Надежда Григорьева. Шоколадка

моему крестному отцу

в Рождество 2001

1) сперма с членов класса R;

2) маринованная сперма с членов юношей от 13 до 14 лет;

3) свежая сперма с членов юношей от 13 до 14 лет;

4) сперма дефекта 45;

5) сладкая сперма дефекта 33;

6) сперма с членов мужчин от 58 до 62 лет;

- А знаете ли вы ее историю? – спросил затонувший в коричневом кресле мужчина с хуем, в головке которого поблескивала перламутровая пуговица.

- Это нас не касается.

Эрнст переглянулся с партнером и опять погрузился в созерцание образцов. Отбор был нелегок и требовал напряжения внимания, к тому же приготовление спермы для комбинированной начинки карамели требовало особых тонкостей.

- Каракумы, кара-курт, карамболь, карамель, - скаламбурил напарник Эрнста Эраст.

- Кара-курт? – с вопросительной интонацией повторил Эрнст, пристально разглядывая содержимое пробирки.

- Кара-курт – ядовитый паук семейства Theridiidae. Его ядовитые железы помещаются в головогруди, протоки их открываются на вершинах челюстных коготков. Яд самок в 160 раз токсичнее яда самцов. Признаки отравления человека ядом кара-курта – две красные точки, появившиеся на месте укуса...

- А знаете ли вы историю своей хозяйки? – в очередной раз прервал Эраста мужчина в кресле.

- Подрочите, -- приказал Эраст и с официальной улыбкой, обнажившей его выступающие острые зубы, протянул мужчине резиновую куклу.

Дроча, донор достал из коричневой кожаной папки пачку пожелтевших от времени листов бумаги формата А4 и начал читать:

- Когда-то на месте заводского комплекса Der Knabe ничего не было, существовал только голый, неприглядный пустырь. В ту пору я был писателем. Надо сказать, что я не гожусь в импровизаторы. Вряд ли стило замельтешит в моих руках, фабрикуя сонм образов, относящихся к делу или не к делу. В таких случаях выход один – обратиться к традиции. И я усиленно обращался к ней вечерами, оказываясь в результате в странных, неожиданных для самого себя местах. Так, в один из вечеров в поисках вдохновения я дошел до пустыря. К моему удивлению, он не был пустым. Представляете, неожиданно для себя я вижу загадочный дом, заселенный куртизанками, вхожу внутрь, обращаюсь к хозяйке, слышу совет зайти в определенную комнату на некотором этаже, вижу перст, указующий мне на на нескольких (дуал-треугольник-квадрилья) девушек, скромно стоящих в забытой сторонке, как нетронутые садовником сорняки. Они берут меня под руки и ведут куда-то, причем я уже с трудом различаю иных из них. Две так коварно схожи лицами, что кажутся близнецами. Я обращаюсь к каждой из них в отдельности и выясняю, что слева меня поддерживает традиция экстатического жизнеописания, а справа – традиция древнего магического акционизма. Левая бормочет мне в ухо молитвы к господу Иисусу Христу, советует укреплять себя верой, восхваляя святость, и достичь высшей степени самоумаления, начиная процесс письма, а правая шепчет зачин «Встану, не благословясь, выйду, не перекрестясь».

Я деревенею в их крепких руках; уверенность их рук укрепляет меня в мысли, что они не помнят обо мне и не видят меня; заметив, что я стал равнодушным, они оставляют меня в пустой комнате и уходят навсегда, или, может быть, они уходят лишь на время, чтобы раздобыть предметы, необходимые для нашего группового праздника. Пока они отсутствуют, я прислушиваюсь к звукам, доносящимся из соседнего помещения, и понимаю, что там происходит инициация одной из таких новеньких традиций. Мужской низкий голос вкрадчиво, но звонко вопрошает:

- Кере?

Внезапно звук обрывается, за стеной открывается другое акустическое пространство и мужской голос, похожий на трещотку, тарахтит словами, скорее приличествующими женщине:

- Да, да, да. Я всегда открыта. Я действительно согласна. Я действительно делаю это. Настоящий случай. Она настоящая женщина.

Это звуковое пространство вначале доминирует, но затем превращается в невнятное гудение где-то на периферии.

- Вы только что приехали в город и, и, и… мы очень заинтересованы в вашем развитии, -- мужчина нервничает, он словно совершает преступление, он говорит, обращаясь будто бы к очень юной особе с непристойным предложением, но мне по-прежнему неизвестен предмет обсуждения.

- Забудь, -- с непонятным гневом кричит Кере.

Тотчас же раздается треск, падение, и тоненькие, неестественные голоса таинственных существ поют: «Это случится здесь».

Что именно должно случиться? Меня это интригует. Меня заботит выбор традиции, и если традиция, которую испытывают по соседству, будет признана, я тоже смогу воспользоваться ею в своих целях.

Мужчина, только что допрашивавший девушку, неожиданно противоречит таинственным голосам, бормоча: «Это не может случиться здесь». Их хор отвратителен, дисгармоничен, кажется, что они намеренно длят эту чудовищную какофонию. Длят пять минут. Десять. В ожидании, когда все это кончится, я обращаюсь к вернувшимся традициям. Они только что вошли и принесли с собой запах цветочных духов, хлеб и вино, и я немедленно начал повествовать, безудержно используя их. И как только мы входим в раж, какофония смолкает, уступая место второму кругу допроса, как будто ту же сцену отретушировал другой режиссер.

- Кере?

Ленивое женское сопрано, очень молодое, отвечает, соблазнительно интонируя:

- Да.

- Кере Вассернихт? – мужской голос официален, но в нем звучит зловещая ирония.

- Да, -- женский голос, вооружась против иронии, становится все более секси.

- Кере, дорогая, добро пожаловать.

В этот момент мужчина в кресле был вынужден прервать чтение, поскольку Эраст упал на пол и начал кататься в судорогах, с неестественной монотонностью ударяя правой голенью об алюминиевую ножку стола. Зубы истерика были оскалены как у волка. Рукой он зацепился за выступ стального сейфа, потекла кровь. Эрнст с размаху выдвинул ящик стола и стал шарить там. Найдя нужную вещь, он подпрыгнул к корчащемуся Эрасту и всадил ему.

- Вы немного сбили меня, -- сказал мужчина с куклой. – Вы перебили меня во всех отношениях, но я продолжу как свое чтение, так и свою деятельность. Надеюсь, и то и другое будет вам полезно. Я немного, впрочем, сокращу. Я сокращу в моем тексте момент рассказа Кере, я просто скажу, что Кере, эта таинственная девушка за стеной, начала рассказывать некую историю, содержание которой было совершенно неожиданным для меня. Но потом она вдруг прекратила рассказывать.

- Кере, дорогая, почему вы замолчали? – спросил человек в галстуке, трогательно обвивавшем его бледную окаменевшую шею мертвеца. Он был совершенно голый.

- Забудь, -- проговорила Кере и отвернулась, мучая левой ручкой очки.

- Я хочу, чтобы вы мне рассказали, -- ласково настаивал мертвый и взял ее руку в свою, негнущуюся. Рука Кере разжалась, очки выпали и поскакали по полу, звеня и подпрыгивая. Мертвый прыгнул на них, со скрежетом раздирая застывшие навеки позвонки, и долго шарил пятерней по полу, оттопырив синюю задницу. Кере отвернулась, чтобы не видеть темно-фиолетовый анус мертвеца. Схватив очки, мертвый нацепил их. – Мне идет? - замотал он головой в разные стороны, и шея его при этом издавала легкий, тающий в воздухе скрип.

- Как корове седло, - со злобой пробормотала Кере.

- Зато я теперь вижу вас, мою новенькую традицию, сквозь стену, и могу говорить с вами. Расскажите же мне, дорогая, почему вы замолчали?

- Гермина Нихтстун была здесь… -- и тут все затихло, голоса перестали быть слышны. Я решил, что парочка удалилась в другую комнату, звуки из которой не долетали до моего развратного временного обиталища. Я почувствовал какую-то тяжесть у себя на переносице, потрогал лицо, и обнаружил там очки. После этого случая, уже расставшись с традициями и основательно поимев их, я начал собирать материалы и вот, что я нашел…

Внезапная гримаса исказила лицо мужчины с куклой, но уже через секунду он овладел собой и спокойным голосом продолжал как ни в чем ни бывало, кончая в резиновую куклу:

-- Гермина Нихтстун была немкой, которая в нацистской Германии подняла планку производства кондитерских изделий на невиданную доселе высоту. Доблести этой жены можно сравнить разве что с храбростью царя римского Веспасиана, который пленил всю Иудейскую землю и однажды, оставшись один во время осады города Атапаты (полк его победили), прогнал один все вражеское войско к их городским воротам.

Родилась Гермина Нихтстун в Берлине, и родители ее были трудовые люди, всю жизнь работали для храма. Кто постигнет милосердие тайны? Ведь никто не питал Гермину духовной пищей, и в пище для тела не специализировалась она, но сызмальства пошла по опасному пути балерины. О тайна тайн! Кто мог сказать, что ее задачей станет накормить людей блаженством? Росла она телом, не приближаясь к играющим детям, как это в обычае у малолетних, но избегала их игр, одежду носила старую и залатанную – и только театр заставлял ее надеть на себя другую одежду и участвовать в игре. С возрастом, когда обозначились женские формы Гермины, просвечивающие лохмотья стали выглядеть неприлично: высокий, под два метра рост, крупная квадратная грудь, шарообразные ягодицы, угловатая трапеция бедер, белая жесткая проволока на лобке – все эти тяжелые орудия тела пронзали ветхие тряпицы и вызывали в окружающих самые разные эмоции, не всегда приличествующие ситуации. Однажды Гермина повстречала балетную труппу, которая шла из святых мест по божественному повелению и танцевала исключительно сцены из Нового Завета. Девушка стала упрашивать их, чтобы разрешили ей танцевать вместе с ними, приняли бы ее себе в попутчики. «Пойдешь с нами, блондиночка», - сказал ей руководитель труппы, щупая ее грудь. – «Будешь Богоматерь танцевать». Окрыленная, вернулась Гермина домой, а через несколько дней, когда труппа собралась в дальнейший путь, и сообщила ей о своем уходе, Гермина в предрассветное время тайно от всех вышла из своего дома, не взяв с собой ничего, даже одежды, так как мать, зная безумный характер дочери, прятала на ночь и те ветхие тряпки, которые никак нельзя было назвать девичьим нарядом. Обнаженная, бежала она холодным темным утром по еще спящему Берлину, и не замерзнуть ей помогли гладкие, почти неощутимые языки фонарей, лизавшие ее тело на всем пути к вокзалу, откуда отправлялся поезд с балетной труппой. Но милостивая тайна не допустила, чтобы девушка увлеклась христианским балетом навсегда, связав свою судьбу с игрой, имитирующей религиозное таинство.

