько. Everything under control, yes? Да, да, да, только постарайтесь, чтобы это был ваш собственный контроль, а не контроль ГЕСТАПО. С другой стороны, бесконтрольность иногда тоже прекрасная вещь. То есть, опять таки, всё локально и специфично. И никаких универсалистских схем, пожалуйста! На хуй!

Хватит. Книжка закончена, никаких больше слов не нужно. Никаких послесловий, никаких эпилогов. Книжка — крошечное событие, игрушка в чьих-то руках, вещица. Хотелось бы, чтобы она была напечатана. Да. Кудрявцев, пожалуйста! Альфред Кобран, наш австрийский друг, мы просим! Очень просим! Пусть книжка выйдет и вступит в игру, а там посмотрим. Кроме книжек нужно ещё кое-что. Нужно наносить удары. Культура — это война за новые человеческие отношения!! Да! А теперь мы ставим точку. Вот она: точка. Баста. Кочка. Мазда. Дрочка.

ЭПИЛОГ, А-А-А

И всё-таки мы решили написать эпилог. Дело в том, что мы не хотим давать никаких прав на нашу книжку всяким там критикам и интерпретаторам. Конечно, это смешная претензия, конечно, смешно! Но ведь они-то и есть настоящие ишаки, эти критики! К тому же ещё и крайне злобные, тупые, невнимательные. Поэтому мы решили сами сочинить критику на наше произведение. Вот она, читайте.

Конечно, наша книжка так себе. Слишком много секса, глупостей и каких-то прыщей. С другой стороны, слишком мало настоящего сопротивления и анархии. Слишком много сомнений, мелкой рефлексии и смутных высказываний. Слишком мало прямых политических формулировок. Слишком много воплей, ненужных эмоций и сквернословия! Слишком мало аналитического материала. Слишком много литературщины. Слишком мало историзма.

(Укэй. Всё это так. По подумайте сами, в каком трудном положении мы находимся. Русский кобелёк и австрийская сучка — без всякой посторонней помощи (кроме Фуко) и даже без денег. Вокруг нас ни одного сочувствующего лица — только жестокие, равнодушные, глумливые позднекапиталистические хари. Институции нам не помогают, да мы и не верим в институции. Есть от чего впасть в отчаяние, есть от чего заскулить.

Но мы всё же этого делать не будем. Мы всё-таки попробуем работать дальше. Попробуем проводить нашу локальную сопротивленческую политику до самого конца. До какого конца? Наивный вопрос: конец явственно различим уже в этой нашей книжке. Конец — это кляп, всунутый в нашу глотку неолиберализмом и всей обслуживающей его современной спекулятивной культуркой, конец — это нарастающее отсутствие всякого творческого импульса, конец — это повторённое снова и снова присутствие этого отсутствия. Конец — это подлое, лживое, беспомощное молчание, вихляющее, кокетливое хихиканье, модное идиотничанье. Конец — это распад, пустота, тухлое прозябание, дешёвая нирвана, пиздец котёнку. Конец — это последний, никому не нужный вопль, исторгнутый из глотки Барбары Шурц и Александра Бренера и запечатленный на бумаге: А- а-а-а! А-а-а-а-а!!! Ааааааааааааааааа аааааааааааааааааааааааааааааааааа аааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааа

аааааааааааааааа аааааааааааааа а!!!!!!!!!!!!! А — а — ааааааааа

аааааааааааааааааааааааааааааааааа аааааааааааааааааааааааааааааааааа аааааааааааааааааааааааааааааааааа аааааааааааааааааааааааааааааааааа аааааааааааааааааааааааааааааааааа аааааааааааааааааааааааааааааааааа аааааааааааааааааааааааааааааааааа аааааааааааааааааааааааааааааааааа

аааааааааааааааааааааааааааааааааа аааааааааааааааааа а!!!!!!!!!!!!!!!!!