Спустя три дня мать Гермины узнала о том, что дочь ушла с комедиантами, и тотчас отправилась за ней в погоню, взяв с собой всю свою родню. Немало пришлось посетить им вертепов по всей Германии, прежде чем нашли они тот, где выступали танцовщики, и едва увидев дочь, которая танцевала в голом виде Богоматерь, мать кинулась на нее, вцепилась в волосы и, повалив на деревянный настил сцены, стала пинать ногами в живот, грудь, пизду, осыпая упреками ее и ее соратников. Домой Гермину привели связанной, точно разбойницу, и было все семейство в таком гневе, что, и придя домой, били ее поочередно, пока не изнемогли. Однако Гермина все это с радостью принимала и благодарила музу за все перенесенное. В опасении, что Гермина опять сбежит, мать возложила на ноги ее оковы и велела в них ходить. Так ходила Гермина в оковах много дней, пока не поступила в школу, где ее стали готовить для приличного профессионального балета.

Ничто не изменилось в манерах и характере Гермины с тех пор, как она начала работать в профессиональной труппе, и в конце концов ее манера одеваться стала вызывать нарекания начальства. Как-то раз после стычки с директором театра по поводу того, может ли прилично зарабатывающая балерина ходить в продранной холстине, из которой буквально вываливаются квадратные тяжелые груди, вися на трех-четырех прочных нитях, сдерживающих их от окончательного выпадения, Гермина оказалась в квартире, похожей на пещеру, и там ей приснился сон. Квартира принадлежала молодому писателю Н., который, в предвкушении бегства в Париж от недавно родившей жены, проводил время исключительно в кабаках, в переулках, в извивах, попутно приторговывая молоком. Гермина была в Париже прошлой зимой на гастролях, и в душе Гермины с той поры болотной ряской зацвел образ одного вроде бы скромного библиотекаря с невероятной фамилией Онон, который на модной лекции в Сорбонне, распустив руки под столом и щупая шары и прямоугольники ее бедер, безуспешно пытался разнуздать ее сосредоточенное на диалектике Гегеля воображение вялым приглушенным рассказом о своей неизданной книге под названием, вроде бы, «Сортир».

В этом парижском сортире и протекало теперь действие берлинского сна Гермины. Хотя в сортирах, как правило, не бывает окон, этот сортир был сопровожден великолепным трехстворчатым окном, выходящим в зимний предрассветный лес, символизирующий, как уже во сне сообразила Гермина, остекленевшее, застывшее будущее. Распахнув окно в будущее, Гермина спугнула какую-то птицу, и с верхушки ближайшей ели полетели комья обледеневшего снега. В сортире было два источника света: один находился под потолком, довольно низким, а другой иллюминировал пространство из унитаза, подсвечивая серебряным светом не только стульчак, но и все, что было за окном, поскольку мир сна оказался несколько смещенным против законов евклидовой геометрии. Неподвижные деревья, серебрящиеся в луче из туалета, и, видимо, не без его странного смещающего влияния, тихо начали вползать в просторное помещение сортира, роняя бесконечные снежные сахарные головы и их обломки, но на полдороге остановились, не желая угнетать пространство человека. Гермина голая вспрыгнула на холодный сугроб, открывающий собою бесконечный ряд сугробов, теряющихся в темноте леса, и, выделывая танцевальные па из «Снежной королевы», побежала по этому ряду, заманчиво серебрящемуся в зимней тьме. Однако стоило ей  немного продефилировать вперед по снежному подиуму, как запел лед, и она увидела впереди бешенство льда, принимающего формы странного здания. Под ногами зазвенели серебряные колокольчики (то, что колокольчики были серебряные, чувствовалось по звуку), и что-то острое стало впиваться в ступни. Тут Гермине стало настолько сладко, что она проснулась и почувствовала, что выспалась.

Снов не хотелось, хотелось книгу. Однако ничего кроме снов не являлось, поскольку было темно, и только когда в соседней квартирке вспыхнул свет неизвестного полуношника, Гермина увидела окружающую явь, подкисшую и расползшуюся по комнате, как позавчерашние сливки, опрокинутые ее неловкой угловатой грудью в лавке молочника.

Книга лежала на столе, заложенная открыткой с изображением Хрустального Дворца в Лондоне, и Гермине тотчас вспомнились звуки из только что просмотренного ею сна: тихое пение льда, саморазвивающегося в архитектурные детали особняка с барочным бюстом балюстрады. Чтобы избавиться от наваждения, Гермина вообразила сон в виде гриба и мысленно наступила на него ногой, так что тот немедленно пульнул своим содержимым и остался существовать в виде бедных бессмысленных оболочек. Совершив эти магические акции, Гермина открыла книгу и провалилась в долгожданный уютный гамак -- паутину из черных насекомых, сотканную безымянной типографской машиной. Это был немецкий перевод какого-то нового русского романа про чекистов. В сюжете играла определенную роль балерина, компрометирующая честного советского чекиста дарением шоколада. Последний раз Гермина ела шоколад в юности, сбежав с труппой христианского балета. Ей было тогда 13 лет. Тогда, как и сейчас, в 24 года, она была девственницей.

Гермина отбросила книгу, растревоженная странной мечтой: 13-летний мальчик из гитлерюгенда, с которым она познакомилась вчера на футбольном поле, подходил к ней сзади, что-то делал там, а затем, чистыми и угловатыми подростковыми движениями дотрагивался до ее обнаженного живота и подносил к ее рту нечто темное, похожее на шоколад, и она ела.

Вчера на футбольном поле этот мальчик признался ей в мечте стать балероном. Вы еще слушаете? – спросил мужчина, застегивая ширинку.

- Нам это все неинтересно, господин К., - вежливо сказал Эрнст. – Нас не интересуют сплетни, мы дарим миру сладость, а не боль.

- А я хочу читать, - настаивал господин К.

- Мы же заплатили вам за сперму, - встревоженно проговорил Эрнст, шаря по столу в поисках квитанции об оплате. – Вы все получили у Клары? Мы ведь вам ничего не должны?

 - О да, гонорар меня вполне устроил. Но я хочу поделиться с вами материалами, которые мне удалось обнаружить. Вот послушайте…

- Нам это абсолютно неинтересно, повторяю вам.

 - Вам нет, но, может быть, ваш товарищ заинтересуется.

Эраст спал на кожаном конторском диване, свесив голову так низко, что его длинные волосы лежали на ковровом покрытии.

- Вы же видите, он спит.

- Тогда вы должны выслушать меня.

- Я не буду вас слушать.

- Нет, вы меня послушаете, - и господин К. зашептал что-то на ухо Эрнсту.

Эрнст, всем своим видом демонстрируя презрение, сел за стол и уставился в окно, как бы не видя господина К.

Господин К. крякнул, садясь обратно в кресло, и продолжил чтение:

- Я не знаю, каким образом удалось Гермине добиться в ту ночь, чтобы мальчик по имени Иосиф Бутерфляйш посетил ее, но он был у нее ровно в половине пятого утра, когда солнце еще не успело взойти.

- Die Kehre, - прочел Иосиф на корешке книги, щуря глаза в полумраке предрассветной комнаты, освещенной лишь угасающим огнем ночника. – Я тоже люблю интересные повороты. Я могу много себе позволить, потому что мой отец владеет монополией на выпуск кондитерских изделий в Германии. У меня есть товарищ по гитлерюгенду, который дружит с офицером вермахта. Как-то раз я видел их вместе, идущими по Унтер-ден-Линден. Мой товарищ присел, чтобы завязать шнурок на ботинке. Наверное, случайно его знакомый офицер встал рядом так, что нам, мальчишкам, наблюдавшим сцену с противоположной стороны улицы, казалось, будто наш товарищ лижет ему. Я быстро перебежал дорогу и офицер не успел моргнуть глазом, как я плюнул моему товарищу в темя. Слюна была густая и образовала настоящую плешь в его коротко подстриженном волосяном покрове. Я сделал свое дело спокойно, не торопясь, и после еще постоял, наблюдая за собственной слюной, которая переливалась в косых алых лучах заходящего солнца, как звезда. Унтер-ден-Линден была усыпаны листьями, так как на дворе стоял октябрь. Офицер взглянул на осенний уличный ковер, потом поднял глаза к небу и, качая головой, проговорил, что верен своему знамени. Я предложил ему и дальше прокладывать дорогу в новый мир. Он мне нравился.

Гермина подошла к окну в полном отчаянии и, перегнувшись через подоконник, оперлась на него локтями. Невыразимый стыд, казалось, был разлит во всей природе. Спины прохожих, мелькающие под снегом, ватные, драповые, бесформенные и те излучали презрение. На углу улицы в тусклом свете фонарей (солнце так еще и не взошло) стоял нищий, и в нем Гермина увидела самое себя.

- Хочешь, я подниму знамя? – услышала она голос Иосифа.

Гермина резко обернулась и увидела, или ей это только показалось в сумерках комнаты, что Иосиф сидит на корточках у ее ног и развязывает шнурки на ботинках.

- Мы построим новый мир, - проговорила Гермина в темноту и не узнала своего голоса.

Иосиф поднялся, и его лицо начало медленно наплывать на Гермину из полумрака. Глаза ребенка сияли, как далекие звезды, мерцающим, неверным светом. Потом эти глаза закрылись. Бледное пятно лица растаяло в тенях комнаты. Гермина почувствовала, как что-то бьется в районе ее поясницы. Ногам стало холодно, словно на них подул ветер. Она сделала движение, чтобы размять мышцы ног, но не смогла пошевелиться: что-то цепкое держало ее бедра, потом это что-то превратилось в жесткие, беспокойные пальцы, но и они просуществовали недолго, уступив место твердому орудию, которое с внезапной болью рассекло анальное отверстие Гермины и затеяло в нем сладкий бой, казалось, навсегда.

Через три минуты она уже с наслаждением облизывала «шоколадку» - мечту последних двух часов – стараясь ввести ее как можно глубже в горло, и это действие, то, что она вставила в рот пенис в фекалиях, как-то сопрягалось в ее больном воображении с нарушением потока речи, произносимого «про себя» текста. Казалось, что она своими руками погружает в мысли какой-то новый, посторонний их течению текст, и этот текст воплощался в непостижимых видениях. И даже я, скромный, невежественный сказитель, не мог не ощутить благодать, веющую от этих видений.

- Пожалуйста, без пошлостей, - поморщился Эрнст, не отводя взгляда от окна.

- Так ведь, кондитер вы мой, пошлость-то она и есть самое сладенькое, - возразил господин К., отрывая глаза от текста - Какими же еще словами прикажете мне передавать сахарный привкус всего тухленького, гниющего, разлагающегося… Вот я и говорю, мне казалось, что я созерцаю вместе с блаженной Герминой ее сладкие страсти, я задыхаюсь в потоке медоточивых речей, описывающих видения. Глазам моим было сладко, как будто это они видели то, что видела на самом деле только божественная Гермина, упиваясь увиденным словно растворенной сахарной головой:

ВСТАВ

«И видела я, будто уже наступает день Христов. И хотя говорится, что не обольстит никто вас никак, пока не откроется сын погибели, человек греха, противящийся и превозносящийся выше всего, так что в храме Божием сядет, выдавая себя за Бога, со мною произошел вот какой случай. Вглядываюсь я в привидевшуюся церковь, ищу глазами Спасителя, нашла и Его и того, кто вместо Него. И были у того, кто Им был, гениталии. А у того, кто заместо Него сел превыше всех, противящийся и превозносящийся, гениталий не было. Подошла я к тому, у кого Были, и случилось чудо. Ожил Сын Господень и снизошел с иконы ко мне, и предложил поебаться. И еблась я с ним в разных позах, а когда все 777 поз были исчерпаны, достала я в храм принесенный artificial penis и предложила Спасителю выебать его.  Он слегка оторопел, сказав, что это и так его первый сексуальный контакт, хотя вроде бы мужчина в самом соку, 33 года, но после минутного колебания согласился и подставил то, что у простолюдинов именуется жопой. И ввела я ему, и кричал он и плакал и просил, чтобы не делала ему больно. И когда вынула, то облизала. И показалось мне то, что лизала, сладким, как шоколад».

Этот сон был вещим, и как только Гермина осознала его весть, она поняла, что должна отныне наставлять человечество на путь благодати, торгуя сладостной божественной плотью. С этой целью следовало начать выпуск шоколадной карамели с начинкой из спермы. Первоначально Гермина думала, что будет выпускать конфетки исключительно со спермой Иосифа, но потом осознала, что фабрика, рассчитанная на большие барыши во имя блаженства, не должна упускать и другие возможности, выпуская конфеты с семенем мужчин всех возрастов.

Отец Иосифа, господин Бутерфляйш, к которому они пошли для продвижения дела шоколадной фабрики, жил с любовницей в красивом особняке в зеленом районе Берлина. Это был элегантный мужчина за пятьдесят, седой, с пронзительными зелеными глазами, которые, казалось, нахально раздевают собеседника, снимая с него одну за другой оболочки этикета, костюма, анатомических особенностей, эрогенных зон, мыслительных ходов и так далее, вплоть до внутренних органов и воспоминаний детства. Его любовница, дама около тридцати, с гладкими темными волосами и сонным, «лунным» овалом лица, была неразговорчива и даже не поздоровалась с пасынком при встрече, что, впрочем, объяснялось не ссорой между ними, а просто крайней степенью ее сосредоточенности на себе. Она накрыла на стол (прислуга в этот день была выходная) падающими, волнообразными движениями, то и дело забывая о назначении очередного предмета, который оказывался у нее в руках. Путая объект и инструмент, она, вместо того, чтобы подумать о чашке или блюдце, вдруг отставляла их в сторону и подносила к лицу собственную руку, что-то внимательно разглядывала на ней, сбрасывала, счищала и после этого ритуального действия словно получала возможность вновь вернуться к миру, в раздражении ожидающему ее поступка, очевидно, странного и разрушительного. Гермина испуганно следила за ней, опасаясь, что она запретит Иосифу встречаться с ней, но любовница господина Бутерфляйша, казалось, даже представить не могла, что у других людей могут существовать какие-то личные отношения, не имеющие отношения к ней. С грехом пополам накрыв на стол, она подошла к Бутерфляйшу, красиво раскуривающему трубку, и присела на ручку от кресла в вызывающей позе. Стараясь не глядеть на нее, Гермина изложила суть дела. Господин Бутерфляйш всецело одобрил план и обещал дать все, что требуется для производства шоколадной карамели со спермой «Der Knabe». Его любовница, как только Гермина начала свой рассказ, начала улыбаться, ее неподвижное лицо расслабилось в напряжении смеха, видимо, ей тоже понравился проект Гермины и Иосифа. Она положила маленькую, неуверенную руку на брюки господина Бутерфляйша в области кармана, и тот ободряюще накрыл ее своей рукой.

В качестве помощника господин Бутерфляйш назначил Гермине кондитера Моисея Тунтраума, имеющего также большой опыт административной работы. Тут же по телефону договорились встретиться у того самого железнодорожного вокзала, с которого Гермина бежала с балетной труппой много лет назад. Время, в целях конспирации, назначили предрассветное. Для удобства узнавания господин Тунтраум пообещал явиться на место свидания с газетой «Botschaft» под мышкой. Несмотря на раннее время в такой педантичности был свой резон: на вокзале в любое время суток могло оказаться множество народа. И действительно, не успели они с Герминой узнать друг друга и перекинуться парой слов, как к господину Тунтрауму подошла сильно накрашенная  молодая дама в ярко-синем пальто и начала утверждать, что он, должно быть, ждал именно ее. Дама говорила так убедительно, в голосе ее звучали такие проникновенные, захватывающие нотки, что господину Тунтрауму пришлось отойти в сторону и о чем-то с ней договориться. Гермина заметила, как дама распахнула пальто, но кондитер столь быстро приблизился к ней и закрыл своей спиной, что Гермина осталась не уверена, было ли что-то под пальто и кто это был, однако ей показалось, что в предрассветных сумерках сверкнуло белое человеческое тело.

Через пять минут господин Тунтраум вернулся, и поехали на фабрику, где быстро решили основные вопросы (головокружительная скорость, с которой делались дела Гермины в это непростое для Германии время объяснялись странной, не поддающейся вербализации тайной). Посчитали, что первоначально завод займется выпуском шоколадной карамели под названием «Der Knabe» с начинкой из спермы отрядов гитлерюгенда. Ответственным за собирательство спермы был назначен Иосиф, которому предназначалось разрекламировать донорство (сперму нужно было сдавать в особое помещение фабрики, оборудованное для хранения скоропортящихся веществ).

А какова была сперва жизнь Гермины Нихтстун на фабрике, и сколько скорби и печали испытала она из-за всяких невзгод в том месте – это ведомо все той же тайне, а устами человескими невозможно и рассказать. Трудились непрестанно нанятые работники, Гермина же – поистине земной ангел и небесный человек – смирением и трудолюбием всех превосходила, ибо телом была могуча и крепка, и хотя встала над всеми – не заносилась нисколько. Благостная тайна способствовала и тому, что бедной, обделенной достатком Гермине удалось сразу же арендовать кондитерскую фабрику, на которой присутствовало все необходимое в таких случаях оборудование. Сначала карамелеварочная станция для производстава Der Knabe была всего одна. Она состояла из аппарата для изготовления карамельного сиропа – так называемого диссутора, и вакуум-аппарата, служащего для выпаривания сиропа. Диссутор представлял из себя резервуар, снабженный паровыми змеевиками и барботером. Патока и сахар, загруженные в диссутор, перемешивались острым паром, и полученный сироп подавался скальчатым насосом в вакуум-аппарат непрерывного действия с периодической выгрузкой. Готовая карамельная масса собиралась в коническом сборнике испарительной колонки, перекрываемом клапаном, и периодически каждые 2-3 минуты выгружалась.

Известно, что для производства карамели сахарный раствор уваривают с крахмальной патокой или инвертным сахаром до карамельной массы с влажностью 1,5-2,5%. Для получения карамели со спермой в оболочку из карамельной массы вводится сперма, ее количество составляло по рецепту, придуманному Герминой совместно с кондитером господином Тунтраумом, 33% от веса изделия. Карамель покрывалась слоем шоколадной глазури, завертывалась в бумагу на заверточной машине и рассыпалась в жестяные банки. В одном килограмме шоколадной карамели Der Knabe содержалось 99 штук.

Карамелеформующие машины были сосредоточены в отдельном цеху. Две машины, одна из которых отвечала за шоколад, другая за сперму, располагались в примыкающем помещении, куда было прорублено окно в стене; они стояли друг напротив друга и смотрелись как два брата-близнеца. Поскольку железная поверхность обеих машин была совершенно одинаково отполирована, она напоминала зеркало, и это обоюдное смотрение в зеркало напоминало резвость женщин, узнающих в гениталиях друг друга себя.

Спермомешалка стоит на новом высоком помосте у задней стены цеха, -- как раз против машины для производства шоколада.

Стена за спермомешалкой разобрана. Видна громадная, гулкая, тенистая внутренность.

Туда, в эту прорву, будут подавать сперму.

Механизм спермомешалки внешне напоминает откормленную свинью. Борова. Кабана. Он стоит на маленьких кривоватых ножках-колесиках.

Поворачивающийся барабан – корокий пятачок с двумя отверстиями.

Крышка – лоснящееся свиное темя.

Ручка на крышке – бантик декоративного поросенка.