ПОСЛЕСЛОВИЕ К РУССКОМУ ИЗДАНИЮ

...Да, народы бздят, но бздят не только народы. Отдельные люди тоже подчас начинают испускать неожиданное и жестокое зловоние, замешанное на недоброкачественном страхе, на элементарном политическом испуге, на ментальном рабстве. В этой книжке мы нарисовали едва ли не единственный симпатичный образ — образ независимого издателя Сергея Кудрявцева, нашего московского друга. Именно на него возлагали мы наивные надежды на публикацию этого памфлета, однако просчитались. Издатель прочитал манускрипт, а затем стал вдруг вилять, темнить, хамить, кривляться, пропадать — бздеть, одним словом. Трудно всякий раз бывает понять истинные мотивы человеческого поведения, а Кудрявцев явно не имел воли прямо объяснить нам своё малодушное замешательство, своё криводушное нежелание печатать «Бздящие народы»... Ну что ж, зато мы постараемся сейчас сформулировать наше впечатление от ускользающего поведения издателя... Скажем просто: струсил ты, дорогой публикатор футуристов! Струсил, и точка. Испугался то ли неодобрения каких-то московских пердунов, могущих обидеться на эту правдивую повесть, то ли ещё чего, неохота даже в этом копаться. Но трусость, как сказано, есть величайший из пороков, это точно. К ёбаной матери, дружок, жги свою трусость, ибо сидит она в тебе, как толстый и сосущий глист. А звание «независимый издатель», которое мы тебе, Кудрявцев, присвоили, мы же с тебя и снимаем. Какая ещё, в жопу, независимость? А такая — весьма сомнительная и относительная! И мы сейчас вовсе не сводим счёты и не клевещем, как не делали мы этого вообще в данной книжке, а просто выражаем свою точку зрения, свою выношенную и тысячу раз продуманную пиратскую позицию. Ты не независимый, Сергей, забудь об этом... Ты, как и подавляющее большинство нынешнего народонаселения, — всего лишь муха в мерзкой паутине кастовых предрассудков, фальшивых авторитетов, подлых культурных мнений, интеллигентских стереотипов, пошлости, локальной близорукости, преждевременной усталости, недопонимания... Но хватит об этом, хватит, хочется закончить чем-то совсем другим, чем-то восхитительным и феерическим.

Мы желаем кончить торжественным славословием, да. Мы хотим выразить нашу живейшую признательность и искреннюю благодарность, наше телячье восхищенье и прямо-таки кошачий восторг. Мы хотим поблагодарить тех, кого мы сегодня подлинно любим и кого считаем нашими весёлыми и умными божками. Мы славословим: Джонатана Свифта, Макса Штирнера, Эмму Голдман, Жака Лакана, Нэнси Фрэзер...

... И, наконец, самую интимную, самую трепещущую, самую душевную, самую дружескую, самую живую, самую непосредственную нашу благодарность и нижайшую признательность мы адресуем Дмитрию Нартову, без самоотверженного и вместе с тем элегантного труда которого эта книга просто-напросто осталась бы рукописной тетрадкой. Браво! Среди всех и всяческих осколков человеческой свободы, в пыльном хаосе благих начинаний и катастрофических недееспособностей до сих пор сияет ярчайший и ослепляющий кристалл. Имя ему — дружеское участие. Только оно и способно вывести нас на свет из тёмных лабиринтов пустых языковых соответствий, из тюрьмы культурных установлений. Дружеское участие, дружеская помощь — вот что реализует искомую истину мира, вот что служит залогом полноценной речи и деяния. Между этой дружеской, бескорыстной и милосердной улыбкой и улыбкой вежливого, холодного равнодушия, между двумя этими жёсткими границами и осуществляется безграничная культура. Дмитрий Нартов оказался тем человеком, который показал нам, что дружеская услуга действительно позволяет в нужный момент полностью освободиться и оказаться по ту сторону вражды, недоверия и неразумия. Браво! Браво!

14 апреля 1999 г. Вена