Ковш – выпавшая прямая кишка.

Направляющие рельсы, по которым подымается ковш, -- извивающийся поросячий хвост.

Лопасти, перемалывающие вещество, чтобы при добавлении дополнительных пищевых ингредиентов оно оказалось однородным -- мясистые половые губы.

Точно так же сконструирована и машина для производства шоколада, стоящая у противоположной стены.

Первой за спермомешалку встала блаженная Гермина Нихтстун. Она первый раз видела заводскую машину вблизи, но присутствие опытного мастера, контролировавшего все ее действия и дававшего полезные советы, казалось, только портило трудовой процесс. Ей хотелось остаться наедине вместе с этим незнакомым существом, отвратительно пахнущим и пачкающим какой-то черной грязью все, что к нему не прикоснется. Блаженная тут же замарала сосок, приложившись рваным местом платья к тяжело дышащему, теплому ребру машины. Машина постепенно нагревалась все сильнее. В некоторых местах ее огненное дыхание выходило наружу, и нечаянно дотронувшись до одного из таких мест Гермина получила ожог.

Вот бегемотиха, бля, -- сказал мастер, порылся в карманах объемных грязных замасленных штанов и достал пузырек с солью. – Посыпь место, корова, -- подал он ей соль.

И хотя в словах его и в жесте не было ничего необычного и уж тем более трогательного, Гермина заплакала, и слезы ее, стекая по щекам, образовали на них рваные белые полосы среди сажи, закоптившей человеческую грязь и пот. Она почувствовала себя в церкви, где мастер исполнил роль священника, верифицировавшего ее связь со спермомешалкой и официально признавшего следы, оставленные на ее теле машиной.

Через три часа работы она почувствовала страх. Мастер ушел, но дело было не в том, что без его советов она не могла справиться с работой – действия были достаточно просты и легко поддавались воспроизведению – ей вдруг начало казаться, что машины, притаившиеся по углам цеха, состоят в заговоре. Это не простые свиньи, презназначенные на убой – нет. По виду они напоминали ей теперь скорее собак. И блаженная Гермина поняла, что либо она приручит этих собак, либо они сбегут от нее и с фабрики вообще. Она обратила внимание на тонкое железное горло спермомешалки, которого она первоначально не заметила, но которое, тем не менее, исполняло важную функцию отвода пара. Горло было перехвачено стальным ошейником с ржавыми заклепками и гвоздями. Прямое предназначение ошейника было неясно, а значит, у него был другой, трансцендентный смысл. Видимо, предшественник Гермины, работавший за той же машиной, тоже понял, что сущность машины близка не только свинье, но и домашнему волку. Гермине вспомнилась виденная ею на какой-то картинке могила одиннадцати собак, принадлежавших некоему правителю, приказавшему похоронить себя рядом с ними. Именно в этот момент родилось в уме блаженной завещание, согласно которому ее должны были похоронить на свалке заводского металлолома.

  В конце рабочего дня, проведя у машины десять часов и совершенно пьяная от труда, Гермина вышла из цеха и не удержала равновесия и упала рядом с тепловатой батареей, покрытой разноцветной гнилью. Пряный запах гниющих веществ казался необыкновенно приятным в ее паранормальном состоянии. Что за тайна давала силы этой женщине?

Ночевать Гермина осталась на фабрике, и до такой степени не было у нее сил, что даже не удивилась она, как быстро все произошло, а может быть произошло все вовсе и не так быстро, а просто она потеряа счет времени, или же время остановилось. Перед рассветом, пробравшись через железные зубья станков, пришел Бутерфляйш младший и попросился работать на фабрике.

- Ты и так даешь вещество, - отказалась от помощи Гермина.

- Да мне, блядь, скучно одно вещество давать. Я ведь, блядь, не один даю вещество. Ночью улицу перед заводом не перейти – доноров до хуя стоит, очередь, на хуй. У тебя мальчиков как говна.

- Миленький мой! – в порыве страсти блаженная Гермина обняла Иосифа за шею, ибо ей показалось, что он намекает на уже раз испытанную ею сладость кала.

- Я хотел танцевать, это правда. Но с тех пор, как я увидел танец рабочих за машинами, я отказался от идеи поступать в балетную школу. Я понял, что гармония современности – это блядь, это блядь… -- Иосиф запнулся и помотал головой. – Это блядь... шоколад!

Гермина в это время уже стягивала с него штаны, в любовном безумии приговаривая, что когда-то шоколад в виде напитка приготовлялся в Мексике, откуда в 16 веке бобы какао были вывезены в Европу испанцами, что при хранении в условиях резких колебаний температуры и влажности на поверхности шоколада выступают мельчайшие кристаллы сахара и масла-какао, образуя белый налет, не ухудшающий качества шоколада, но иногда принимаемый за плесень...

И опять закружилась железная пурга: Иосиф, в стеснении прикрывая рукой эрегированный пенис, зашел за спину Гермины, чтобы впустить сквозняк ей между ног. Божественный холодок пошел по икрам, быстро перевалил колени, достиг внутренней поверхности бедер, а затем и ягодиц. Иосиф в этот предутренний час, казалось, окончательно преодолел свою детскую скромность и задрал Гермине юбку так высоко, как только позволял пояс, стягивающий ее немаленькую, грубоватую, милую талию. Он целовал ее бедра взасос, оставляя на их белоснежной поверхности следы зубов. Он лакал горячим языком поясницу, стараясь сквозь рабочий слой жира достичь нервных окончаний. Он вставил ей в анус член, смазав его выделениями из ее набухшего, раскрывшегося словно расцветший бутон влагалища. Он толкался в рай прямой кишки до тех пор, пока у него не начало темнеть в глазах. Тогда он вынул и дал Гермине пососать, вставив ей в вожделенно отверзтый рот так глубоко, что и сами мы, повествуя об этом, находимся в недоумении, как же возможно об этом писать, как же движется текст, какая Тайна вставляется и вынимается, как зарождается в голове Гермины очередное видение и что делать?

Веспасиан вставной

И увидела я золотую осень в Летнем саду Петербурга, где никогда не бывала ни я, ни мужчины, с которыми бывала я. И ощутила я пряный запах на набережной Фонтанки, где садовые деревья смотрятся прямо в воду своими кронами, тяжело, надломленно нависающими над водной гладью, тянущимися к ней отягощенными позолотой листьев ветвями, как те нарциссы, что прозваны дубами, но являются дубами лишь по своей биологической природе. И видела я людей, что ходили под дубами склонив головы, ибо искали желуди в перезрелой траве, но так лишь казалось им, а искали они царя с ярмом как цепь золотая вокруг шеи. И видела я царя, и видела я зверя с десятью рогами, меж которых вырос малый рог, и глаза у этого рога как глаза человеческие и уста, говорящие великое.

И видела я: прорек зверь и последние лучи заходящего солнца озарили сад, статуи, усыпанные золотом дорожки, и из этих дорожек выходили другие малые дорожки и из тех выходили еще меньшие и короткие. И видела я: в конце самой малой и короткой дорожки, выходящей к Неве, загорелся цоколь статуи римского императора Веспасиана, как мюнхенская синагога в 38 году. Не понимаю, почему на месте сожженной синагоги до сих пор горит вечный огонь, как бы символизируя то, что синагоги будут гореть вечно. Не может быть, чтобы синагоги горели вечно! Не могут синагоги вечно гореть наяву – только в небесах, метафорически, отсвечивая солнцем. Какая тварь поджигает синагоги снова и снова? Где расположена эта несуществующая синагога, на какой улице, скажите мне ее название и спалите эту улицу вместе со всем сраным ебаным городом! Евреи, блядь! Доколь ваша нация будет терпеть гнет? Если вы считаете, что вы единственный народ, который в силах спасти человечество, ебнуться на хуй в другую реальность, подъебнуть пизду трансцендентного. Да замусольте же тогда к ебеням этих сраных богов! Иисус – это ваш пахан на небесах, евреи! Это миссия ваша – заебать человеком веселых святых духов, у которых нет и быть не может гниющей, пряной плоти, у которых нет и быть не может хуя с залупой. Ваши мертвые – ваше, блядь, богатство, вы должны нагнетать вашу етицкую силу, демонстрируя богам и нацистам, что вас много, много, еще больше, что вы способны заполонить собою всю Вселенную, которая иначе накроется большой пиздой, поэтому вы не должны безрассудно сжигать и обрезать вашу человеческую плоть в этих ебаных крематориях…»

Не прост был переход из состояния балерины в ранг рабочей: блаженная Гермина, чтобы преодолеть пространство расхождения между собой и пролетариатом, пошла в кузнечный цех фабрики по соседству и попросила рабочих сковать железную цепь и опоясала ею чресла свои, да так с тех пор и ходила. Узок, неудобен был пояс этот железный, вгрызался в тело, натирал ягодицы, низ живота, вырывал с корнем волосы с лобка, оставил чудовищную мозоль на месте клитора – но Гермина ходила с цепью так, словно не чувствовала боли, ведь ей брезжил впереди новый гештальт, она ожидала бессмертия. Чтобы облегчить себе физические страдания, на груди она стала носить медальон с портретом Гитлера.

Она пришла к своей спермомешалке перед рассветом, боясь доверить ее другому человеку. Машины стояли друг напротив друга по стойке смирно, словно издеваясь над ее тревогой, притаившись перед броском, перед бегством. Она врубила электричество, и раздался оглушительный лай – она вздрогнула, ведь это был первый раз, когда она слышала, как начинают работать механизмы, и ей не приходило в голову, что их сходство с собаками заходит так далеко. А тут еще и странный, необъяснимый случай: прямо на рабочем месте, под маленькими колесами спермомешалки кто-то оставил собачий поводок. Кто это сделал, уборщица? Разве что. Из работников Гермина уходила с рабочего места последней. Но ведь дело уборщицы – убирать, а не раскидывать где попало странные вещи. Значит…

Что «значит», Гермина додумать не успела, отвлекшись следующим любопытным казусом: не успела отполированная поверхность машины любовно отразить ее растерянное, испуганное лицо, как вдруг в зеркале возникло нечто потустороннее, лакирующее действительность страха. Отражение цеховых удушливых темных стен раздвинулось, и за спиной отраженной Гермины вырос замшелый камень, стоящий в воде посреди бухты. Бухта была окружена высокими соснами, и с одной из них на камень спрыгнула молодая женщина в синей косынке с косой в руке. Наставив косу на камень, женщина плюхнулась в воду и исчезла. Гермина ущипнула себя за грудь и осторожно обернулась, чтобы понять, не случилось ли чего на фабрике, но нет, цех выглядел, как обычно, как страшная, влекущая в себя утроба. Когда Гермина снова взглянула в свое отражение на поверхности спермомешалки, она увидела лицо 80-летней старухи с красновато-лиловым петушиным гребнем, прорвавшим синюю косынку. Собственно тот факт, что лицо принадлежало именно старухе, а не старику, Гермина установила скорее по наличию косынки, чем по вторичным половым признакам. Они-то как раз свидетельствовали об обратном: у старого существа была крохотная бороденка, и он похотливо подмигивал грубоватыми слезящимися глазами, уставясь на как всегда полуобнаженную грудь Гермины. Красновато-лиловые части гребня шевелились все взволнованнее и Гермина начала различать в них пальцы, которые постепенно вытягивались и двигались по направлению к отражению смотрящей. Чтобы дотянуться до затылка зеркальной Гермины, голова существа поднялась из-за камня, при этом стало видно, что у головы есть тело – книга в почерневшем от времени серебряном окладе. Шеей существу служила рукоятка старинного ножа для разрезания страниц.

- Сколько тебе лет? – одними губами прошептала Гермина, вглядываясь в героев отражения. Но не успела она задать вопроса, как отражение поплыло и на нее глядело ее собственное удивленное лицо.

Отсрочка в работе оказалась кстати – Гермина поняла, что без других рабочих ее труд со спермомешалкой не может принести плоды, потому что кто-то невидимый должен сперва подавать сперму, потом отсасывать ее другим аппаратом и загружать в карамельные и шоколадные оболочки. Не говоря уже о работе другого важного цеха, в котором конфеты зворачивались в фантики. Она не могла запустить в ход машины, поскольку никто из рабочих еще не явился в этот ранний час. Пришлось в ожидании выйти в холл и прилечь у батареи, где она отдыхала не далее как вчера. Первым, кто вбежал на территорию завода, был коммивояжер, ответственный за распространение конфет. Увидев Гермину, он замахал перед ее носом утренними газетами.

- Вот! Сенсация! Вы только почитайте заголовки! «Будущее в сперме гитлерюгенда»! «Последняя шоколадка Германии»! «Карамель для настоящих воинов»!

Потухшие было глаза Гермины оживились при звуках этих слов.

- Пойдемте к станкам! – восторженно воскликнула она и, встав от батареи, потянула коммивояжера за рукав.

Тот поглядел на вываливающуюся из лохмотьев квадратную грудь девушки и сказал, обращаясь больше к правому соску, который пребывал в непонятном напряжении: «Я бы пошел, но мне нужно работать», и с этими словами выскочил в проходную. Через минуту вернулся и прокричал, на этот раз уже в лицо Гермины: «Через пару дней мы станем миллионерами!», после чего исчез.

В этот день Гермина работала у машины, не замечая ничего. Скользящие отражения утратили над нею временно свою власть, но Тайна всесильна: она не отпускает никого, кому она открылась, и каждый, познакомившись с Тайной, вынужден вечно существовать в ее мягких, подчас незаметных объятьях. Успех карамели «Der Knabe» объяснялся ничем иным, как Тайной, той же природы, что и успех, были таинственные отражения, виденные Герминой, но поскольку и весь остальной мир явлений, окружавших бывшую балерину, был лишь следствием Тайны, бдение над ее природой часто казалось скучным и ненужным делом. Так и Гермина иногда отвлекалась, пораженная яркими красками жизни.

Ночью Иосиф, придя к Гермине, застал ее голой у станка, кичливо посверкивающего стальными гениталиями. Иосиф вздрогнул, но, как верный воспитанник гитлерюгенда, не изменился в лице. Он был уверен в себе и своих мужских способностях. Любой карамелеформующий инструмент обречен был умереть от одного вида его полового органа. Взбадривая себя этой мыслью, Иосиф расстегнул ширинку, не дожидаясь, пока Гермина оторвется от своего стального любовника и посмотрит в его сторону. Между тем станок развратно двигался вхолостую, из его утомленного железа уже капало машинное масло, визжали, ездили, елозили шестеренки, в которые Гермина, открыв в блаженстве рот, пыталась погрузить свою правую ногу. Голень уже была практически сбита в кровь. Иосиф подошел ближе и сел на корточки, развязывая шнурки. Горячее могучее тело Гермины шуровало прямо над ним. Он лизнул Гермине пизду, которая пришлась как раз перед его глазами. Гермина сладострастно вздрогнула и невольно выдернула ногу из аппарата. Иосиф встал, держа в руках ботинки, и позвал ласково: «Гермина!» Гермина опустила могучие плечи. Иосиф дал ей пощечину, да такую сильную, что Гермина упала. Иосиф тут же подхватил ее и сдавил в страстных объятьях.

Они ушли, обнявшись, в угол цеха и легли под батарею. Станок злобно визжал, пожирая электричество. Гермина пыталась заткнуть уши, но гул машины просверливал ей мозг, между тем как слышать в этот момент аппараты вовсе не хотелось из стыда перед обиженным мальчиком.

- Ты говно, - сказал Иосиф. – Я не могу тебе доверять. Ты ненадежный человек.

Гермина заплакала.

- Я очень люблю мою работу. Тебя я тоже очень люблю, но моя работа для меня важнее всего. Труд – то, что возвышает человека, делает его сильным. Мои карамельки для меня – больше жизни.

- Почему ты не сказала мне, что отдаешь себя на растерзание заводским станкам? Это извращение, ты мне противна. Я чувствую, что ты мне чужой человек.

- Но это слаще, чем шоколад, - Гермина засмеялась, позабыв о расстройстве. – Слаще, чем говно.

- Ты уверена? – спросил Иосиф, снимая уже расстегнутые штаны. Из кармана выпал игрушечный оловянный солдатик, потом заводной автомобильчик. Мальчик покраснел и торопливо засунул игрушки обратно в карман.

Однако этот маленький казус не мог смирить гнева Бутерфляйша младшего. В наказание за измену со станком Иосиф вставил Гермине в анус свой член и… тут же вынул. Потом еще раз вставил и… опять вынул. Так продолжалось более двадцати раз. Гермина истекала криками, слизью и кровью, потому что у нее внезапно начались менструации. Настал момент сексуального истязания, когда она уже готова была кончить, и тогда Иосиф вставил ей в рот. Она отсасывала со стоном. Одной рукой Иосиф ласкал ей клитор, а другой теребил сосок на левой груди, потом менял руки, и красиво марал грудь менструальной кровью, капавшей между половых губ. Горло Гермины тоже начало кровоточить из-за нечеловеческих усилий, которыми она пыталась загладить свою вину перед Иосифом. По мере того, как пенис тыкался в горло Гермине, ее сознанию являлось видение:

Вставная фиалка

 «Она увидела цветущий луг, по которому ползало тело Мадлен, собирающее фиалку. Тело старой работницы ныло от утомления. Она ненавидела фиалку, искать и срывать которую приходилось, стоя на коленях. По соседству располагался сад, в котором росли розы и жасмин. Молодая Мадлен, снимавшая розы и оттягивающая ветви жасмина, была довольна, поскольку эти растения не сопротивлялись столь энергично, как растущие у самой земли. Мадлен любила те цветы, которые сами тянулись к ней: туберозы, стебли которых приходились ей на уровне груди; когда кончики грудей случайно задевали за стебли, ей казалось, что она видит «цветочки» – жанр средневековой литературы, рассказы о чудесах и деяниях святых. Иногда в такие моменты возвращалась с полей пожилая Мадлен, и они принимались созерцать чудеса вместе. Однажды им привиделся пожилой мужчина с бородой, сидящий в вагоне, напоминающем вагон трамвая; в петлице у него торчал какой-то странный длинный стебель, а на нем -- красновато-лиловая фиалка, бросающаяся всем в глаза. Мужчина что-то сердито говорил по-немецки и вдруг проснулся. Оглядевшись, он увидел, что заснул на вокзале. Рядом стоял некий человек и в упор глядел на него. Мужчина поежился от этого взгляда и в сознании его промелькнуло желание остаться незамеченным и тут же, словно в исполнение его желания, он заметил, что человек, глядящий на него, слеп. Мужчина взял со столика стакан для мочи и протянул стоящему, стараясь другой рукой помочь ему расстегнуть брюки. Пока он проделывал эти манипуляции, его не покидал страх, что странный длинный стебель с красновато-лиловой фиалкой, торчащий в его петлице, не прикрыт ничем и бросается всем в глаза… Ни молодой, ни пожилой Мадлен так и не удалось вынуть цветок из его петлицы, чтобы выдоить неповторимый фиалковый аромат, поскольку этот цветок существовал, увы, в другой реальности».

Прошло полгода, и производство карамелек со спермой начало приносить такие барыши, что фабрика расширилась, выстроила дополнительные корпуса и ввела в действие новое оборудование. Расширяясь, завод начал расти вниз, строители соорудили подземный туннель, по которому теперь целый день сновали вагонетки, развозя рабочих то в один, то в другой подземный бункер.

Преобразились и сами цеха. Они  покрылись сетью перегородок, отделяющих одну машину от другой, так что помещения стали похожи на кельи. Каждый рабочий, словно монах, клал свои автоматические поклоны и вершил свои выверенные молитвы в отдельном закутке, установив машину вместо иконы. Завод начали посещать как музей, и Гермина оживленно работала над концепцией выставочных залов, установив в цехах экспонаты. Рядом со своей легендарной спермомешалкой, к которой уже ехали на поклонение со всего света, а кое-какие женщины даже приходили лечить бесплодие, Гермина поставила муляж рабочего у станка старого образца, уже вышедшего из употребления. Это была зеленая восковая фигура в робе, как бы умершая во время производственного процесса. Фигура держала самое себя за гениталии. Монумент назывался «Счастье».

Кто-то другой, но не Гермина, стоял теперь за станком. Его движения были размеренны, они состояли из поворотов. Это был танец, который балерина Гермина быстро освоила, перевоплотившись, подобно профессионалу, в требуемое движение. Однако те, кто появлялись в ее теле вместо нее, когда она работала, -- их было много.

Однажды дама, а может быть, деревянный обрубок, завернутый в темно-синий плащ, пряталась за шестеренкой. Приглядевшись, Гермина увидела за ее спиной подземный туннель, в конце которого горел свет. Она поспешила взглядом к этому свету и, цепляясь зрачком за неровные стены, спустилась в самый нижний бункер, едва не сломав себе шею, если так можно выразиться в применении к путешествию взгляда.

В нижнем бункере, по плану архитектора оборудованном два месяца назад на манер сцены, шло собрание машин, скорее напоминающее шабаш ведьм. Гермина впервые видела, как машины, на которых она привыкла работать, эмансипировались, стали двигаться самостоятельно, как животные, но животные не живые, а словно сошедшие со страниц волшебной сказки. Все машины, разнящиеся размерами и сложностью устройств, освещались нежно-розовым светом, льющимся из светильников сцены, и тем самым напоминали свиней. Розовые, блестящие, жирно намазанные машинным маслом, они прохаживались и проползали с необычайно важным видом по блестящему паркетному полу сцены, здоровались и не здоровались друг с другом, хрюкая паром и сажей, плели какие-то свои, технические, интриги и... танцевали. Под скрип и пение плохо смазанных петель неслись в блаженном танце громоздкий Диссутор, Змеевик, Барботер, Насос, Испаритель и Испарительная Колонка. С розовеющих каменных стен бункера, сочащихся от сырости, капал розовый жир.

Вдруг бал машин замер в немой сцене. Это Барботер заметил пристальный, следящий взгляд Гермины, светящийся сквозь туннель.

- Человек! – загудел Барботер.

И вся толпа машин залопотала, заверещала, начала елозить по паркету бункера, оставляя глубокие царапины на темно-красном лаке.

Диссутор быстро начал закрывать люк бункера, чтобы помешать Гермине видеть, чем занимается подведомственное ей оборудование в свободное время. Но Гермина героически уперлась взглядом в люк и остановила его.

Машины злобно захохотали.

- Хорошо, - сказал Барботер. – Гермина, дорогая, добро пожаловать. Но мы не кино. Если ты хочешь созерцать нашу компанию, то делай что-нибудь, делай!

- Делай что-нибудь, делай! – говорил уродец Гермине. И она делала, обливаясь потом от ужаса – она делала то же, что и всегда.

- Ты ничего не делаешь, -- говорил, хохоча, уродец, наблюдая за ее правильными, выверенными до автоматизма действиями, и Гермина с дрожью осознала, что он прав. Однако остановить работу она не могла – и не только потому, что тогда бы случилась катастрофа. Она не могла расстаться с упоением труда, она не могла отвергнуть мучительное, саднящее чувство эйфории, которое приходило, не взирая на чудовищное напряжение, а может быть, и благодаря ему. В какой-то момент ей показалось, что перед нею две машины. Во всяком случае, интерьер цеха раздвоился, как язык змеи.

- Ты слишком слаба, -- говорила пухнущая на глазах машина. Ты слишком мала, зачем ты пришла? Раз уж ты пришла и не уходишь – то делай по крайней мере, что-нибудь, не стой просто так, не думай.

- Я не думаю, я делаю, - оправдывалась Гермина с недоумением, но уже с зарождающимся чувством стыда. Через пять минут Гермина уже дрожала от этого сладкого стыда, и продолжала выполнять предзаданные человеческим опытом действия.

- Нет, нет, нет, не, не, не… Ма-ма-мо-му-ми-ми, -- услышала она внезапно речь машин, а через минуту ничего уже не могла слышать кроме нее. Это были плачи, всхлипы, бред, брань. Казалось, говорили поочередно удивительные существа всех возрастов, но что бы они не произносили, слова их превращались в птичий клекот и стрекотню: У! у! у! У! Ага, ага, ага. Угу. Ага. Угу. Ага, ага, а-а-а-а-а-а. Гермина хотела, но не могла прекратить какофонию: в омерзительный хор вступали свиньи, какая-то девушка, извивая голос в муках оргазма, доставляемого ей индустриальным хлевом, улетала в крике омерзительной птицы и грохалась наземь в пыхтении паровоза, чтобы отползти, истекающая кровью, в отвратительном верещании фантастического животного, которое может вообразить себе лишь тот, кто сам видел, как скучает на собрании сложная техника.

На блестящей стальной поверхности промелькнуло лицо. Синий плащ хлестнул его, и по щеке потекла кровь. Лицо заплакало:

-- Фанкимон камо ту пе годжа и тре ишт мил ишч мил пер ыр кар вый овы рыс кремоду кремоду расы кремоду марысы равысы кремоду creamcheese. Creamcheese, бля. Amerika is wonderfull. Wonderfull wonderfull wonderfull wonderfull. Wonderfull, пизда, wonderfull, блядь, wonderfull, пиздец, wonderfull, хуйня. Германия превыше всего. Превыше всего. Превыше всего. Превыше всего. Превыше всего. Превыше всего. Превыше всего. Превыше всего. Превыше всего. Превыше всего. Превыше всего. Превыше всего. Превыше всего. Превыше всего. Butterfleish, Fleishman, бля, crasy man, бля, the sky, бля, is blue... Die Kehre, das Kehricht, zu kehren...

Кошмар Гермины прервался, когда она почувствовала, что кто-то трясет ее за плечо. Это был Иосиф. Он широко улыбался, словно находился не в пустынном цеху, а в светском салоне, и значение его официальной белозубой улыбки стало понятно Гермине не сразу. Иосиф, как бы забыв одну руку на ее плече, другою указывал куда-то вглубь цеха, туда, где была вторая дверь, выворачивающая цех как губы в коридор, к кабинетам инженеров, бухгалтеров и прочего персонала, обслуживающего рабочих письменными планами и резолюциями. Гермина устремилась взглядом за указующим перстом мальчика и в полумраке цеха заметила тень, отделившуюся от искусно обветшалой (художник потратил немало усилий, а господин Бутерфляйш – бабок) стены одной из рабочих келий. Это была, очевидно, мужская тень. Тень приблизилась, была цепко схвачена прожектором и Гермина разглядела того самого библиотекаря по фамилии Онон, который гладил ей ноги в Париже на лекции, посвященной Гегелю. Невероятно.

- Невероятно, - воскликнула Гермина.

- Мартин Онон, - представил бибилиотекаря Иосиф.

И по тому, какое хитрое выражение мелькнуло на лице мужчины, было видно, что Иосиф ошибается, может быть, попался на удочку, и библиотекаря зовут как-то иначе. Однако Иосиф ничего не замечал, продолжая белозубо улыбаться и строчить как синхронный переводчик:

-- Господин Онон приехал из Парижа, чтобы осмотреть наш завод. Он философ и пишет о рабочем движении. Его интересует положение рабочих при нацизме.

-- Милости просим, - проговорила Гермина и обнаружила, что вместо звуков из ее горла исходит лишь сипение. Она кашлянула, но это не помогло.

-- Что с вами, вы больны? – с деланным участием поинтересовался Лжемартин, но, возможно, в самом деле, Онон, экспонируя на лицо лягушачью плотоядную улыбку.

Гермина отрицательно помотала головой.

-- Мне показалось, вы неожиданно утратили голос, значит, что-то с горлом? –вопрошал гость, настойчиво выворачивая губы. И прибавил авторитетно, втянув губы обратно, словно играя в кошки-мышки с собственным органом речи, - Если что-то с горлом, надо искать причину в гениталиях.

-- Я девственница, - невольным шепотом сообщила Гермина, решив понять намерения гостя именно в этом ключе.

-- Тогда следует воздействовать на анус, - шепотом, в подражание Гермине, сказал господин Онон и стянул перчатки, обнажив холеные белые руки, то ли лишенные волос, то ли скрывающие их видимость, ведь человек был альбиносом.

Когда Гермина отказалась от подобной помощи, гость предложил прочитать свой манифест, составленный им в Париже для французских рабочих, на что и получил немедленное согласие.

- Фрагмент озаглавлен «pro labore», - сообщил гость.

Гермина с Иосифом переглянулись: мысль о том, что сейчас они смогут приобщиться к жизни мирового пролетариата, страшно их вдохновляла.

- Поворот, превращающий забывание бытия в хранение истины бытия, как земля вращается вокруг солнца, совершается только тогда, когда вампир, - при этом слове гость взглянул на Гермину томно, словно посылая ей взглядом хуй, как иные, прижав руку к губам, шлют воздушный поцелуй.

- Когда вампир, обратимый в своих потайных родных могилах, впервые наконец выйдет на свет в качестве вампира, какой он есть...

Взгляд гостя странно подействовал на Гермину, которая с этого момента стала неспокойна. Она положила руку на бедро Исифа и начала массировать тому пах, пока еще не рискуя приступить к более основательным действиям. Между тем гость продолжал читать:

- Возможно, мы уже стоим под надвигающейся тенью события этого поворота, - выговорив эти слова, господин Онон вторично посмотрел на Гермину, которая на этот раз словно ждала его взгляда, и поймав его, вздрогнула, словно по ее телу пропустили электрический ток. Она нервно расстегнула, оторвав одну, пуговицы на гитлерюгендовской форме Иосифа и проникла в душное, теплое закулисье мужских брюк. Слежавшиеся хлопчатобумажные складки, натертый докрасна краешек плоти, розовый мясистый лист крупного экзотического растения распустился у нее в руке и существа, порожденные соком крови, побежали по венам этого листа, толкаясь и мечась, чтобы устремить свой разгоряченный корабль в женский анус, где он найдет покой и любовь к отеческим гробам. Иосиф вскочил, испугавшись преждевременно кончить. Гермина уже поспешно стягивала с себя новый рабочий комбинезон. Нежно позванивали цепи и кандалы.

- Суть вампира такова – продолжал читать библиотекарь, - что бытие в нем отстраняет свою истину в отеческий гроб настолько, что делает свое тело неприступным. Когда впоследствии вампир выступает в роли вампира, тогда достигает определенности события то неотступное ежеутреннее вытеснение, с каким само бытие в качестве вампира отставляет свою истину, заставляя ее гробовой плитой.

Иосиф нежно ласкал клитор Гермины, как будто ничего иного не мог предпринять в этой ситуации. Гермина то и дело отрывала руку от пениса Иосифа и вытирала пальцы о спермомешалку, потому что мальчик, что называется, «тек». Возможно, его чрезмерно возбуждала речь библиотекаря, читающего свое замысловатое произведение.

- Когда эта вытесняющая гробовая плита достигает определенности события в полночь, тогда содержимое гроба повертывается к нам лицом. Повернувшееся к нам лицом содержимое гроба вампира уже не есть больше упокоение, уничтожение бытия вампира в гробу, оно превращается после такого поворота в хранение бытия, чреватое его восстанием.

Когда господин Онон дошел до этих слов, Иосиф вскочил вторично, пытаясь избегнуть преждевременного конца. Гермина тоже встала с места и стояла, не зная, что делать дальше, в каком-то эйфорическом отупении. Наконец она сообразила что-то и приблизилась к библиотекарю задом. Ей удалось прошептать несколько слов (голоса по-прежнему не было) и господин Онон склонился над ее ягодицами.

- Проклятая доля, - промычал Лжемартин, отводя цепь и целуя правую ягодицу Гермины, похожую на пушечное ядро, покрытое персиковым пушком в целях маскировки, и испещренное кровавыми отметинами добровольно перенесенных мук. – Это правая ягодица, то есть доля трудового народа. Именно правое полушарие мозга ответственно в человеке за объектный мир – мир создания все новых и новых орудий труда, зависящих друг от друга как каторжники, скованные цепью.

Иосиф к тому времени начал заправлять свой хуй, отталкивая нос альбиноса от правой ягодицы, так как тот мешал проникновению в анус любимой женщины. Гость сопротивлялся, норовя утопить свое лицо в задницу, но Иосиф был непреклонен в преследовании вожделенного заднего прохода и в конце концов отогнал господина Онона от ануса Гермины к собственному анусу, где тот и нашел свое успокоение.

Вставная ягодица

«Я видела, что узкая, заросшая тропинка, вьющаяся между рядами деревенских изб, вела на возвышенность, манящую вдаль, в черноватую кромку соснового леса, которая неровно, с сильным, жирным угольным нажимом обводила границу, отделяющую деревню от неба. Я видела, как тропинка превращается в щель между ягодицами, похожими на ягодицы молодой стройной женщины, однако вместо того, чтобы вырасти далее в легкую узкую спину, ягодицы вдруг начали разрабатывать сами себя. И так трудились они, выделывая из себя плотный пластиковый шнур бледно-серого цвета, который быстро, на моих глазах, закручивался в спираль. Вот шнуры правой и левой ягодицы вьются синхронно, и я держу их концы в руках. Но не успевает все уменьшающийся диаметр спирали уничтожить себя, как шнур перекручивается под прямым углом и делает новый виток. И дивилась я удивлением великим. И сказал мне ангел: что ты дивишься? Я скажу тебе тайну ягодиц сих и жены, обладающей ими. Новый виток спирали означает бессмертие.

Едва проговорил это ангел, как я увидела поясницу жены, неподвижно висящую в пустом пространстве небес над ягодицами. И сказал мне ангел: посмотри в дыру. Я посмотрела ввысь, туда, где медленно, из-за ягодиц, вырастала спина жены, и увидела, что хребет ее обрывается и в стороне неба зияет дыра, с неровными, словно обрубленными краями. Я заглянула внутрь и увидела там черноту, и гулкий глубокий колодец, и блещущую во мраке воду. И сказал мне ангел: нырни. Легко, не чувствуя своего тела, я нырнула в черноту, но ничего там не увидала, нисколько этому не огорчась по причине невероятной быстроты происходящего. Через мгновение я уже вылезала из гениталий неподвижной жены, и я была уже не я, а я была уже гусеницей – огромной гусеницей серо-зеленого цвета, очень бледной. Я ползла вверх по животу, пересекла солнечное сплетение, просунулась между грудей, миновала ключицы, шею, подбородок… Тут я поняла, что это мой подбородок, мои ключицы, моя шея, мое тело и гениталии и что я смертельно боюсь гусеницы… Гусеница переползла через рот, ее туловище было достаточно широким, чтобы зажать, словно клещами, мой нос и начать медленно, кисловато душить меня».

Чтобы немедленно прекратить видение, Гермина вынула хуй Иосифа изо рта. Ее немного удивило, что в этот раз видение сопровождалось кошмаром. Пытаясь найти этому рациональное объяснение, она тщательно обследовала предмет, который инспирировал в ней галлюцинации, и нашла, что он изменился. Дело было не в том, что кал, который она облизывала в течение сеанса и который ассоциировался в ее сознании со сладостью шоколада, был полностью израсходован – ведь так бывало и раньше, если оральная стадия их любви затягивалась настолько, что член мальчика выходил из ее рта чисто вымытым и не сохранившим даже запаха фекалий. Оказалось, что изменился сам член. Он увеличился в размерах настолько, что Гермина уже не могла его проглатывать без риска для жизни – она просто с трудом могла вставить его в рот. Это было ненормально, она тут же начала расспрашивать Иосифа, не делал ли он чего-либо со своим «петушком», но тот все испуганно отрицал. Ему самому было страшно глядеть на свой неестественно распухший член, который буквально десять минут назад еще был нормальных размеров. Вдруг Гермину осенило: это был не хуй!

Чудовищные метаморфозы залупы явно свидетельствовали о присутствии другого существа, которое желало вылупиться из тела Иосифа. Член все распухал, его поверхность деревенела, и скоро она уже казалось забетонированной. В растущем пенисе угадывались черты здания завода. Уретра переросла в фабричную трубу, из которой шел пар – видимо, моча и сперма нагревались до такой степени. Гермина открыла дверь и оказалась в проходной. Подобное расположение пространства ей показалось несколько странным, поскольку они занимались сексом, не выходя с завода. Было непонятно, что она увидит, дойдя до цеха, в котором происходил половой акт, и в котором случилась беда с хуем Иосифа, в котором она сейчас находилась. Внезапно Гермине стало дурно, и она схватилась рукой за железный поручень от вагонетки, перевозившей рабочих на верхние и нижние этажи фабрики. Поручень завибрировал в ее руке, словно живой. Наощупь он был теплый и упругий, как член Иосифа. Гермина прикоснулась к поручню губами и лизнула кончиком языка пульсирующую простату, но уже в следующий момент ее затрясло, ей показалось, что она изменяет Иосифу, обсасывая чужой член, к тому же не имеющий владельца, к которому она могла бы апеллировать оправдывающей предательство страстью. С трудом Гермина оторвалась от дьявольского поручня и двинулась по направлению к цеху спермомешалок. В цехе было пусто. Там не было даже библиотекаря, который ласкал ее на лекциях о Гегеле.

- Иосиф! – позвала Гермина.

Ответом ей было молчание. Угрюмые, сонные свинки, прижавшись друг к другу глянцевитыми железными боками, спали. Их охладевшие тельца, отдыхающие от спермы и огня, казались особенно невинными и трогательными. Гермина подошла к своей машине и, размазывая слезы, похлопала ее по заду. Спермомешалка загудела и в то же время зазвенела, словно проглотив свинцовые пули. Гермина разрыдалась, уронив голову на рычаги управления, которые вдруг стали мягкими и ворсистыми, как мошонка. Было ясно, что весь мир и сама Гермина находятся теперь в хуе Иосифа, и как ни приятно было это осознавать, у такого положения дел была другая, отвратительная и непреодолимая сторона – ведь теперь Гермине не суждено было увидеть Иосифа. Он стал непознаваем как Бог. Единственный путь к соединению с ним просматривался в совокуплении с техникой.

Для того, чтобы начать свой путь к Богу, Гермина сняла чехол с железной трубы, исходящей из центра спермомешалки и служащей машине одновременно горлом, хуем и прямой кишкой. Взгромоздившись на станок, Гермина нависла задом над трубой и начала медленно на нее садиться, стараясь сесть так, чтобы железка влезла в ее анальное отверстие. Сделать это было непросто, потому что анус был уже, нежели труба. Однако желание совокупиться с Иосифом преодлевало все преграды. Гермина, закусив губу и разодрав прямую кишку, села на трубу и включила станок на малую мощность так, чтобы работа велась, но ее тело не было бы разнесено моментально в клочья трением. Через пять минут она почувствовала, что теряет сознание от боли, и тогда вынула машину из задницы.

Сползая по стальным крыльям аппарата, Гермина испытывала небывалую усталость, счастье и горе одновременно, потому что мука от того, что она никогда больше не увидит Иосифа, компенсировалась радостью от сознания, что он стал Богом и у нее хватило сил приобщиться к его новой нечеловеческой ипостаси. Гермина прикоснулась губами к ледяному железному горлу машины, измазанному в ее крови и фекалиях. Губы моментально покрылись царапинами, но блаженная Гермина не чувствовала боли и продвигала горло машины все дальше и дальше себе в горло.

Вставной Бутерфляйш

«Я видела, что часы уже перевели на зимнее время. Александер-платц светилась огнями, которых было недостаточно, чтобы разглядеть происходящее. В этом странном электрическом свете все казалось не тем, чем было на самом деле. Но даже этого всего я не успела рассмотреть, огорошенная  видением, которое шло прямо на меня. Черное небо влажно блестело, как вода в заброшенном колодце, хотелось туда нырнуть, но не оставаться на светлом дне вышины, а плавать на черной поверхности поднебесья, чтобы не терять контакта с соблазнительным низом земли, переливающемся огнями реклам и фонарей. И ангел сказал мне: нырни. И я нырнула и несколько мгновений плавала по иссиня-черному небу, вися над Берлином вниз головой и задевая развевающимися волосами электрические провода. Я увидела, я видела, не замечая вокруг ничего… Странные длинные стебли, на которых покоились светящиеся головки фонарей лишь мешали мне разглядеть точно, меняли цвет того, на что я смотрела. Мерцающие огни в домах подмигивали как непристойно накрашенные глазки блядей, и присваивали то, что видела я, убеждая меня в том, что не я это вижу и если вижу, то совсем не то, что видят, видели и будут видеть они. Идущие навстречу высвечивались пламенными пятнами сигарет. Ближайшая сигарета, которую было видно лучше всего, странно похабно улыбнулась, сверкнув огненным пеплом. Александер-платц зияла темнотами, синеватыми неопределенными дырами, в которых сквозила атмосфера провокации. Я вострепетала сердцем и дух мой исполнился великой силы, и нечаянная радость обуяла меня. И ангел сказал мне: иди за мной. И я пошла за ним, кутающим в длинный плащ замерзшие крылья, которые казались под покровом горбом. Горбун привел меня к зданию, которое опустилось и потеряло свой цвет. Вместо парадной двери зияла дыра, откуда доносилось зловоние. В дверном проеме, скорчившись, блевала девочка лет двенадцати. Я прошла мимо нее, стараясь не ступить ногой в рвотные массы. На лестнице царила абсолютная темнота, но у ангела оказался фонарь: он зажег его и повернул ко мне лицо с шевелящимся красновато-фиолетовым клювом. Клюв совершил поворот, приглашая следовать за собой. Мы поднялись на пятый этаж и остановились перед распахнутой дверью. Внезапно ангел исчез, и мне самой пришлось выбирать, входить или не входить в коридор квартиры, оклеенный красными обоями. В конце коридора зажегся тусклый свет и я увидела Бутерфляйша, который стоял, сложив руки на груди.

- Добро пожаловать, дорогая Гермина, - проговорил он и тут же исчез, словно испарился в воздухе, оставив на красных обоях коридора сизую влажную вмятину.

 Я приняла решение немедленно спуститься вниз и покинуть этот коварный дом, обстановка в котором нервировала меня до бешенства. Меня словно скрутило судорогой и я побежала по лестнице с такой неимоверной скоростью, что мне показалось, будто у меня отваливаются ноги. Почти теряя сознание, я достигла выхода и впереди замелькали огни ночного Берлина… Я очутилась прямо перед сизой вмятиной и обнаружила, что облизываю ее языком, и она на вкус соблазнительно сладка, как шоколад. Я нежно дотронулась до вмятины пальцем и вошла в нее. В помещении, куда я проникла, спиной ко мне сидели двое. Как только они заслышали звук моих шагов, они тут же отодвинулись друг от друга. Женщина слегка скорчилась, как бы пытаясь спрятаться, но мне все равно было видно ее голую спину с алой блестящей полосой шелкового корсажа. Мною овладело бессильное желание замеяться, сумасшедший смех разверзал мне горло и давил на сердце, как тошнота. Красиво подстриженный седой затылок мужчины был мне знаком. Когда я увидела вспыхнувший огонек трубки (в помещении было довольно темно), я догадалась, что это господин Бутерфляйш.

- Вам не видать фабрики, Гермина, - сказал вдруг он, не оборачиваясь ко мне.

- Мы еще повоюем с вами, - крикнула я. – Рабочие будут стрелять! Я сама возьму винтовку!

Однако на мои одинокие крики не раздалось никакого ответа. Господин Бутерфляйш словно не слышал меня. Я почувствала, что мне становится дурно, и присела на стул, стоящий у стены, окленной, как и в коридоре, красными обоями. Тем временем женщина поднялась со своего места, и я увидела, что это Кере. Она была пьяна, и ее обычные неуверенные движения стали еще более замедленными, хотя и потеряли отчасти свою аутичность. Ей не нужно было каждую минуту взглядывать себе на руки или трогать лицо и другие части тела, чтобы убедиться в их идентичности, потому что их взял под контроль алкоголь. Кере встала лицом ко мне, то есть к выходу, но не заметила меня, вглядываясь за меня, стараясь понять, не следит ли кто-нибудь за ней и господином Бутерфляйшем. То, что она искала, валялось у нее под носом, но она, как всегда, была погружена в какой-то потусторонний галлюциноз. Фиолетовая помада на ее губах размазалась, испачкав подбородок и часть щеки. Кере была одета в алый корсаж, едва прикрывающий грудь, и черные чулки. Пока она вглядывалась вдаль, господин Бутерфляйш вынул трубку изо рта, элегантно перегнулся направо и...»

- Вы как ребенок, которому повязали на шею слюнявчик, и он готов преспокойно распустить слюни, - с отвращением сказал Эраст.

- Вы не совсем правы, - сказал господин К. – Вы не дослушали моей истории до конца.

- И в чем же конец?

- Конец здесь.

- ???

- Мы находимся в конце. Мы в конце туннеля – в том самом хуе.

- Мы в пизде, - подал с дивана голос Эрнст, который, видимо, уже давно проснулся.

- Нет, вы не правы, - обратился к нему господин К. – Мы именно в хуе, в хуе мальчика по имени Иосиф. И конец мочеиспускательного канала, как показывают мои вычисления, должен находиться на чердаке вашего корпуса. Я бы настоятельно просил вас сделать необходимые предварительные приготовления, дабы мы могли подняться туда и посмотреть.

- Посмотреть на что?

- Посмотреть на конец света, естественно, поискать, где заканчивается хуй Иосифа. Ведь именно в окошечке вашего чердака заканчивается современный мир.

- Не знаю, что вы хотите этим сказать, - задумчиво проговорил Эраст. – Во всяком случае, уверяю вас, что сейчас мы находимся во втулке.

- Что? – подпрыгнул господин с куклой.

- Мы находимся во втулочном пространстве, неподвижном пространстве внутри втулки, которое обеспечивает подвижность, движение обода колеса, которое, в свою очередь, является составляющей частью гигантского маховика, работающего на спермомешалке. Завод был сильно реконструирован с той поры, о которой вы нам рассказали, и мы гордимся тем, что наша техника переходит пределы не только реального, но и вообразимого, - выговорив это, Эраст приосанился и острые зубы его сверкнули.

             - Так вылезем из этой ебаной втулки, которая небось уже давно проржавела!

- Это можно сделать только через туннель. Но, откровенно говоря, проходить туда строго воспрещено: это может вызвать катастрофу.

- Срать на катастрофу. Где туннель?

- Туннель начинается в небе № 5, открытом с чердака по нечетным числам. Вам повезло: сегодня как раз нечетное.

Узкая винтовая лестница вела на чердак. Поскольку им никто никогда не пользовался, там не было даже освещения, и Эраст с Эрнстом несли фонари. Чердак не был захламлен – напротив, это оказалось большое пустое помещение, которое словно не успели отделать строители. Бетонный пол в пятнах краски, бетонные стены, стропила, маленькое оконце под самой крышей. Чтобы заглянуть в него, пришлось приносить с нижних этажей лестницу. За окошком падали хлопья, похожие на шоколад. Эраст подумал, что таким образом конденсируются пары производства, но господин К. объяснил ему, что это фекалии – тот самый прообраз шоколада, который якобы омывает пенис в грезах Гермины. Троица выбралась, выползла из втулочного пространства на снег и начала ползти по спицам к сверкающему, далекому ободу.

Внезапно сгустились сумерки, снег перестал. Темнота словно присела на ползущих, выдавив мир мраком жирных черных ляжек как пасту из тюбика. Ползти стало труднее – руки и ноги то и дело упирались в невесть откуда взявшиеся стены. Эраст догадался, что они непонятным образом попали в туннель. Впереди мерцал свет и слышался шум – там день и ночь работала бурильная машина, буря туннель в сладковатую неизвестность. Это место называлось на кондитерской фабрике «адом». Рев заглушал команду и сигналы труб, поэтому все приказания передавались оптическими приборами. Огромные прожекторы бросали яркие снопы то ослепительно белого, то кроваво-красного света на хаотическое смешение облитых потом людей, тел, рушащихся глыб, похожих не столько на человеческие тела, сколько на шоколадные обломки.

Сотрудники более спокойных отделов фабрики во главе с воинственно настроенным господином К. приближались. Это вмешательство не могло пройти даром. Не прошло и полминуты, как в туннеле вспыхнул пожар. Горела бурильная машина. Вот уже на пути их встречались кучи лежащих на мусоре, страшно скрюченных, нагих и полунагих людей, и никто из них не шевелился. Жертвы были повсюду; они лежали кто с открытым ртом, растянувшись во весь рост, кто с раздробленной головой. Тела рабочих были стиснуты между балками, насажены на кол, разорваны на куски...

Вдруг сквозь дым путешественники увидели двух, трех, четырех человек, катавшихся по земле, плясавших, жутко кривлявшихся и все время пронзительно неестественно хохотавших. Из вентиляционной трубы со свистом выходил сладковатый воздух, и благодаря этому несчастные остались в живых. Когда они увидели господина К., они взвыли от ужаса и попятились – это были наемные турецкие рабочие, которые сошли с ума от катастрофы и решили, что они в аду. Дым от пожара полз дальше. В дыму прокладывали себе путь в никуда Эрнст, Эраст и господин К.

Наконец они выбрались из объятого пламенем туннеля в пустое, светлое помещение. Бетонный пол в пятнах краски, бетонные стены, стропила, маленькое оконце под самой крышей. Под окном стояла лестница. Поднявшись по ней, путешественники увидели, как за окошком падали хлопья, похожие на шоколад.  Все это валилось на фоне замечательного света, который словно проходил через слюдяное стекло. Было смутно видно гигантское лицо, черты которого невозможно было разглядеть из-за сильного калопада. Можно было с уверенностью утверждать только то, что лицо улыбалось. Размерами лицо превосходило всех троих наблюдателей вместе взятых.

- Понравилось? – донесся глас с небес.

Люди потрясенно молчали.

Тогда раздался оглушительный хохот. Огромное пупырчатое красновато-лиловое чудовище приблизилось к оконцу. Это был колоссальных размеров язык. Он нежно лизнул раму, и здание задрожало. Существо начало ритмично обсасывать мир.